Лучший из лучших 3 страница

К рассвету третья бутылка наполовину опустела, Джок Дэнби развалился на стуле, распахнув рубаху, из-под которой вываливался волосатый живот.

– Ты настоящий джентльмен, – выговорил Джок заплетающимся языком. – Не какой-то там светский щеголь, не белоручка, а настоящий джентльмен.

Зуга сидел прямо, с видом серьезным и внимательным. Ночные возлияния на нем не отразились, разве что глаза слегка покраснели.

– Не хотелось бы отдавать эти чертовы шахты такому хорошему человеку.

– Если ты уезжаешь, то продать придется, – тихо ответил Зуга.

– Да они прокляты, эти два участка! – пробормотал Джок. – Они убили пять человек, а мне жизнь сломали – худшего года еще не было! На двух соседних участках вытащили большие камни, люди разбогатели, а я… – Джок пьяно махнул рукой, указывая на жалкую обстановку лачуги. – Сам видишь.

Парусину, закрывавшую вход в спальню, резко отдернули – на пороге стояла простоволосая Элис Дэнби. Судя по изможденному виду, она всю ночь не сомкнула глаз.

– Продай их! – сказала она. – Я здесь больше ни дня не останусь. Джок, продай участки, продай все – и уедем отсюда! Уедем из этого жуткого места. Еще одну ночь я не выдержу.

Новорожденная Бурская республика заявила права на Колсберг-копи, и президент Бранд назначил уполномоченного по разработкам. Нашлись и другие желающие прибрать к рукам алмазные копи. Старина Ватербур, вождь племени гриква, потомков буров и готтентотов, в свою очередь, заявил права на пустынные равнины, где больше полувека обитало его племя. В Лондоне лорд Кимберли, министр колоний, наконец осознал потенциальное богатство алмазных копей и впервые благосклонно прислушался к мольбам империалистов поддержать Николааса Ватербура, взяв земли гриква под защиту британской Короны.

Тем временем уполномоченный президента Бранда без особого успеха пытался поддержать какое-то подобие порядка среди буйных старателей. Его авторитет не мог устоять под напором государственных интересов и набиравших силу денежных воротил – точно так же, как осыпались проложенные по его указанию дороги между участками.

Свое горе уполномоченный с утра пораньше заливал в баре «Лондонского отеля», откуда Зуга и Джок Дэнби под локотки отвели его через рыночную площадь в контору.

Часам к десяти утра уполномоченный составил документ, согласно которому участки номер 141 и 142, называемые также Чертовы шахты, права на разработку которых принадлежали мистеру Дж. А. Дэнби, переходили к майору М.З. Баллантайну, за каковые участки уплачена сумма в две тысячи фунтов стерлингов в виде чека «Стандард банка». Через час после полудня Зуга стоял на углу рыночной площади, провожая взглядом повозку, нагруженную стульями с обивкой из зеленого бархата и латунной кроватью. Джок Дэнби вел упряжку, исхудавшая миссис Дэнби, напряженно выпрямившись, сидела поверх поклажи. Ни один из супругов не оглянулся, и, как только возок исчез в лабиринте узких улочек, Зуга направился к холму.

Бессонная ночь на него нисколько не повлияла, и он легко, почти бегом, выскочил на узкую насыпь дороги, пересекавшей лабиринт участков.

Чертовы шахты, два заброшенных квадрата, аккуратно размеченных колышками, пустовали. Чернокожие работники разбежались: Джок не появился на рассвете, и они нашли себе другого нанимателя – на приисках всегда нехватка рабочих рук.

Оставленные на участках инструменты отслужили свой срок: кожаные ведра едва не лопались по швам, веревки излохматились и стали похожи на жирных желтых гусениц. Зуга поостерегся ими пользоваться.

Он осторожно спустился по шаткой лестнице. Его неуверенные движения выдавали чужака и привлекли внимание соседних старателей.

– Эй, это участки Джока Дэнби! – крикнул один из соседей. – Ты нарушаешь правила, здесь частные владения. Вали отсюда, да поживее!

