Военные лагеря

День своего рождения я встретил в поезде. Ровно в семь утра пригородный поезд Саратов-Ртищево отошёл от пустого перрона. Мужское поголовье четвертого курса дорфака отбыло в летние военные лагеря. После тягостного расставания накануне ночью я не сомкнул глаз, была какая-то полудрёма с болью в сердце и бесконечным мысленным диалогом. Не в силах избавиться от состояния безысходности и подавленности я забился в угол вагона и отвернулся к окну. Сашко, видя моё состояние, оставил меня в покое, а остальным до меня не было никакого дела. В соседнем купе звучала гитара и знакомые слова «Сиреневого тумана» заполнили сердце щемящей болью.

Для подавляющего большинства из нас военные лагеря были в абсолютную новинку, и ожидание неведомых, пусть и кратковременных перемен, было оправданной причиной общего возбуждения. Военной программой обучения предусматривалось, что будущие офицеры запаса в военных лагерях, каждый факультет по своему профилю, должны в течение двух летних месяцев познать азы солдатской службы, но благодаря Никите Сергеевичу, великому реформатору-путанику, за год до этого военные кафедры в целом ряде вузов были упразднены, а в других, таких как наш, продолжительность военных сборов была сокращена до месяца, что и предстояло нам отслужить.

Часы, проведённые в поезде, несколько успокоили меня, и команда «Становись!», прозвучавшая сразу же, как мы вывалились из вагонов, привела в относительный порядок мою голову. Час ходьбы по просёлочной дороге и мы в лагере. После бани, облачённая в бывшее в употреблении солдатское обмундирование, рота студентов, так мы теперь наименовались, выстроилась на плацу перед ровными рядами палаточного городка. В мятых гимнастёрках и галифе мы представляли весьма интригующее зрелище, если судить по улыбкам солдат, стоявших за пределами плаца. Шутоватость обстановки подчёркивал Великанов, и по фамилии и по росту самый высокий из нас, стоящий на правом фланге в тапочках на босу ногу. Сапог 46 размера в день приезда для него не нашлось. Среди чётких палаточных линий и военной техники, застывшей у кромки леса, наша рота выглядела, как инородный предмет в хорошо отлаженном механизме, и потребовалось определённое время и вполне конкретные усилия наших «отцов-командиров», чтобы это отличие стало менее заметным.

В ту первую ночь я уснул, как убитый, и утром соскочил, как ошалелый, от истощённого крика «Подъём!» над самым ухом. Спросонья, ни чего не понимая, я шарил руками вокруг себя в поисках знакомой одёжки, и окончательно проснулся только от хохота сидящих на койках товарищей по палатке. Оказывается, все уже проснулись, и лишь один я из восьми человек спал, как младенец. Так начался первый день моей службы. «Отцы- командиры», коими для нас были преподаватели военной кафедры во главе с подполковником Коробовым, или Коробухиным, или Коробом, как за глаза называли его студенты, постарались заполнить нашу армейскую жизнь, до предела уплотнив каждый день службы занятиями, строевой подготовкой и другой дребеденью.

Но как бы не плотен был день, он не избавлял меня от невесёлых дум и тягостных воспоминаний, особенно в первые дни пребывания в лагере. В сутолоке дней было как-то полегче, но после команды «Отбой!» думы давили неимоверно, и только ребячьи хохмачки и послеотбойные анекдоты как-то отвлекали от этих невесёлых дум. Уже на вторую или третью ночь я увидел Ксюшу во сне. Будь-то девочки сообщают мне, что у неё появился «мальчик», что и подтверждается. Встал с тяжёлой головой. А ведь я думал, что, простившись и уехав в лагеря, забуду о ней, но не получилось. Не в силах больше изводить себя, написал и отправил Ксюше короткое, по моему пониманию, письмо.

Ксюша, здравствуй!

