Берлиоз, этот непризнанный

Когда в наши дни молодой композитор жа­луется на малый интерес, проявляемый артистами, орке­страми и публикой к его произведениям, ему немедленно ответствуют: «А Берлиоз?!» Это и для того, чтобы его утешить, и чтобы одновременно дать ему почувствовать, что его непризнание — наименьшее из зол, коль скоро тот гений был непризнан.

Сейчас я только что перечитал его «Интимные письма» ¹³, и мне кажется, что многие из наших совре­менников и не притязают на что-либо лучшее, чем на та­кое же отношение к ним, какое проявляли к Берлиозу.

Оставляя в стороне историю с его «Троянцами», от постановки коих дирекция Оперы отказывалась столь упрямо, почти все остальные произведения Мэтра нахо­дили отклик и, по признанию самого композитора, испол­нялись без особого сопротивления. Что касается «Троян­цев», то упомянутая нерешительность вполне понятна. Партитура была длинной, трудной; сюжет — не слишком приспособленным к тому, чтобы возбуждать энтузиазм у посетителей Оперы. Даже и сейчас этот сюжет не вы­зовет большого интереса. Публика оперного театра всегда желает получить небольшую любовную историю, сенти­ментальную или драматическую. В репертуаре сохраня­ются только те произведения, которые задуманы в подоб­ном духе. Будь то «Манон», «Кармен», «Богема», «Тоска», «Тристан», или «Вертер», или «Пеллеас» — сама их му­зыка почти не имеет значения. Важно, чтобы слушатель

* Покаяние: «моя вина». (лат.).

мог пролить слезу над участью несчастной героини, уми­рающей от любви в последнем акте ¹⁴.

Еще до получения Римской премии Берлиозу удалось исполнить свою Мессу и дать концерт из собственных произведений. Результаты он описывает так: «Большой, большой успех! Неожиданный успех у публики и энту­зиазм среди артистов... Зал Королевской музыкальной школы впервые видел оркестрантов, положивших свои инструменты сразу же после последнего аккорда и апло­дировавших громче публики. Удары смычков как град сы­пались по виолончелям и контрабасам; хористы, жен­щины и мужчины, все рукоплескали; один залп аплодис­ментов следовал за другим; кричали, топали...»

Неплохой дебют! А что говорили оркестранты?

«„Ах, ах! смычки скрипок сверкают как радуга; ветры играют на органе; само Время отбивает такт... Это ве­ликолепно, это возвышенно, это потрясающе! Есть отчего сойти с ума!"

Один артист из Оперы сказал другому во время репе­тиции, что увертюра „Тайные судьи" ¹⁵ произвела на него впечатление самое необыкновенное из всех, когда-либо испытанных.

„Во всяком случае, после Бетховена!" — заметил осто­рожно собеседник.

„После никого! — отрезал тот. — Держу пари, что ни­кому не удавалось найти более жуткую тему, чем эта"».

Допустим, что в подобных отзывах есть доля романтиз­ма. Но я никогда не слышал после демонстрации совре­менных произведений, чтобы музыканты оркестров Колон­на или Ламурё обменивались столь бурными репликами.

Далее читаем: «Что касается кассового сбора, то он полностью покрыл расходы (на оркестр из ста десяти му­зыкантов). Я даже заработал сто пятьдесят фран­ков». <...>

Счастливые времена! 5-го декабря 1830 года в Кон­серватории состоялся большой концерт с «Фантастиче­ской симфонией», «Сарданапалом» и т. д. И снова уча­ствовали сто десять музыкантов.

«У меня был, — пишет Берлиоз своему другу Феррану, — зверский успех!» <...>

В 1834 году: «Мой второй концерт состоялся, и „Га­рольд" был встречен так, как я надеялся; „Шествие пи­лигримов" бисировали» ¹⁶.