– Я купил их у Джока! – прокричал в ответ Баллантайн. – Он час назад уехал.

– Почем я знаю, что ты не врешь?

– Спроси уполномоченного!

Старатель смерил Зугу хмурым взглядом.

На соседних участках побросали работу, с дороги тоже глазели – выражение лиц ничего хорошего не сулило.

– Майор Баллантайн, не так ли? – внезапно раздался звонкий молодой голос с акцентом и интонацией образованного англичанина.

На дороге стоял Невил Пикеринг, собутыльник Зуги в первый день прибытия.

– Он самый, мистер Пикеринг.

– Все в порядке, ребята. Я ручаюсь за майора Баллантайна. Он знаменитый охотник на слонов!

Окружающие немедленно утратили всякий интерес к Зуге и вернулись к лихорадочной работе, вытаскивая на поверхность ведра желтой руды.

– Спасибо! – крикнул Зуга со дна шахты.

– Не за что, – ослепительно улыбнулся Пикеринг, приложил руку к полям шляпы и неторопливо удалился – стройный и элегантный среди толпы бородатых, покрытых пылью старателей.

Зуга остался один-одинешенек – такого одиночества он не испытывал даже во время странствий по обширному африканскому континенту. За несколько квадратных футов желтой почвы в этой душной и пыльной яме он выложил почти все свои сбережения. У него нет ни денег, ни опыта, ни работников, и вряд ли он сумеет разглядеть необработанный алмаз, даже если тот попадет прямо в руки.

Внезапно охватившее Зугу оживление, предчувствие выигрыша, столь же внезапно испарилось. Он вдруг осознал, на какой громадный риск пошел, поставив все сбережения на участок, который до сих пор не дал ни единого хорошего камня. Вдобавок стоимость алмазов падала: камешки в полкарата и меньше, составлявшие львиную долю добычи, шли по пять шиллингов штука.

Зуга поставил на карту все, что имел, и его затошнило от мысли о возможных последствиях.

Солнце висело над головой, испепеляя дно шахты. Воздух дрожал от зноя, горячая почва жгла ноги сквозь кожаные подошвы ботинок. Зуга почувствовал, что задыхается, не в силах выдержать здесь ни секунды, ему невыносимо захотелось выскочить из этой проклятой ямы наверх, туда, где воздух чист и прохладен.

Откуда-то из закоулков души на Зугу нахлынули волны паники, и он отчаянно пытался взять себя в руки. Он в жизни не ведал страха: не моргнув глазом встречал атаку раненого слона, ходил врукопашную в Индии и во время диких пограничных стычек возле Кейптауна, но теперь почти физически чувствовал бесплодность выжженной земли под ногами – эта голая почва в конце концов разорит его, уничтожит мечту, ради которой он жил все эти годы.

Неужели все кончится здесь, в душной, похожей на ад яме?

Зуга сделал глубокий вдох, на секунду задержав дыхание, чтобы справиться со слепой паникой, и волны ужаса постепенно утихли, оставив его слабым и дрожащим, словно после жестокого приступа малярии.

Он опустился на колено, просеял сквозь пальцы пригоршню желтой почвы и посмотрел на оставшиеся в ладони тусклые камешки. Уронил их на землю и отряхнул ладонь об штаны. С паникой он справился, но куда деваться от ужасающего ощущения безысходности, от усталости, которая лишала сил? Зуга с трудом вылез по раскачивающейся лесенке и, волоча ноги, побрел обратно к поселку, а вокруг все дрожало и расплывалось в знойном мареве.

– Папа! Папочка! – Звонкий детский голос прорезался сквозь гвалт толпы.

Узнав серебристый голосок сына, Зуга вскинул голову. На душе посветлело.

По разбитой колеями дороге со всех ног мчался Джордан.

– Папа! Мы искали тебя всю ночь и весь день! – Золотистое облако кудряшек рассыпалось вокруг искаженного страхом лица.

– Джордан, что стряслось? – Зуга бросился навстречу мальчику, встревоженный его смятением.

