Манхэттенский проект

У этой жизни нет новых берегов,

И ветер рвёт остатки парусов...

Элесса стоит у большого окна - от пола до потолка - и заворожённо смотрит на тысячи огней, оплетающих город мерцающей рекой. Кажется, что Элесса высоко парит над сиянием города, но для этого даже не нужны крылья.

Мы находимся на двадцать первом этаже небоскрёба Flat Iron, что расположился на пересечении Бродвея, Пятой авеню и 23-ей улицы. Прагматикам кажется, что это здание похоже на утюг - он отутюжит действительность до нового, без единой складочки, порядка. Романтикам небоскрёб напоминает величественный пароход, уносящий их в новую жизнь, из истерзанного войнами прошлого в более счастливое будущее. Мне же во Flat Iron всегда чудился эрегированный член, и про себя я называл его Fuck Iron. Член, который однажды войдя в лоно этой реальности, уронит семена другой жизни...

- Красиво, - задумчиво говорит Эле.

Я молча киваю, рассматривая его стройную фигуру, застывшую у окна. Вот уже почти полгода мы не расстаёмся, после того как случайно нашли друг друга в охваченном войной Белграде. Мы пытаемся вспомнить наше прошлое и пытаемся определиться с будущим. Меня носит из Старого в Новый свет. Здесь у нас временная резиденция. Двухуровневая квартира-студия, замаскированная под офис, с минимумом мебели - письменный стол, огромный диван, с трудом выдерживающий нашу страсть, да пара стульев. Ну ещё небольшой платяной шкаф. Отсюда, с двадцать первого этажа, удобно вылетать прямо в небеса, открывать там портал или отправляться по местным делам.

- Цивилизация людей не стоит на месте, - говорит Эле. - Их много, и они на многое способны. Ты видишь это, Эксайлез?

Я хмыкаю.

- Ещё как вижу, дорогой. Не стоит недооценивать людей. Они совсем другие, и ainoo должны это признать.

- Все ainoo?

- Себя я тоже не исключаю. Если честно, я первый готов перестать возиться с людьми и отдать их судьбу в их собственные руки.

Эле подходит ко мне, садится у ног, кладёт голову на мои колени. Я перебираю его густые, короткие волосы... Думаю, как жаль, что он больше не желает отращивать себе прежнюю гриву, мне так нравилось зарываться в неё пальцами, сжимать эти тёплые, мягкие волосы, наматывать их на кулак...

- Ты что-то задумал, Рафаэль, я чувствую... И мне это не нравится.

Я всё-таки стискиваю его волосы на самом затылке.

- Не думай об этом, Эле. Во многих знаниях – многие печали.

- Зачем мы здесь?

- Я уже говорил, у меня дела тут.

- Какие?

Элесса поднимает лицо и смотрит на меня снизу-вверх, сузив глаза. Он сильно изменился, мой мальчик. Не внешне, нет. Стал менее покладистым, более жёстким, циничным. А ещё он стал предельно откровенным и резким в своих суждениях, что в сочетании с его эмпирскими качествами, превратилось в убойную стрелу, начинённую ядом. То, чего я добивался, всё-таки вызрело в нём, хоть и причинило нам обоим немыслимые душевные страдания.

- Рафаэль, ты темнишь. Ты думаешь, правильно поступаешь, скрывая от меня свои мутные делишки?

Я беру его за подбородок двумя пальцами, вздёргиваю, и, наклонившись, крепко целую в губы. Элесса отвечает мне, но без особой страсти. Будто это формальный поцелуй, удостоверение, что наши отношения продолжаются. Я прерываю поцелуй.

- Я хочу дать людям шанс.

- Армагеддон? - усмехается Элесса.

Я вздрагиваю.

- Нет, Эле, но...

- Что «но», мой возлюбленный Сатана?