Немного позже: «Эта симфония („Гарольд") имела еще больший успех при третьем исполнении». Три испол­нения новой симфонии между ноябрем 1834 и 10 января 1835 года! Многие ли композиторы в состоянии реализо­вать теперь подобную мечту! <...>

А вот о Реквиеме: «Реквием был хорошо исполнен; его воздействие на большую часть публики было потря­сающим; меньшинство, которое ничего не почувствовало и не поняло, не знает, что и говорить. Отзывы в газетах, в основном, прекрасные. Это успех, который делает меня популярным». <...>

Год спустя, после премьеры «Бенвенуто Челлини» ¹⁷: «Второе и третье представления прошли как нельзя лучше».

В Лондоне, в январе 1840-го: «Как я доволен, успех полный! И на этот раз „Ромео и Джульетта" заставили всех проливать слезы. Один англичанин заплатил сто двадцать франков за маленькую еловую палочку, кото­рой я дирижировал. К тому же лондонская пресса обо­шлась со мной великолепно».

В 1841 году: «Вы, наверно, слышали об успехе „spaventoso" * моего Реквиема в Санкт-Петербурге ¹⁸».

Из Германии Берлиоз пишет: «Рассказывать ли вам о всех неистовствах публики и артистов Брунсвика после исполнения „Фауста"? По-моему, это было бы слишком долго: оркестр преподнес мне золотую дирижерскую па­лочку и деньги; основали благотворительное общество, названное моим именем». <...>

По поводу «Троянцев» у проницательного Мэтра име­лись мрачные предчувствия: «Они мне принесут немало огорчений; я ожидаю этого, но буду все сносить без жа­лоб». А в ожидании: «„Детству Христа" ¹⁹ не переставали аплодировать (в Бадене), большим успехом пользуются „Беатриче и Бенедикт"²⁰ (также в Бадене). Француз­ская, бельгийская и немецкая пресса единодушно пре­возносит „Беатриче"... Ее хотят поставить в „Опера комик"... Как бы вы смеялись, если б могли прочесть эти тупые комплименты, которыми осыпает меня критика. Оказывается, я мелодист и могу быть веселым и даже за­бавным». <...>

* «Устрашающий» (итал.).

«Но вот и представление „Троянцев". Великолепный успех, глубокое волнение публики, слезы, нескончаемые аплодисменты... Один „свисток", когда объявили в конце мое имя. Септет и любовный дуэт взбудоражили весь зал; септет заставили повторить». 10 ноября Берлиоз пи­шет: «Я пришлю вам позже кипу журналов с отзывами о „Троянцах", которые сейчас я изучаю. Подавляющее большинство из них полно опьяняющих похвал по ад­ресу автора».

Берлиозу было уготовано еще одно удовлетворение, хотя, быть может, несколько запоздалое: «Знаете ли вы. что пресловутый Скюдо, преследовавший меня на стра­ницах „Ревю де дё Монд", скончался от буйного помеша­тельства. На мой взгляд, его безумие проявлялось в те­чение пятнадцати лет с лишним».

Можно ли, читая все эти цитаты, прийти к выводу, что Берлиоза действительно всю жизнь не признавали? Взываю к мнению моих коллег, знающих по собственному опыту, что такое успех и трудности, возникающие в наше время перед тем, кто упорно продолжает писать музыку. Не содержится ли в этом, часто фигурирующим у нас изо­бражении Берлиоза как опустошенного, ожесточенного непониманием человека, одна из тех романтизированных нравоучительных историй, которые у музыканта 1948 го­да могут вызвать лишь улыбку (о, разумеется, завистли­вую)?*

«ПАЛЕСТРИНА» ²²

Ханс Пфицнер родился в 1869 году. Его пер­вая опера датируется 1893 годом ²³. Он написал еще дру­гие оперы, концерты, оркестровые произведения, камер­ную музыку, сотню песен. В Германии Пфицнер знаме­нит, его прославляют и противопоставляют Штраусу. Он получил там звание доктора «honoris causa» **, ряд

* Очень по-дружески Поль Ландорми упрекает меня за мое доверчивое отношение к слегка преувеличенным реляциям Бер­лиоза. Но разве сам этот оптимизм не говорит в пользу выдви­нутого мной тезиса? ²¹ — Примеч. автора.

** «Honoris causa» — букв. — ради почета, за заслуги; ученая степень, присуждаемая без защиты диссертации (лат.).

бетховенских премий, медаль Гёте. Он пишет очерки о театре, музыке. Короче, Пфицнер — «знаменитый» ком­позитор.