Сын обхватил отца обеими руками, уткнулся лицом ему в живот, дрожа всем телом, как испуганный зверек.

– Мама! – глухо сказал Джордан. – Что-то случилось с мамой! Что-то очень плохое…

Забытье тифозной лихорадки накатывало на Алетту горячим серым туманом, где растворялась реальность, наполняя сознание призраками, которые неожиданно рассеивались, но не было сил приподняться, все чувства обострялись до предела: прикосновение мокрой ткани к горящему лицу становилось невыносимым, вес одежды не давал дышать.

Обостренное зрение замечало мельчайшие детали, будто Алетта рассматривала мир сквозь увеличительное стекло: реснички на прелестных зеленых глазах склонившегося над ней Джордана, поры на матовой коже его щек, совершенный изгиб губ, дрожащих от страха и беспокойства. Алетта не могла налюбоваться на сына, но в ушах снова раздавался оглушительный звон, ненаглядное лицо удалялось, исчезая на дне узкого глубокого туннеля. Она отчаянно цеплялась за видение, однако оно начинало вращаться перед глазами – сначала медленно, как колесо телеги, затем все быстрее, и, точно сорванный ураганом листок, Алетта падала во влажную темноту.

Тьма опять посветлела, где-то в глубине сознания приподнялась шторка: обрадованная Алетта ожидала увидеть перед собой лицо сына – а вместо этого увидела сокола. Языческий божок вошел в ее жизнь вместе с Зугой. Где бы они ни останавливались – на день, на неделю или на месяц, – статуя из полированного зеленого стеатита всегда была с ними: молчаливая, неумолимая, полная древней, затаенной злобы. Алетта всегда ненавидела и боялась этого идола, чувствуя исходящее от него зло, и теперь, выплескивая всю свою ненависть, обрушивала немые проклятия на каменную птицу, нависшую над кроватью.

Мокрая от пота рубашка липла к телу. Поле зрения снова сузилось – в мире не осталось ничего, кроме головы сокола.

Пустые каменные глаза засветились странным золотистым цветом, медленно вращаясь в орбитах отшлифованного черепа из камня. Черные блестящие зрачки, живые и видящие, пронзили Алетту взглядом – жестоким и полным злобы, вызывающим трепет. Изогнутый каменный клюв приоткрылся, показывая острый, как наконечник стрелы, язык, с которого свисала сверкающая капелька рубиновой крови – жертвенной крови! Темнота вокруг птицы заполнилась тенями: духами принесенных в жертву, призраками жрецов, которые умерли тысячи лет назад, а теперь снова собрались, чтобы приветствовать Алетту…

Она кричала от ужаса, не в силах остановиться, вопли звенели в ушах…

Сильные руки мягко тряхнули ее. Зрение прояснилось, хотя и не до конца: погруженный в темноту мир расплывался перед глазами. Алетта зажмурилась, все еще задыхаясь от криков.

– Ральф? Это ты?

Загорелая кожа, резкие черты лица, уже потерявшего детскую округлость и такого непохожего на ангельское личико брата.

– Мама, успокойся.

– Ральфи, почему так темно? – пробормотала она.

– Потому что ночь.

– Где Джорди?

– Спит. У него глаза закрывались, я отправил его спать.

– Позови папу, – прошептала она.

– Ян Черут пошел его искать, скоро вернется.

– Мне холодно! – Ее затрясло.

Ральф натянул грубое одеяло до самого подбородка матери, и она снова провалилась в темноту.

Во мраке торопливо и целеустремленно шли толпы призраков, поблескивало оружие – обнаженная сталь, готовая к битве. Слышались щелчки затворов, громыхание штыков в чехлах. То и дело мелькали знакомые лица – лица, которые Алетта мгновенно узнавала шестым чувством, хотя видела впервые в жизни. Вот сильный бородатый мужчина – ее сын – идет на войну вместе со всеми; рядом с ним в толпе идут другие – тоже ее плоть и кровь. Алетту охватила невыразимая скорбь, но слез не было. Подняв глаза, она увидела сокола: он парил в единственном ослепительном луче света, пронзившем хмурые зловещие тучи, которые затянули все небо, – черные, ужасные тучи войны.