Ему никогда не нравилось так меня называть. Значит, он и правда сердится на меня. И его предчувствия... Что-то здесь не так. «Что я делаю?» - ужас вдруг охватывает всё моё существо, и я тут же отмахиваюсь от этой мысли. Поздно. Слишком поздно. Скоро этот мир перестанет существовать, и родится совсем новый мир, где люди изменятся, а у меня появится реальный шанс противостоять Михаэлю, жаждущему прибрать всё к своим рукам.

Я снова целую Элессу, страстно и нетерпеливо, терзаю его губы своими, поднимаю к себе, заваливаю на диван, вжимаюсь всем собой в горячее податливое тело. Продавленные пружины жалобно скрипят под нашим весом. Я тискаю бёдра своего любовника пальцами и вхожу в него насухую. Двигаюсь, двигаюсь, двигаюсь, чтобы забыться в наслаждении, чтобы избавиться от тягостных мыслей. Элесса хрипло стонет. И когда мы уже на самом краю, произносит, прерывисто дыша:

- «...и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде «полынь»; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки».

Меня словно током прошибает. Ну зачем он так, а? И я изливаюсь в него, получив удовольствие, смешанное с болью, а он на меня. Лежу ничком, уткнувшись лбом в его плечо.

- Это было в прошлом, Эле... Давно в прошлом.

- Прошлое имеет свойство повторяться, - он ласково гладит мои волосы. - Послушай меня, Рафаэль, остановись. Остановись, пока ещё есть время. Потом уже не повернёшь.

Я слезаю с него.

- Я не могу. Мир меняется, Эле. Со мной или без меня, это случится.

Элесса встаёт с дивана и идёт в душ, слышится плеск воды... Сомнения грызут мою душу. Было ли время, когда они меня не грызли? Или я одно большое Сомнение? Это только Михаэль всегда уверен в своей правоте, поэтому мир прогибается под него. Кнутом и пряником гонит его ангел Света к светлому же будущему... Ради блага людей. И обретает всё большую власть Безымянный Ангел, становится сильнее, могущественнее, не даёт и шанса никому разобраться в себе. И только я способен с ним бороться. Но... Одно зло против другого зла, в этом случае мир точно обречён.

Элесса выходит из душа уже одетый.

- Я пойду, прогуляюсь.

- Один?

- Да. Тебе тоже надо побыть одному. Подумать. Я знаю, Рафаэль, тебе есть над чем подумать.

И он уходит, а мне хочется послать в инферно и этот мир, и Михаэля, и все мои грандиозные планы. Но сейчас, меньше чем когда-либо, я должен сомневаться. Что потом? Я не знаю. Знаю лишь, что должен рискнуть, и выиграть хотя бы стратегически.

Лети, пятитонный железный утюг прагматиков над миром и отутюжь эту реальность. Для другой жизни.

Сивара

«Жить всегда единым мигом, тратить все время на удовольствие от созерцания луны, снега, вишневых цветов и кленовых листьев; петь песни, пить сакэ, ласкать друг друга, и плыть, плыть… Никогда не расстраиваться, если нет денег, никогда не быть грустным в глубине сердца; всегда походить на растение, движимое речным потоком, – вот, что зовется укиё, свободно плывущим миром».

Асаи Рёи написал это почти триста лет назад, но я, глядя на «весёлый квартал», был готов подписаться под каждым его словом. Люди тут жили только настоящим, не задумываясь о будущем и не вспоминая о прошлом. Будто и не было недавней войны и позорной капитуляции. Это сближало меня с ними: слишком многое не хотелось мне вызывать из глубин памяти, слишком мрачно было то, что нависало надо мной и Рафаэлем дамокловым мечом. Сознание наполняло видение: море огня, пропитанное смертью и болью, диким желанием выжить и отомстить за себя… Видение, зыбкое и вещественное, и никаких конкретных данных. Лишь ощущение и несколько слов.

«Почему Япония, Эксайлез? Почему именно этот город?».

«Это мог быть любой город, Элесса».