Но музыкальная жизнь Франции протекает таким об­разом, что до сего момента мы не могли судить об этом музыканте. Считается достаточным, что современную Германию в театрах представляет Рихард Штраус, а со­временную Италию — Пуччини; на концертах — это тот же Штраус и еще Респиги, заменяющий Пуччини. В итоге все довольны.

Однако, на мой взгляд, такое положение нетерпимо, и я настаиваю на этом, сколько бы все ни потешались над моей наивностью. Мне возразят, что «Пфицнер — музы­кант столь специфически немецкий, что его музыку фран­цузы не поймут так же, как и немцы музыку Форе». Воз­можно, и даже наверно, это так. Но все-таки это не оп­равдание. Я не признаю такого полного отсутствия любо­знательности и желаю разобраться во всем сам и считаю, что любой артист имеет право показать свой голос любой публике.

Итак, я только что впервые прослушал «Палестрину». Это наиболее значительное сочинение Пфицнера и наи­более показательное для него. Теперь я в состоянии со­ставить о нем собственное мнение, для чего необходимо не одно лишь чтение партитуры. Одного этого мало.

«Можно не только утверждать, но и доказать черным по белому, что либретто „Палестрины" намного превосхо­дит силой выдумки, гениальностью концепции, красотой языка и глубиной мыслей все, что когда-либо было напи­сано в области оперных текстов». Так говорит в своей об­ширной монографии о Пфицнере г. Вальтер Абендрот ²⁴. Не разделяя столь категоричного суждения, я, однако же, охотно признаю благородство этого сюжета, раскры­вающего драму творческой личности.

Музыкант, которому предназначено создать произве­дение, после колебаний и сомнений переживает момент сверхчеловеческого вдохновения, порождаемого высшей силой, и, познав такое творчество, далее видит себя со­старившимся, разочарованным и одиноким. Все это напо­минает древнегреческий миф об Амфионе в истолковании Поля Валери²⁵. Аполлон дарует Амфиону лиру, с по­мощью которой тот создает искусство звуков, приводящее в движение камни, из которых Амфион возводит город.

Но в тот момент, когда его деяние закончено и символи­ческий венец из лавров должен увенчать его чело, некая сумрачная фигура — образ любви или смерти — отбирает у него волшебный инструмент и уводит за собой. Задача выполнена — творец должен исчезнуть.

На первый взгляд, сюжет «Палестрины» до некото­рой степени похож на сюжет «Мейстерзингеров», по­скольку там также основой драмы является проблема ар­тистизма. Но если Вагнер устами Ганса Закса защищает новые концепции, право на свободное вдохновение, то Пфицнер, напротив, проявляет себя ратоборцем за тра­диции старых мастеров, признавая только их един­ственно ценными.

Пусть Палестрина Пфицнера и произносит гордые слова: «Папа может всем приказывать, но не моему ге­нию... не мне», он, однако, воплощение сил реакции. И, по-моему, это как раз то — по крайней мере я так по­лагаю, — что Пфицнер, будучи столь яростным поборни­ком традиций, хотел выразить своим героем.

С музыкальной стороны произведение написано со зна­нием дела, внушающим почтение. Оркестр, часто черес­чур массивный из-за плотной полифонии и иногда слиш­ком усердствующий, тем не менее не заглушает, не пере­крывает певческих голосов. Лейтмотивы обладают четко­стью рисунка, позволяющей легко следить за ними, и если вагнеровская эстетика господствует в музыкальных диалогах, то, за исключением второго акта, они все же сильно отличаются от вагнеровских и своим смыслом, и окраской. Но признаюсь, что меня поражала и сбивала с толку затянутость некоторых сцен. Отлично знаю, что вопрос пропорций в немецкой и французской школах по­нимается не одинаково, и немецкие пропорции пугали слушателей еще в пору Вагнера. Но при всем том я не могу поверить, что бесконечно длинное высказывание Морона ²⁶ когда-либо удастся слушать без утомления и не­терпения. Напротив, сцена сочинения Мессы ²⁷ представ­ляется мне укороченной. Ее масштаб не соответствует щедрости полифонических приемов, дальнейшее развитие которых ожидается после долгих разговоров двух дейст­вующих лиц, и которое, конечно, придало бы этой сцене величие, предусмотренное экспозицией.