Раскинув крылья, сокол парил под самыми облаками. Он глянул вниз, изогнув изящную хищную голову, сложил длинные крылья и камнем упал на добычу – громадные когти впились в живое тело, лицо жертвы исказилось… Алетта никогда не видела этого человека и тем не менее знала его, как саму себя.

Она опять закричала. Сильные руки обхватили ее – знакомые, желанные руки, по которым она так соскучилась. Открыв глаза, Алетта увидела ясный взгляд родных зеленых глаз, упрямо выпяченный подбородок, наполовину скрытый золотистой бородкой.

– Зуга! – выдохнула Алетта.

– Я здесь, любимая.

Призраки отступили, мир ужасных кошмаров исчез – она лежала в палатке посреди сухой равнины возле наполовину срытого холма. Сквозь открытую дверь яркие лучи африканского солнца падали на покрытый красной пылью пол. Алетту слегка ошеломил столь быстрый переход от ночи к полудню, от сна к реальности. Горло пересохло, губы запеклись.

– Пить, – хрипло прошептала она.

Зуга поднес кувшин к потрескавшимся губам. Прохладная, живительная влага потекла в пересохшее горло. Как хорошо!

Вспомнив ночные кошмары, Алетта бросила испуганный взгляд на статую: она казалась безобидной, слепой и безжизненной, но отголоски ночных страхов не умолкли.

– Берегись сокола! – прошептала Алетта.

В зеленых глазах Зуги она увидела недоверие: он принял слова жены за продолжение бреда. Алетта хотела убедить его в опасности, но сил не было, на нее навалилась смертельная усталость… Закрыв глаза, она уснула в объятиях мужа.

Когда Алетта проснулась, мягкий оранжевый свет закатного солнца наполнял палатку, загораясь звездочками в бороде и волосах Зуги. У мужа такие сильные руки! Алетту охватило невыразимое умиротворение.

– Береги мальчиков, – тихо, но совершенно отчетливо сказала она и умерла.

К длинному аккуратному ряду свежих могильных холмиков добавился еще один.

Похоронив жену, Зуга послал сыновей обратно в поселок. Ян Черут вел тощего гнедого мерина, на спине которого сидели мальчики – хрупкие и потерянные, как ласточки на заборе, когда все их собратья давно улетели на юг. Джордан безутешно рыдал, страдание исказило его прелестные черты. Ральф сидел позади, крепко обхватив младшего брата обеими руками. Старший сын молчал, лишь напряжение мышц выдавало сдерживаемые эмоции. Глаза, такие же темно-зеленые, как у отца, затуманились от немого горя.

Зуга стоял возле могилы, выпрямившись, словно на параде. Внешне он ничем не показывал переживаний, но в глубине души его захлестывала боль и неизгладимое чувство вины.

Ему хотелось вслух попросить прощения у Алетты: это он виноват в том, что она лежит в одинокой могиле, далеко от родных и близких, вдали от ее любимых лесистых гор мыса Доброй Надежды. Он принес жену в жертву мечте – грандиозной и недостижимой мечте. Но слова были напрасны: Алетта уже ничего не услышит.

Зуга нагнулся и голыми руками подсыпал земли в просевший уголок могилы.

«Как только я найду свой первый алмаз, поставлю надгробие», – молча пообещал он.

Красная почва забилась под ногти, окрасив их кровью.

Неимоверным усилием воли Зуга преодолел ощущение безнадежности и неловкость, заговорив вслух с той, которая не могла слышать.

– Я сберегу мальчиков, – сказал он. – Обещаю.

– Папа, Джорди ничего не ест! – сообщил Ральф, едва Зуга вошел в палатку.

Вспыхнувшая тревога моментально поглотила и горе, и чувство вины.