Любой…

Смерть перестала быть избирательной. Теперь она может зайти в любой дом, в любой город, в любую страну – только потому, что один безымянный палец ткнет в точку на карте, а другой утопит гашетку пуска. Бесполезно – защищаться, убегать, строить планы… Огонь зальет все и всех, соединит людей в их первом и последнем извращённом oum.

Я смотрел на людей, жадно ищущих удовольствий, и осознавал их правоту. Если не можешь сделать ничего – получай наслаждение от того немногого, что еще тебе осталось.

Повозка лениво катилась по Ёсиваре, мимо аккуратных, будто игрушечных чайных домиков, лавок, бань… Эдо, как вся Япония, лежал в разрухе, а тут изо всех сил прятали наследие войны. Тёплый весенний день клонился к вечеру, все было усыпано вишнёвыми цветами – бледно-розовыми, совершенными даже у порога смерти. Шальной ветер кружил их в причудливом танце, забрасывал пригоршнями в раскрытые окна и двери, на военную форму и деловые костюмы прохожих. В толпе снующих по «весёлому кварталу» людей выделялись женщины в многослойной яркой одежде. Двигались они медленно и плавно, с нарочитой грацией, напоказ. Будто фарфоровые куклы из антикварной лавки, чудесным образом наученные двигаться.

- Кто это? – спросил я нашего возницу и гида.

- Гейши, – ответил тот. – Гайдзи зовут их проститутками.

Я внимательно посмотрел на ближайшую гейшу. Та улыбнулась, обмахнулась веером и поклонилась так изящно, будто была воспитана при дворе, а не в чайных домиках Ёсивары. Живые чёрные глаза блестели игриво, казалось – она, увидев меня, влюбилась с первого взгляда.

«Если это и проститутка, то очень дорогая, – подумалось мне. – Актриса в театре для одного зрителя».

Услышав мои мысли, Рафаэль негромко рассмеялся. Я вздрогнул: до этого момента, поглощенный созерцанием Ёсивары, я почти не ощущал его присутствия.

- Весь мир – театр, – прошептал он, касаясь моего затылка, – весь мир лицедействует…

- Желаете взглянуть на театр? – спросил гид. Похоже, он разобрал только это слово.

- Здесь есть театр? – усмехнулся Рафаэль и прошептал мне на ухо: – Не иначе как эротический.

Я едва сдержал смех. От шёпота и прикосновений моего принца по телу пробегала дрожь. Как же мне хотелось уединиться с ним…

- Театр кабуки, да. Представление день и ночь, каждый день.

- Одна пьеса за другой?

- Нет, – замотал головой возница, – нет. Танцы. В масках… в лицах… – он пустился в сбивчивые объяснения, из которых мы поняли: в этом кабуки актеры танцуют нечто вроде эротического балета. Каждый акт (я вдоволь похохотал про себя над получившейся двусмысленностью) занимает около часа, потом короткий перерыв – и новый балет, но уже с другими актерами.

- И что делают те, кто уходит? – небрежно спросил Рафаэль.

Гид смутился. Заметно было, что он раздумывает – как объяснить гайдзину происходящее в театре. Так, чтобы это было понятно и, как принято говорить у нас, «в рамках приличий».

- Некоторые отдыхают, – наконец произнёс гид, – некоторые… танцуют для желающих.

Я усмехнулся, догадываясь об истинном смысле фразы, и возница сверкнул на меня глазами. Охватившее его возмущение по вкусу было похоже на кофейный леденец – и горьким, и сладким одновременно.

- Вези нас туда, – приказал Рафаэль, откидываясь на сиденье. Он весело улыбался, в ярко-зелёных глазах блестели лукавые искорки. Повозка двинулась, и я упал на сиденье рядом с ним, в густое облако его аромата, тепла его тела. Потёрся щекой о плечо.

Если не можешь отвратить неизбежное – наслаждайся тем, что ещё остаётся.