Резким получилось наше расставание. Прости, я не мог иначе. В жизни каждого бывают минуты, когда невозможно сдержать себя. Я не жалею о том, что произошло. Просто было очень трудно и больно вот так сразу всё отрубить. К тому же, я уехал, оставив тебя в сложном положении при незаконченных курсовых и не сданных зачётах, и в этом только моя вина. Как я проклинаю себя, что не сделал и половины того, что мог сделать. Знаю, ты справишься, но каких это потребует сил и сколько ещё бессонных ночей придётся тебе потратить на это! И всё это на моей совести. Как я хотел бы быть рядом с тобой и кроптеть вместе за расчётами до поздней ночи, ощущать, как пряди твоих волос касаются моей щеки, когда ты склоняешься над чертёжной доской, что-то исправляя.

Когда ты была рядом я постоянно чувствовал какое-то скрытое тепло, исходящее от тебя, которое наполняло меня сладостным волнением и возникала жгучая потребность прикоснуться к тебе, а прикоснувшись, я уже терял голову не в силах отвечать за себя. Только после встречи с тобой я не просто понял, а осознал воочию, что такое «поцелуй жгучий, как удар тока». Эти слова из романа Николая Островского «Как закалялась сталь» ещё в школе волновали меня, но их глубокий смысл я познал, только встретившись с тобой.

Я не в силах исправить свои ошибки и промахи и помочь тебе, не имея возможности быть рядом, но поверь, все мои помыслы и желания направлены на то, чтобы у тебя всё было хорошо. Если это хоть как-то поможет тебе, то знай, мысленно я постоянно с тобой рядом и молю Бога, чтобы твоя сессия закончилась благополучно. Прости меня, что всё так нескладно получилось, только я не жалею ни о днях, ни о часах, ни о минутах, проведённых с тобой рядом.

До свидания. Сергей. 15 июня.

Через два дня, совершенно неожиданно для меня, пришло письмо от Ксюши. Она написала его примерно в те же дни, что писал и я, не дожидаясь письма от меня.

Серёжа, здравствуй!

Ты знаешь, что я не хотела тебе писать, но, в конце концов, это не важно, ведь мы не расстались врагами. Я не хотела такого прощания, но, если уж так получилось, того, что произошло, не исправишь. Сдаю экзамены и надеюсь, что всё закончится благополучно, а если что и будет не так, то в этом буду виновата только я сама. И, пожалуйста, прошу тебя, не бери ничего на себя, ты же знаешь, я этого не хочу. Я не так уж и беспомощна.

Серёжа, говорят, что вы там в лагере поправляетесь, а это значит, что служба вам на пользу. Искренне завидую, вы хоть свободны душой, нет никакой заботы, а у нас всё наоборот. Сегодня получили направление на практику. Я еду в Аксаково Куйбышевской области, стройуправление № 7, Светка остаётся в Саратове. Уезжаем 8 июля, так что я тебя не увижу. Идём двадцатого фотографироваться, если хочешь, могу оставить у Светки для тебя фотографию.Практика будет семь недель, частично за счёт каникул. Дома всё в порядке, правда, у мамы побаливает сердце, пишет, что очень скучает, зовёт хотя бы на денёк, но теперь уже не вырваться, хотя очень хочется.

Твои документы, что пришли из дому, я сдала сразу же и посылаю тебе твои письма. Надеюсь, ты меня не заругаешь, что я вытащила их из конверта. Я их не читала, просто нужно было знать, в котором документы, а было два письма. Серёжа, извини, заканчиваю, надо идти в институт.

Скучаю без тебя, и хочется тебя увидеть. Ксения.

17 июня.

Я начал писать ответ сразу на занятиях после обеда, а потом дописывал вечером, и мне едва хватило пяти листков в клеточку из общей тетради, чтобы изложить хотя бы часть того, что переполняло меня все эти предшествующие дни и ночи. Я не мог не писать о своих чувствах, о своих переживаниях, о своём беспокойстве и сомнениях, и если до этого письма Ксюша ещё, может быть, и думала, что я порвал с нею, то после него эти сомнения у неё исчезли начисто. В то же время, судя по её письму, и она не считала разрыв окончательным, что подтверждали последние строчки её письма. Чувствовалось, что в её голове были самые противоречивые желания, ей хотелось продолжения наших встреч, её тянуло ко мне, но она боролась с этим, стараясь не выплеснуть всего этого наружу.