Джордан лежал на койке, отвернувшись к стене и подтянув ноги к груди. На ощупь он оказался таким же раскаленным, как камни на залитой солнцем пустынной равнине; заплаканное лицо горело лихорадочным огнем.

К утру залихорадило и Ральфа. Оба мальчика метались и бормотали в забытьи, горячие, словно печки. Одеяла насквозь пропитались потом, в палатке стояла невыносимая вонь.

Ральф не поддавался болезни.

– Ты только посмотри на него! – Ян Черут перестал вытирать губкой сильное, хорошо сложенное тело и с любовью смотрел на мальчика. – Он сражается с лихорадкой, будто с противником!

Зуга стоял на коленях с другой стороны кровати, помогая обтирать Ральфа. При взгляде на сына он почувствовал привычную гордость. Под мышками Ральфа уже виднелся пушок, внизу живота курчавились темные волосы. Пенис перестал быть похож на мягкого червячка, покрытого морщинистой кожицей. Плечи расширились, наливаясь мускулами, ноги были прямыми и крепкими.

– Он поправится! – повторял Ян Черут, пока Ральф, ожесточенно оскалившись, метался в забытьи.

Мужчины прикрыли его одеялом и перешли к другой койке.

Длинные пушистые ресницы Джордана трепетали, как крылья бабочки. Он жалобно поскуливал, не сопротивляясь раздевающим его рукам. Маленькое тело, такое же прелестное, как и личико, все еще покрывал детский жирок: круглые пухлые ягодицы, совсем как у девочки, тонкие кости, изящное сложение, длинные пальцы, узкие кисти и стопы.

– Мама! – захныкал он. – Хочу к маме!

Мужчины днем и ночью не отходили от мальчиков, бросив все дела, лишь выкраивая часок, чтобы напоить и накормить лошадей, и еще часок, чтобы торопливо сбегать за лекарством или урвать немного привезенных на продажу овощей. Алмазы были забыты, о них ни словом не упоминали в тесной, душной палатке, где боролись со смертью. Чертовы шахты были заброшены.

Через два дня Ральф пришел в себя; через три – ел так, что за ушами трещало; через шесть – его невозможно было удержать в постели.

Джордан на второй день ненадолго очнулся и жалобно позвал маму. Вспомнив, что ее больше нет, расплакался, и ему мгновенно стало хуже. Его жизнь повисла на волоске, маятник качался между жизнью и смертью – и с каждым качанием смерть становилась сильнее, пока ее запах не перебил вонь лихорадки.

Мальчик таял на глазах, превратившись в скелет, обтянутый полупрозрачной кожей, сквозь которую, казалось, проглядывала каждая косточка.

Ян Черут и Зуга спали по очереди, ни на минуту не оставляя Джордана. Когда не спалось обоим, они сидели рядом, утешая друг друга, пытаясь скрыть свою беспомощность перед лицом неизбежной смерти.

– Он молод и силен, – говорили они друг другу. – Он непременно выкарабкается.

День за днем Джордану становилось все хуже: скулы заострились; глаза, обведенные темными, точно синяки, кругами, запали.

Измучившись от горя и чувства вины, изнемогая от бессильной тревоги, Зуга каждый день уходил еще до восхода солнца, чтобы первым попасть на рыночную площадь: вдруг приехал торговец с полными сундуками лекарств, и уж наверняка бурские фермеры привезли капусту и лук, а если повезет, то можно купить и несколько вялых недозрелых помидоров, которые расхватают через полчаса после рассвета.

На десятое утро Зуга торопился домой. У порога он застыл на мгновение, сердито нахмурившись. Статую сокола вытащили наружу: в пыльной почве пролегла длинная борозда. Идол накренился, небрежно прислоненный к ободранному деревцу верблюжьей колючки, в скудной тени которого стояла палатка.

На ветвях дерева были развешаны почерневшие полоски сухого мяса газели, конская упряжь и походное снаряжение – среди этого мусора статуя казалась вполне на своем месте. Одна из несушек уселась на голову сокола, украсив ее белым потеком жидкого помета.