Кабуки был мало похож на европейские театры. Низкий потолок, неглубокая сцена, вместо привычного занавеса – яркие складные ширмы. Вместо рядов кресел столики на двоих, с горящими фонариками на них. Аромат благовоний мешается с запахом табака и спиртного, между столиков снует прислуга в белой одежде, люди негромко переговариваются друг с другом, ожидая нового представления… В Европе это называется одним словом: кабак.

Я выставил меж пальцев купюру, и белая тень метнулась к нам, провела на лучшее место. Усадила нас, поставила перед каждым по пиалке и токкури с тёплым сакэ, быстро спросила по-японски – не надо ли что ещё, и так же быстро умчалась обслуживать следующего гостя. Рафаэль осторожно попробовал сакэ и улыбнулся. Я тут же придвинул ему свою бутылку. Алкоголь и я плохо совместимы.

На сцену вышел японец в костюме-тройке – зрелище, потешное само по себе. Слишком неловко он в нём выглядел. Объявив на ломаном английском, что «сейчас будет балет», японец исчез за кулисами. Ширмы раздвинулись, и началось представление.

Я впервые был в театре кабуки, пусть даже таком нетрадиционном, и плохо разбирался в японской культуре. Я слышал, что здесь все роли играют только мужчины; то же самое было и в средневековой Европе. Но одно дело знать – и совсем другое видеть хрупкое существо, одетое, накрашенное и причесанное как недавно виденная гейша, такое же гибкое и грациозное. Оно не двигалось под музыку – оно жило в ней, дышало ею, как рыба живет в воде и дышит водой. Это не было танцем, не было лицедейством. Тот, кто страдал и умирал на глазах у публики, делал это по-настоящему. Я чувствовал исходящие от него эмоции, пил их, как другие – выдержанное вино.

Рафаэль отставил сакэ в сторону и наклонился к сцене, весь поглощённый действием. Краем глаза я видел его приоткрытый рот, кончик языка, мелькающий меж острых зубов. Чувствовал его внимание, прикованное к гибкой фигуре.

Когда действо закончилось, в зале воцарилась тишина. Минута… вторая… От грохота аплодисментов заложило уши. Хлопали все, даже я и Рафаэль – не для прикрытия, а абсолютно искренне, впервые за долгое, очень долгое время.

- Как тебе мальчишка? – спросил Рафаэль после того, как были сдвинуты ширмы.

- Очень талантлив.

- И только? – Рафаэль лукаво улыбался.

- Нет. Я бы хотел…

- …видеть его в нашей постели, – закончил он за меня.

Я вопросительно поднял бровь. Раньше мы такого не делали. Что бы мы ни творили в спальне, мы творили друг для друга, и не для кого более. Инкубу положено быть развратным и не иметь комплексов, но я не похож на остальных инкубов.

- Это театр, – попытался возразить я.

- Очень похожий на бордель, – парировал мой принц. К аромату его тела примешивался запах сакэ, и эта смесь возбуждала похлеще сильнейших дизиаков.

Кто-нибудь другой сказал бы: «Эле, брось свои комплексы и сними для нас этого парнишку», но Рафаэль молча сидел и смотрел на меня, ожидая, пока я созрею.

Я огляделся. Актеры вышли из-за сцены и медленно плыли между столиков. Они оказались неожиданно рослыми. Приглядевшись, я увидел: их ноги заключены в подобие колодок на очень высокой платформе. Танцевать на таких ходулях? Я проникся к актерам ещё большим уважением.

Паренёк, что привлёк наше внимание, вышел последним. Без сомнения, он был звездой этого шоу. Медленно, сознавая свою исключительность, танцовщик спустился в зал. Я тут же махнул купюрой, подзывая служку. И отдал тому прямой приказ, от мозга к мозгу – устроить ночь с этим парнишкой. Я видел, как слуга помчался к сцене, как танцовщик склонился к нему, выслушал и поднял глаза на нас с Рафаэлем. Медленно кивнув, парень ушёл вслед за слугой.