После постановки «Палестрины» едва ли не вся пресса единодушно осуждала II акт. Я должен заявить, что мне

он также представляется наименее своеобразным и в му­зыкальном отношении, и наименее удачным с точки зре­ния драматургии. Мысль автора, который хотел подчерк­нуть дисгармонию между внешними событиями и внут­ренней драмой творца, кажется мне произвольной и не­убедительной. Все мои симпатии я отдаю III акту, про­стой конец которого захватывает очень глубоко.

А теперь мне было бы очень любопытно услышать о том впечатлении, которое могла бы произвести в Бер­лине такая наша опера, как «Пенелопа» Форе.

«ПЕНЕЛОПА»

Из всех произведений современной оперной музыки наиболее, быть может, захватывающее — «Пене­лопа» ²⁸. Обусловлено ли это исключительной простотой ее средств, верной выразительностью некоторых ее фраз или же отказом от любых внешних эффектов и облегчением драматических коллизий — не берусь сказать, поскольку чувствую себя перед лицом чуда, внушающего мне се­годня еще более живые чувства, чем когда я слушал эту музыку впервые. Известно, что во многих странах, где любят музыкальное искусство и культивируют его, твор­чество Форе остается до сих пор непонятым. Как уро­женцу одной из подобных стран, мне кажется, что я смогу объективно разобраться в причинах упомянутого равно­душия к нему. Мне самому потребовалось много времени, чтобы проникнуть в тайну столь изысканного языка Форе. Раньше мне, как и многим слушателям, восхитительная скромность его музыкальной речи казалась некой нехват­кой силы; элегантная небрежность некоторых его строк наводила на мысль о таких упрощениях гармонического языка, которые порой приводят к двусмысленности. Это сбивало меня с толку, поскольку мое музыкальное чутье основывалось на бетховенской четкости. Но в процессе моей эволюции мне открылись все магические свойства музыки Форе. Меньше, чем у прочих авторов, можно объяснить их словами.

Кроме Моцарта и Шуберта, я не знаю другой музыки, которая была бы столь специфичной, чистой музыкой, как у Форе.

Поскольку он писал много романсов, его считали пре­имущественно «утонченным мелодистом». По-моему, А. Хоере один из первых обратил особое внимание на гармоническое дарование Форе, как на то, что прежде всего делало его новатором, притом новатором, сосредото­ченным не на каких-либо эффектах, а на изобретениях, касающихся самой сути музыкальных средств.

Мелодические линии у Форе просты: они нередко со­стоят из гамм или фрагментов гамм, по-разному ритмованных (например, в Элегии, Теме с вариациями для фортепиано, во 2-й теме Финала Квартета до минор и др.). Исключительно богатая гармонизация придает этим мелодиям большую выпуклость и своеобразие. По­этому им часто пытались подражать.

Два аккорда, которые можно назвать «аккордами пе­чали Пенелопы», открывают оркестровое вступление и создают затем своей своеобразной окраской ту атмосферу, которая окутывает эту оперу. Вместе с тем в последовании этих аккордов нет ничего особо исключительного (их можно встретить и в других произведениях), но по­скольку в опере они очень верно выражают приглушен­ный вздох сердца, тоскующего от разлуки, то невозможно было бы себе представить что-либо вместо них. Анало­гичных примеров в этом произведении — множество. Их было бы нетрудно указать на протяжении всей парти­туры. Таковы гармонии, сопутствующие появлению Одис­сея, теме лука, и секвенции, что так великолепно завер­шают I акт.

Три спектакля «Пенелопы» в Опере, исполненные очень хорошо, выявили все достоинства произведения, и публика как будто почувствовала и поняла их более глу­боко, чем прежде. Быть может, у нее сложилось впечат­ление, что эти достоинства представляют собой нацио­нальные приметы — нечто специфически французское.

Дата добавления: 2015-07-25