Она даже переменила место практики, зная, что мы с Сашко едем на Куйбышевскую ГЭС. А ведь когда я ей предлагал, ещё до поездки в лес, поехать вместе в одну область, она в самой категоричной форме отказалась от этого. Это обстоятельство и последние строчки её письма и побудили меня быть в письме предельно откровенным и открытым. Отправив письмо на следующий день, я, тем не менее, не избавился от сомнений, и чем больше проходило дней, тем больше я беспокоился и сомневался… А вдруг её последняя строчка была минутной слабостью? Но тогда как понимать смену места практики? «Но ведь лучше предполагать самое худшее, - думал я, - чем потом столкнуться с неприятной неожиданностью, а хорошее только обрадует».

Через неделю службы ребята из части предупредили нас, что ночью будет объявлена учебная тревога. По всей видимости, это делалось, в общем-то, из-за нас, но не одну же студенческую роту поднимать, решили для правдоподобия поднять весь батальон, о чём «солдатское радио» нас и проинформировало.

Следовало по команде «Тревога!» в темноте быстро одеться, взять своё оружие и занять место в строю. Чтобы успеть во время, большинство из нас загодя залезли под одеяло в полной амуниции, а кое-кто даже запихал под топчан и свой карабин. Но проверка, проведённая сразу после отбоя, эти «безобразия» пресекла. И, тем не менее, хоть и без сапог, но под одеялами мы снова оказались одетыми.

Решили не спать, но не получилось, более того, когда в 3-30 ночи прозвучал сигнал тревоги, большинство из нас из-за недосыпа не сразу сообразили, что это такое. Сообразительнее оказались те, кто, схватив свои сапоги, выскочил из палатки на улицу и натянул их там, успев замотать портянки. Я радовался, оказавшись в их числе, правда, чисто по счастливой случайности, увидел в проёме палатки кого-то из ребят, выбегающего с сапогами. Другие же натягивали сапоги впотьмах, засовывая в карманы портянки и, как полоумные, выскакивали из палаток. Кое-кто перепутал сапоги, натянув их не на ту ногу, а мой сосед Колька Вахрамеев, соскакивая с топчана, случайно запнул свой сапог под другой топчан и полез его доставать. За него запнулся и растянулся в проходе Женька Водопьянов, а потом оба, чертыхаясь, вылезали на карачках из палатки и бежали вслед за нами в каптёрку за оружием. Слава Богу, что в наших карабинах не было патронов! Даже учитывая, указание старшины брать оружие из пирамиды подряд в каптёрке наверняка образовалась бы куча мала, если бы дневальные не взяли на себя обязанность по его раздаче и делали это сноровисто и быстро через открытую дверь. Безусловно, ни в какое нормативное время мы не уложились. Сбор закончился пробежкой вокруг лагеря, но и на этом коротком маршруте кое-кто сумел натереть ноги.

Днём были стрельбы. Отстрелялся так себе: 68 из 100 по карабину и почти всё в молоко - из автомата. Надо же тренироваться постоянно, а тут одна теория и разовые выходы на полигон. Как-то всё несерьёзно.

После обеда понтонщики демонстрировали наведение переправы. Красота! Машины одна за другой подходили к урезу воды, развёртывая очередной понтон, и отъезжали в сторону. Прошло не более часа, как переправа была готова.

Время летело неимоверно быстро. Наступил день принятия воинской присяги. И хоть никто из нас не подавал и вида, что волнуется, но это яркое солнечное утро не только в моей памяти. Дул порывистый ветер, ровные шеренги студенческой роты застыли в строю на краю плаца перед полковым знаменем. Памятью о том дне остались стихи в моей записной книжке, написанные под впечатление тех событий.