Я взял в руки пиалу с тёплым еще сакэ.

- Не пей, Эле. Всё будет хорошо, вот увидишь.

Я горько усмехнулся:

- Людям со мной никогда не бывает хорошо.

- Не говори так.

- Это правда, Рафаэль. Несовпадение размеров… – я склонился над пиалой, вдохнул тонкий аромат, присущий этому сорту сакэ. Теперь я отличу его из сотен прочих. – Очень болезненное несовпадение.

- Но ведь он тебе понравился.

Я фыркнул. Жизнь давно отучила меня считаться лишь со своими желаниями.

- Я не смогу быть с ним… один на один.

Я поднял глаза.

- Это будет похоже на измену, – мягко пояснил Рафаэль.

- Я буду с вами в комнате, – наконец сказал я. Мысль, что придётся всего лишь смотреть, была невыносима.

- Ты не удержишься, – улыбнулся Рафаэль, – я знаю.

Слуга вернулся к нашему столику, пригласил идти за собой. Вначале – по извилистому ходу за кулисы, потом куда-то вверх, в узкий коридор, где и стены, и раздвижные двери имели одинаковый вид. Он молча впустил нас в комнату, и еще одна крупная купюра оказалась в его подставленных руках. Расплывшись в улыбке, бормоча «домо аригато», слуга исчез, задвинув дверь с другой стороны.

Юноша сидел на корточках на полу, спиной к нам. Яркое кимоно уложено вокруг идеальными складками, длинные волосы распущены и расчёсаны так, что падали ширмами по обеим сторонам лица. Рафаэль подошёл к нему, и, убрав волосы в сторону, прошептал:

- Какая красота…

Парень скосил на него глаза:

- Господина сами очень красива. Как теньчи [1] …

- Не теньчи. Акума [2], – поправил Рафаэль. – Акума-сан. Говори по-японски, – мягко попросил он, водя пальцами по лицу в гриме. – Ты ведь понимаешь английский?

- Да… – юноша закрыл глаза, наслаждаясь прикосновением. – Да, Акума-сан.

Мой принц чуть слышно вздохнул:

- Эле, он в гриме.

Рафаэль терпеть не мог современную косметику. Да и не современную тоже. Он считал её одним из видов лжи, которую ненавидел всем своим существом. Я снова вызвал служителя. Минут через десять в комнате стояла бадья, где свободно поместились бы трое. Внутри плескалась горячая вода.

- Желаете помыться перед разрезанием дыни [3]? – поклонился хокан [4]. – Или достичь лопания фрукта иным способом?

- Не сейчас, – улыбнулся ему я. – Встань. Мы желаем помыть тебя.

Юноша послушно встал, яркие шелка заструились вверх, и мы вдвоем принялись развязывать и разматывать это чудо. Верхнее оби, пестрое верхнее кимоно, нижнее оби, однотонное кимоно в тон верхнему, ещё один пояс, нижний халат, рубашка, шальвары… Таким количеством одежды могли похвастать лишь чопорные английские леди – да ещё гейши. И хоканы. Драгоценные статуэтки, завёрнутые в тысячи шелков.

Наконец с юноши упал последний клочок шёлка, и я подтолкнул его к бадье. Рафаэль держал над водой его волосы, а я смывал грим мягкой губкой. Под слоем белой краски оказалась такая же белая, изнеженная кожа. Алые губы маняще выделялись на алебастровом лице. Живые чёрные глаза смотрели на нас изучающе. Несомненно, такое поведение клиентов было юноше в диковинку.

- Так чего всё-таки желают благородные господа? – наконец спросил он.

Рафаэль улыбнулся и провёл пальцами по точёной шее. Актёр вздрогнул.