Насупившийся Зуга вошел в палатку. Ян Черут сидел на корточках возле койки Ральфа: оба с головой ушли в игру «пять камешков», используя вместо фишек отполированные кусочки кварца и агата.

Джордан лежал бледный и неподвижный. У Зуги екнуло сердце. Наклонившись над сыном, он заметил, как колышется грудь, и услышал почти беззвучное дыхание.

– Это ты вытащил сокола?

– Он не давал покоя Джорди, – проворчал слуга, не поднимая головы от блестящих камушков. – Малыш проснулся в слезах и все время звал этого идола!

Зуга хотел отругать Яна Черута, но его вдруг охватило безразличие. Он слишком устал и расстроен. Черт с ней, со статуей, потом можно обратно занести.

– Не было ничего, кроме бататов, – проворчал он, принимая дежурство у постели Джордана.

Вечером Ян Черут потушил сухие бобы с бараниной и добавил размятые вареные бататы. Варево выглядело весьма неаппетитно, однако впервые за много дней Джордан не отвернулся от протянутой ложки – с этого момента он быстро пошел на поправку.

Один-единственный раз, оставшись в палатке наедине с отцом, мальчик спросил про мать:

– Папа, она попала в рай?

– Да.

Уверенный ответ отца утешил Джордана.

– Теперь она стала ангелом?

– Да, Джорди, и всегда будет рядом с нами, приглядывая за тобой.

Малыш задумался, потом удовлетворенно кивнул. На следующий день Джордан уже достаточно окреп и остался на попечении Ральфа, а Зуга и Ян Черут решили взглянуть на Чертовы шахты.

Заступы, кирки, ведра, веревки, шкивы и лестницы – все растащили. Торговцы заламывали такие цены, что на покупку нового инвентаря уйдет не меньше сотни гиней.

– Нам понадобятся рабочие, – сказал Зуга.

– И что ты будешь с ними делать? – спросил Ян Черут.

– Копать.

– А потом? – В темных глазах коротышки-готтентота сверкнул ехидный огонек, лицо сморщилось, как кожура кислого яблока-паданца. – Что потом? – настойчиво спросил он.

– Там видно будет, – мрачно ответил Зуга. – Мы уже и так слишком много времени потеряли.

– Мой дорогой друг, – Невил Пикеринг очаровательно улыбнулся, – я рад, что вы меня спросили. В противном случае я бы сам завел этот разговор. Новичку непросто встать на ноги. – Он вежливо кашлянул и быстро поправился: – Хотя к новичкам вы, конечно, не относитесь…

Новичками обычно называли тех, кто покинул «дом» и приплыл в Африку, надеясь разбогатеть. «Домом» – даже для тех, кто родился в колониях, – была Англия.

– Ставлю пять фунтов против кучки слоновьего навоза, что вы знаете об этой стране больше, чем любой из нас.

– Я родился в Африке, – признал Баллантайн. – На реке Зуга, что на севере земли короля Ками. Поэтому меня и назвали так странно.

– Надо же, кто бы мог подумать!

– Что поделать, так вышло, – шутливо ответил Зуга, прекрасно зная, что многие сочли бы это недостатком: тот, кто родился дома, стоял на много ступенек выше рожденного в колониях. Именно поэтому Баллантайн настоял, чтобы Алетта совершила долгое путешествие в Англию, когда приближался срок родов. Ральф и Джордан появились на свет в доме на юге Лондона, но вернулись на мыс Доброй Надежды еще до того, как их отняли от груди – первым отцовским подарком сыновьям стало место их рождения.

Пикеринг тактично обошел эту тему: по нему-то сразу видно, что он английский джентльмен, тут и вопросов быть не может.

– В вашей книге так много интересного! Берусь научить вас всему, что знаю о камешках, если вы ответите на мои вопросы. По рукам?

В последующие дни Зуга выпытывал у Невила подробности добычи и сортировки желтой породы, а Пикеринг, в свою очередь, расспрашивал о землях, лежащих к северу, о племенах и месторождениях золота, о реках, горах и диких животных, которыми изобилуют равнины и леса, так увлекательно описанные в «Одиссее охотника».