Замер строй, шеренги слиты,

На штыках зари салют,

Здесь в рядах, ветрам открытых,

Клятву Родине дают.

Крепко сжаты карабины,

Автоматы руки жмут,

Долгом слиты воедино

Здесь клянутся, здесь не лгут.

Для тебя, страна родная,

Мой народ, старушка мать,

Для тебя, родного края,

Здесь клянутся побеждать.

Здесь клянутся твёрдо, верно

Славу Родины беречь,

И с любовью неизменной

За неё, коль нужно, лечь.

Пусть цветут сады и нивы,

Пусть дитя ласкает мать,

Сможем мы стеной единой

За неё, в час грозный, стать!

Ночью нам предстояло «хождение по азимуту». Примерно через час или полтора как село солнце, нас с интервалом в пять минут отправили «по маршруту». Шли попарно, у одного в руках карта, у другого - компас. Надо было пройти по ориентирам, которые следовало найти «по азимуту». Занятие, безусловно, интересное, но это не легко и днём, а тут ночь. А надо ещё и выйти в указанный на карте конечный пункт и уложиться в отведённое время.

Мы с Сашко сбились с маршрута где-то на половине пути. Вышли на поляну, где по нашим предположениям должен был находиться очередной ориентир и, не обнаружив его, растерялись. Что делать? Кругом тёмный лес, кричать нельзя, и время уходит. Тут я вспомнил про пару холостых патронов, что как-то выпросил у солдат. Пошарил в кармане, нашёл патрон и загнал его в ствол карабина. Говорю Сашко: «Отойдём в кусточки». Поднял карабин и выстрелил в воздух.

Произошло то, что мы и предполагали. Не прошло и двух минут, как на поляне появилась первая «азимутная» пара. Дождавшись, когда появилась вторая, мы вышли из кустов и с тем же вопросом: «Это вы стреляли?» - что обменялись первые две пары, подошли к стоящим посредине поляны «следопытам». Получив отрицательный ответ и посетовав на «ту сволочь, что стреляла», «ведь за неё будет всем нагоняй», стали определяться с направлением. Пока базарили, подошли ещё двое. Безусловно, наличие восьми голов способствовало совместным усилиям по своевременному выходу на конечную точку.

Разбор «инцидента» проводил на следующий день сразу после завтрака сам зав кафедрой. Встав перед взводной шеренгой, Коробов, после короткой вступительной речи, потребовал выйти из строя нарушителя Устава, но такого во взводе, почему-то, не оказалось.

Видя безрезультатность своего призыва, Коробов продолжил:

- Ну что ж, пусть виновнику будет стыдно перед своими товарищами за свою трусость, - и уже обращаясь к старшине, добавил: - Проверьте у взвода карабины.

Господи! До чего же он был наивен! Ствол моего карабина мы с Сашко ещё ночью, сразу после возвращения, вычистили до зеркального блеска, и если что и отличало его от остальных стволов, то только этот зеркальный блеск. Но ведь «за усердие» не наказывают. Спасибо капитану Леонтьеву, преподавателю по тактике, что проводил эти учения, который собрав нас, после того, как все пары пришли на конечный пункт, как бы между прочим, сказал: «Надо бы у вас карабины проверить, но уже поздно, проверим завтра». Добрая душа оказалась у мужика, и в результате нарушитель остался «неопознанным», что дало в роте очередной повод для хохмочек, в коих не было недостатка в течение всего срока нашей недолгой службы.

А я с нетерпением, граничащим с безрассудством, ждал ответа на своё письмо, и, когда пришло письмо из дома, а отдали мне его не сразу, я был уверен, что это письмо от Ксюши, и опрометью бросился в палатку. Неимоверно велико было моё разочарование!

Ждать было тягостно. В голове одна мысль, одно желание - письмо. Надежда, что оно придёт, сменялась сомнением, что Ксения испугается моей чрезмерной откровенности, подтверждающей неизменность моих чувств. Я не находил себе места. Неоднократно видел её во сне. Будь-то, я уже женился на ней и говорю Ксении, что «до сих пор не могу поверить в это», а она смеётся и отвечает: «А ты поверь!»