- Мы хотим быть с тобой, – сказал я хрипло. – Оба. Ласкать тебя так, будто ты равный, а не…

- А не мальчик на одну ночь? – улыбнулся хокан. – Не тратьте вежливость, благородные господа, я привык к своей роли.

Рафаэль поцеловал его в висок, и юноша закрыл глаза, наслаждаясь.

- Это не вежливость, – прошептал я, снимая пиджак, галстук и рубашку, – это уважение…

Парень только вздохнул. С его точки зрения не было никакой разницы между двумя господскими выдумками.

Раздевшись, я залез в бадью. Огладил ладонями худощавое тело, точёный рельеф мышц. Коснулся губами острых, будто закаменевших сосков. Юноша блаженно вздохнул.

- О, да… – прошептал Рафаэль, забираясь в воду, – это то, что тебе нужно… нежность… – Он сел сзади, и парень сразу прижался спиной к его груди, выгнулся бесстыдно в наших ласковых руках. Из воды показалась головка члена, алая, как распустившийся цветок. Приподняв юношу, я попробовал её на вкус. Сжал губы на пульсирующей плоти, потом обвил языком ствол, вызвав жаркий стон. Подразнил его и отпустил.

- Да, просто смотреть – не твоё, Эле, – улыбнулся Рафаэль.

Действительно, нельзя было хладнокровно наблюдать, как его руки ласкают стройное тело, как извивается юноша в объятиях моего принца, умоляя взять его поскорее. И как выгибается парнишка на пронзающем его твёрдом члене, вскрикивая страстно. Нельзя просто стоять и смотреть, как твой любимый доставляет наслаждение другому. Нужно либо прекратить это… либо помочь.

И я наклонился к бёдрам юноши, вобрал в себя его член, прижал язык к трепещущим жилам, обхватил губами мошонку, сжал её, сглотнул рефлекторно… Парень закричал страстно, выгнулся, на мгновение превратился в трясущийся камень, а потом расслабился, выплеснувшись семенем. Его экстаз окатил меня терпкой бодрящей волной. Рафаэль в последний раз двинул бёдрами, содрогнулся всем телом – и меня снова накрыло. Я застонал от невозможности получить свою часть ласки, а в следующую секунду мой член сжала узкая, но сильная ладонь. И я, качнув бёдрами, выплеснулся в воду.

Мы с парнем поцеловались. По настоящему, взасос. Несколько минут мы изучали и дразнили друг друга, будто соревнуясь в искусстве поцелуя – инкуб и хокан. Рафаэль был рядом, его руки касались нас, успокаивая и возбуждая одновременно. И поцелуй перешёл в секс, а потом мы нежились, расслабленные в горячей воде.

- Не пора ли перейти на футон [5]? – хрипло предложил юноша.

Я усмехнулся и встал:

- Давно пора.

Из его груди вырвался удивлённый вздох.

- Какой…

Ну вот, опять.

- Какой прекрасный, – пальцы хокана коснулись моего члена, пробежались по венам, снизу вверх, к мошонке. Я тихо застонал. – Хочу его в себе…

Рафаэль посмотрел на меня лукаво. «Я же говорил», – шептали его глаза, два светящихся изумруда.

- Нет.

- Почему, Тэнгу-сан [6]? Я недостоин принять тебя? – спросил юноша обиженно. Так говорят капризные юные красавицы, уверенные, что свет вращается вокруг них.

- Ты… ты не сможешь, – я нежно провёл пальцами по его губам, и парень, схватив мою руку, зашептал горячо:

- Прошу вас, Тэнгу-сан, окажите мне честь…

- Я порву тебя.

Хокан криво улыбнулся:

- Я давно не бутон, почтенные теньчи. Прошу, не мешайте мне доставлять вам удовольствие.

Меня всегда бесили вежливость и услужливость, доведённые до абсурда. Дерево бадьи затрещало и рассыпалось под моими пальцами, мыльная вода плеснула на циновки. Рафаэль усмехнулся:

- Не порть вечер, Эле. Позволь человеку сделать тебе приятное.