Каждое утро, за час до рассвета, Зуга встречал Пикеринга на краю дороги над шахтами. На жаровне кипел кофейник с таким крепким кофе, что от него темнели зубы. Вокруг, в морозной предрассветной темноте, лениво собирались едва проснувшиеся чернокожие рабочие, кутаясь в меховые накидки и приглушенно переговариваясь мелодичными голосами.

Едва горизонт светлел на востоке, сотни наемных работников, словно муравьи, заполняли размеченный на участки прииск, расползаясь по дощатым настилам и раскачивающимся лесенкам. Поднимался гомон, слышались ритмичные напевы, скрипели веревки, сердито кричали белые надсмотрщики – и с грохотом сыпалась желтая порода в повозки, ожидающие на дороге.

Пикеринг разрабатывал четыре участка.

– У меня есть партнер, он сейчас в Кейптауне и бог весть когда возвратится. – Невил Пикеринг пожал плечами. – Как-нибудь я вас познакомлю. Не исключено, что он вам не понравится, однако встречу вы наверняка запомните надолго.

Зугу Пикеринг забавлял: его нарочитая неторопливость была обманчива – Невил исхитрялся щеголять в элегантных нарядах, и даже после прогулки через прииск на его сапогах не было ни пылинки. Он лазил вверх-вниз по лестницам, умудряясь не вспотеть, а драка с задиристым старателем, сунувшимся на чужую территорию, не оставляла никаких следов на одежде. Казалось, что Невил лениво прогуливается из одного конца прииска в другой, однако Зуга за ним едва поспевал.

Четыре участка Пикеринга располагались в разных местах, и он переходил на каждый по очереди, проверяя, как идут дела. Если где-то начинали отставать, Невил переводил туда группу полуголых туземцев с другого участка. Он то шагал по дороге, наблюдая за погрузкой руды, то вдруг оказывался в огороженном дворике за рыночной площадью, где чернокожие работники просеивали в лотках куски породы. Лотки стояли на изогнутых полумесяцем ножках и были похожи на люльки для младенцев; двое работников раскачивали лоток, а третий загребал лопатой сваленную в кучу руду и бросал ее на верхнее сито лотка с отверстиями в полтора дюйма шириной.

Лоток ритмично покачивался, камешки подпрыгивали на наклонном сите, и все, что было меньше полутора дюймов в диаметре, проваливалось на второе сито, а остальное падало на землю. Двое раскачивающих лоток рабочих на всякий случай приглядывали за отходами: вдруг среди пустой породы блеснет огромный алмаз.

Алмаз величиной больше полутора дюймов и был тем самым «пони», неосуществимой мечтой старателей, гарантией мгновенного обогащения.

Ячейки второго сита гораздо меньше, шириной в полдюйма; третье сито – еще мельче, сквозь него на землю сыпался мелкий песок, а в воздух поднималось облако желтой пыли.

С третьего сита породу тщательно собирали и промывали в драгоценной воде, каждую каплю которой приходилось везти за тридцать миль, от реки Вааль.

Промывали породу в круглом сите с очень мелкой сеткой, после чего она попадала на сортировочный стол, где сортировщики деревянными скребками разгребали мокрые камешки.

Это занятие требовало терпения, ловкости и способности хорошо различать цвета и текстуру камня – поэтому лучшими сортировщицами были женщины. Женатые старатели усаживали за сортировочный стол жен и дочерей, которые работали от рассвета до заката.

К сожалению, женщин у Пикеринга не было, сортировкой занимались чернокожие работники – прекрасно обученные, но требовавшие постоянного присмотра.

– Вы не поверите, на что они готовы пойти, чтобы припрятать первосортный камень. Не могу удержаться от улыбки при мысли, что подумала бы герцогиня, если бы узнала, что сверкающий на ее шее бриллиант побывал в заднице громадного негра! – Пикеринг хихикнул. – Пойдемте, покажу вам, что искать.