На следующий день, наконец-то, письмо пришло.

Здравствуй, Серёжа!

Получила твоё письмо, и сессия к этому времени закончилась. Для меня она прошла неважно. Только ты не пугайся, я всё сдала, но не так, как бы хотелось. При четырёх пятёрках получила одну тройку по строительной механике. Очень обидно, поскольку строймех я знаю даже лучше других предметов. Да и тройку-то я получила больше по глупости. Ночью, почему-то, не спалось, на экзамен пришла с головной болью. Взяла билет и никак не могу сосредоточиться. Было желание встать и уйти, но удержала мысль, что могу не уложиться в сессию, и вот результат. Конечно, я пересдам, но не сейчас, уж больно всё надоело.

Серёжа! Я не хотела тебе об этом писать, не люблю про свои неудачи говорить и, тем более, писать. Знаю, ты будешь возражать, что это неправильно, но я и тебе-то написала только потому, что знаю, что ты не только на словах желал мне сдать сессию успешно. Если бы я сомневалась в этом, я бы никогда не написала.

А что делать моим девчатам? Предположим, Любаша ещё выскочит, а вот у Вали и Нины дела неважные. Сессия закончилась, а у них ещё по три несданных экзамена. Им можно только посочувствовать. Если б у меня было такое положение, я бы растерялась. Настроение у них очень плохое. Эти сессии только портят людей, убивая морально. Сейчас я на двухнедельной практике по гидравлике на Волге. Правда, ещё ни разу не купалась. Ребята из группы говорят, что если я завтра не приду в купальнике, они выкупают меня в платье.

Серёжа! А мы с тобой, наверное, всё-таки не увидимся. Женька, что едет со мной на практику, не соглашается подождать, говорит, «чем быстрее уедем, тем быстрее вернёмся». Не знаю, что и делать. Но тебя, Серёженька, увидеть очень хочу, даже больше, чем ты думаешь. Женька, конечно бы согласился, если бы знал истинную причину, но я не могу ему сказать, почему мне это так надо.

Серёжа! А может быть, тебя отпустят на воскресенье, если попросить по-хорошему? Придумай что-нибудь, и, если сможешь, приезжай обязательно. Ведь мы не увидимся очень долго, и мало ли что может случиться за это время. Я вспоминаю иногда прошлое, и мне становится грустно при мысли, что, возможно, и это моё письмо будет последним.

Я пишу, а у меня такое ощущение, что ты сейчас войдёшь. А на улице так хорошо, и спать не хочется нисколечко, и мысли разные ползут в голову. Только я тебя представляю в штатском, а больше никак.

Всё-таки, пойду спать, ведь завтра вставать в шесть утра. Интересно, что ты сейчас делаешь? Может быть тоже кого-нибудь или что-либо вспоминаешь? Ну, спокойной ночи!

До свидания. Ксюша.

Ответил сразу же. Ведь я так ждал этого письма! Терзаемый сомнениями, ответ я начал писать ещё до получения письма. Очень боялся, что моя чрезмерная открытость, испугает её, но всё произошло наилучшим образом. Я был счастлив!

Ксюша, милая, здравствуй!

Твоя фотография постоянно со мной в левом кармане гимнастёрки, а ночью я перекладываю её под подушку, чтобы была возможность в любое время увидеть тебя. И когда мне бывает грустно, я достаю её, смотрю на милое, дорогое личико и не могу наглядеться. Ты вселяешь в меня силы и разгоняешь грусть. Я очень скучаю по тебе, Ксюша. Нет дня, чтобы я не вспомнил тебя неоднократно, и редка та ночь, в которую я не вижу тебя во сне. Такую ночь я считаю несчастливой, а день пропащим. Но чаще всего я встаю утром, а в глазах ты со светлой улыбкой на лице.