- Но ему будет неприятно. Очень.

- Это его выбор. Он видел. Ты сказал ему.

- Всё равно. Я не хочу удовольствия, смешанного с болью. Не сегодня.

- Я рад, что тебе это перестаёт нравиться.

- Я тоже.

Хокан переводил взгляд с меня на Рафаэля и обратно, не понимая, о чём речь. Потом резко встал, тряхнул волосами, – смоляные локоны рассыпались в воздухе веером, коснувшись нас обоих, – и, взяв меня за руку, повёл к лежанке. Трём плотно набитым футонам, лежащим один на другом, покрытых красным крепом с чёрными ободками. Упал на спину, и обнял меня ногами, предлагая себя.

- Нет, – я помотал головой, – на живот. – И перевернул его. Юноша выгнулся, потёрся об меня спиной и ягодицами, возбуждая. Я огладил его худое, дрожащее от страсти тело, вложил член меж ягодиц. Он сжался на мне, издал стон, лаская собой. Мы слаженно двигали бёдрами, хрипло дыша, касаясь друг друга краешками губ, пока властная рука Рафаэля не повернула лицо хокана к себе. Тот страстно поцеловал его мошонку и Рафаэль застонал.

Открытым сознанием я ощущал блаженство, с которым мой принц вбивается в узкое нежное горло юноши. Удовольствие, которое испытывает парень – настоящее, не сыгранное, идущее из глубины души и тела. Я знал, что они тоже чувствуют моё наслаждение, правда, в разной мере. Мы двигались как отлаженный механизм, не думая ни о чём, отпустив себя. И вместе ощутили экстаз, похожий на яростный взрыв.

- Интересно, все теньчи такие? – спросил юноша, отдышавшись.

- О нет, не все, – прошептал Рафаэль. Мы лежали вповалку на разъехавшихся от страсти футонах, на сбившемся крепе, забрызганном спермой. – Тебе повезло.

Парень заворочался, устраиваясь между нами поудобнее. Его ладони как бы случайно легли на наши члены, погладили их нежно.

- Акума-сан, Тэнгу-сан… спасибо вам.

- За что, малыш? – почти мурлыкнул я.

- За ласку… за то что вы такие… как в старых легендах. Справедливые.

Рафаэль хмыкнул. Я тоже усмехнулся:

- О нет, малыш. За справедливость отвечает совсем другой… теньчи.

- Не может быть, чтобы один теньчи отвечал за всю справедливость, – возразил хокан. – Это же… как её?.. монополия.

Рафаэль захохотал в голос. Я рассмеялся вместе с ним.

- Вот оно, смешение Востока и Запада!

Парень уже хохотал вместе с нами, даже не понимая, над чем. А потом мы снова ласкали друг друга, до самого позднего утра.

Отличное настроение не покинуло меня и Рафаэля даже после того, как нам показали счёт. Когда до конца остаётся совсем немного, экономия теряет смысл.

Мы снова ехали по Ёсиваре – уже дневной, просыпающейся, лениво-томной. Бледно-розовые лепестки сакуры кружились в причудливом танце, увлекаемые тёплым ветром.

Оранжевое Солнце висело над О-мон, Великими Вратами. И что-то подсказывало мне, что Эдо никогда не узнает света ярче солнечного.

-------------------------------------------

[1] Японское название ангелов.

[2] В японской мифологии – Дьявол, Сатана, Хозяин мира мёртвых.

[3] Здесь и далее – профессиональный жаргон японских «весёлых домов». «Разрезание дыни» – поза, когда входят сзади, «кручение стебелька» – минет, «лопание фрукта» – оргазм.

[4] Хокан – гейша-мужчина.

[5] Аналог европейского матраца.

[6] Дословно – «господин оборотень», животное или птица, которое может превращаться в человека.

Дата добавления: 2015-07-19