Во главе сортировочного стола сидел жилистый чернокожий коротышка. Выставляя напоказ свой высокий статус, он разоделся в европейскую одежду: вышитый жилет и котелок – но при этом был босиком, а в проколотой мочке уха держал полый рог для нюхательного табака. Коротышка охотно освободил место, Невил Пикеринг взял скребок и принялся перебирать гравий, отодвигая по несколько камешков одновременно.

– Нашел! – вдруг воскликнул он. – Вот ваш первый алмаз – и, будем надеяться, не последний! Посмотрите на него хорошенько.

Зуга удивился. Удивление сменилось разочарованием: это и есть алмаз? Невзрачный камешек размером с песчаную мушку – бесчисленное множество таких мушек роилось в красной пыли поселка. Зуга ожидал увидеть сверкающий блеск, а вместо этого алмаз имел тусклый желтоватый цвет – вроде шампанского, но без искринки.

– Вы уверены? Как вы определили? – спросил Зуга. – По-моему, он не похож на алмаз.

– Это осколок, вероятно, откололся от большого камня. Потянет на десятую часть карата. Если поторговаться, за него можно выручить шиллингов пять – вполне достаточно, чтобы заплатить одному из рабочих недельное жалованье.

– Как найти алмаз среди этого? – Зуга показал на разноцветную груду алмазоносной породы в центре стола: мокрые камни поблескивали всеми оттенками красного и золотистого, угольно-черного и розоватого.

– Алмаз похож на мыло, – объяснил Пикеринг. – Вы быстро научитесь его отличать. Цвет не имеет значения, главное – мыльный блеск.

Взяв камень деревянными щипцами, он повернул его к солнцу.

– Алмаз не смачивается водой и этим выделяется среди других камешков. – Невил протянул камень Зуге. – А знаете что? Берите. Пусть это будет ваш первый алмаз.

Они охотились десятый день, постепенно уходя все дальше к северу. Дважды им попадались маленькие группы, но каждый раз добыча разбегалась, почуяв их приближение.

Зуга был близок к отчаянию. Участки лежали заброшенные, соседние шахты быстро углублялись, что затрудняло разработку его собственных – с каждым днем росла опасность оползня. Предупреждал ведь Джок Дэнби, что Чертовы шахты уже убили пятерых!

Распластавшись на животе, Зуга лежал на каменистом холмике в пятидесяти милях к северу от реки Вааль и в восьмидесяти от прииска. Они забрались в такую даль, и до сих пор неизвестно, когда им удастся достичь цели и повернуть обратно на юг.

Ян Черут и мальчики остались в узком, заросшем колючими кустами ущелье, приглядывая за лошадьми. Зуга опустил бинокль, давая отдых глазам, и прислушался. Сквозь птичьи крики доносился по-девичьи тонкий голосок Джордана.

Сын совсем недавно отошел от лихорадки, и Зуга боялся брать его с собой в нелегкое путешествие, однако оставить мальчика было не с кем. Джордан и на этот раз оказался гораздо выносливее, чем можно было ожидать от ребенка с таким хрупким сложением. Он прекрасно сидел в седле, не отставая от брата, и даже поправился, набрав потерянный за время болезни вес; мертвенно-бледные щеки загорелись румянцем.

Мысли о Джордане заставили вспомнить Алетту, наполняя душу тоской, вызывая саднящее чувство вины, – Зуга не выдержал и, подняв бинокль, принялся рассматривать равнину в надежде отвлечься. К счастью, это удалось: вдали он заметил какое-то странное движение.

В бинокль Зуга разглядел стадо антилоп гну – диких коров бурских фермеров. Неуклюжие животные с римскими носами и тощими бородками устраивали в вельде цирковые представления, гоняясь друг за другом по кругу: нос прижат к земле, задние копыта бьют высоко в воздух. Бессмысленная гонка внезапно прекращалась, и соперники, пофыркивая, изумленно смотрели друг на друга.

Дата добавления: 2015-07-25