Милая! Как я люблю тебя! Хочется написать тебе так много хорошего! И, когда думаю об этом, в голову приходят прекрасные и светлые слова, неповторимые сравнения, а начинаешь писать и понимаешь, что не в состоянии передать и десятой доли тех чувств, что заполняют душу.

Ты пишешь, чтобы я попытался приехать хотя бы на воскресенье. Неужели ты думаешь, что я не хочу того же?! Несчётное количество раз я рисовал в своём сознании такую возможность и нашу встречу. Можно сойти с ума от тех переживаний, что я испытывал, представляя тебя в своих объятиях. Ощущать, как бьётся твоё сердце, как пахнут твои волосы, искать и находить твои губы и целовать, целовать, целовать! Но «отцы-командиры» считают непозволительной роскошью предоставлять увольнения студентам даже на два-три часа, при такой мизерной продолжительности военных сборов. Ребята, конечно, сбегают в самоволку по вечерам, чтобы завести контакты с девичьим поголовьем Ртищева. Но эти «встречи», порой, приводят к весьма неожиданным последствиям. Чтобы подразвеселить тебя расскажу о двух эпизодах из нашей «солдатской» жизни.

Позавчера, возвращаясь с занятий по топографии на полигоне, что километрах в двадцати от лагеря, наш взвод отстал от роты из-за поломки машины. Время было около одиннадцати, или чуть позже, когда проезжали через Ртищево. В районном доме культуры закончились танцы и молодёжь расходилась по домам. Увидев близко очередную стайку девчат, Витя Никитин, комсорг нашей группы и наш помкомвзвода, замахал руками и запрыгал на скамейке от восторга, передавая пламенные приветы девчатам, а взвод дружно поддерживал его. От этих эмоциональных всплесков планшет с топографической картой местности, на котором для полной сохранности Витя сидел, выпал на проезжую часть дороги. Пропажу обнаружили, только когда вернулись в лагерь. Всю роту подняли «В ружьё!» и направили искать злополучный планшет с картой. А поскольку Никитин не смог вспомнить, где из-под его задницы выпал планшет, было решено прочесать всю дорогу от лагеря до полигона.

Вся рота проклинала незадачливого трясуна, особенно первые три взвода, что вернулись раньше нас и уже были под одеялами. Положение спас Толя Баранов, единственный из нас, кто прошёл воинскую службу до поступления в институт. Когда три машины, включая нашу, достигли Татищева (первый взвод остался проверять дорогу до райцентра), Толя предложил завернуть до отделения милиции, где и обнаружили злополучный планшет с картой. Его занесли те девчата, коих с таким усердием мы приветствовали. Незадачливому ухажёру на следующий день перед всем строем объявили выговор, а старшина «наградил» его тремя нарядами вне очереди.

Второй эпизод. Двое ребят, возвращаясь из очередной самоволки, неожиданно натолкнулись на дежурного по лагерю и дали дёру. Тот кричит «Стой!» и вдогонку. Ребята бегать мастера, да и помоложе, оторвались от погони. Один отвернул в кусты, другой заскочил в пустую землянку, в надежде, что дежурный из-за темноты не заметит его «финт», но тот хоть и не видел заскока, но решил проверить попавшуюся на пути преследования землянку и шагнул туда, светя фонариком. А Сенот, а это был он, уже был готов к встрече, и стоял за дверью с обломком доски, и когда «командарм» миновал проём дверей, шарахнул его доской и толкнул в глубь землянки. Тот растянулся на полу, фонарь выпал и погас, и, пока он поднимался и шарил по полу, Витька был уже в палатке под одеялом.

Дежурный с двумя дневальными стал обходить палатки, больше обращая внимание на сапоги, но не чищенных было до дури, хоть нас и неоднократно предупреждали, чтобы одежда и обувь были приведены в порядок до отбоя. Лагерное руководство осталось с носом, а Вовка присовокупил к своим похождениям и этот эпизод. Так что, как бы я не хотел увидеть тебя, остаётся только надеяться, что ты найдёшь возможность задержаться в Саратове до моего возвращения, и я с трепетом жду и не теряю надежды, что дождусь этого счастливого мгновения. Очень прошу тебя, очень, поспеши написать ответ на это письмо.

Целую твои бархатные губки. Сергей.

Взял в лагерной библиотеке и просто проглотил «Дорогу в никуда» Александра Грина. Она до такой степени захватила меня, что я несколько дней ходил под впечатлением от её прочтения. В голове роились и сияли радужным светом лучезарные образы героев книги. В ней столько веры в жизнь, что этот плод фантазии закостенелого романтика и до наших дней волнует неимоверно. Трудно понять таких людей, как Грин. Для многих непостижимо и плохо усваивается, как можно быть больным, жить в нищете, ходить полуголодным и создавать такие сияющие вещи! Роман заражает своей страстностью.

Какое великое чувство любовь! Но насколько оно хрупко, как чистый горный хрусталь, который легко сломать и который не терпит никакой грязи. А как приятны люди, окрылённые этим чувством! Как возвышенны их порывы! Этим пронизана вся книга. Как хочется, чтобы и в окружающей жизни было побольше таких людей!

Постоянно хожу на почту, утром и сразу после обеда, хотя основная корреспонденция приходит с утра, а письма нет и нет. Весь извёлся, мучает неопределённость.

Вечером по транзистору, что ребята захватили с собой, слушал рассказ «До востребования». Одна женщина ежедневно приходит на почту и справляется о письме. Приходит много раз и всё безрезультатно, но чем больше проходит времени, тем реже её посещения отделения связи. Наконец, она перестаёт приходить совсем, и вот тогда-то приходит письмо, а за ним другое, третье…Старушка, что ведает корреспонденцией, обеспокоена отсутствием женщины. Узнаёт её адрес и, помня, с каким нетерпением та ждала и справлялась о письме, идёт к ней домой. Дверь в квартиру оказалась приоткрытой. Старушка заходит в коридор и хочет спросить хозяев, но видит в глубине комнаты, через дверь выходящую в коридор, ту женщину в объятиях мужчины. Никем не замеченная старушка прикрывает дверь и уходит. А письма всё идут и идут…

У этого рассказа интересный вывод, вложенный автором в уста старой работницы: «Письма «до востребования» пишутся тем, кто умеет ждать и не устаёт приходить за ними». Я был абсолютно убеждён, что со мной такого никогда не произойдёт, и решил, что писем от Ксюши я буду ждать даже тогда, когда срок затянется на всю жизнь.

Ротный старшина, назначенный нам по приказу из старослужащих наша постоянная «зубная боль». Наряды «вне очереди» из него сыплются, как из рога изобилия. По любому поводу, особенно, когда ребята вступают с ним в полемику. А на вопрос: «За что?» ответ один: «Не прекословь!»

Решили его наказать. После генеральной приборки, когда вся рота буквально вылизывала батальонный плац, ночью кто-то «наложил» на самой его середине и довольно большую кучу. Обнаружив рано утром это «безобразие» старшина заставил дневальных, кто дежурил этой ночью и «проглядел негодяя», копать на опушке леса яму: «Мэтр на мэтр и на мэтр!»,- а потом, под общий хохот роты и, оказавшихся «по случаю» рядом, солдат из батальона нести на носилках и хоронить в яме вышеназванное «безобразие». Старшину пронять было трудно. Жаль, что это мы поняли только к концу сборов.

Когда до конца «службы» осталось меньше недели, наши «отцы-командиры» во главе с подполковником Коробовым, преподнёсли нам на эти дни «приятный» подарок - организовали полевые учения «Действия роты в условиях ядерного удара». Не берусь судить насколько всё то, что происходило, соответствовало возможным реалиям, но у нас грешных студентов эти учения эмоционального подъёма не вызвали.

В 8.00 мы были уже в окопах, по команде надели противогазы и напялили на себя разного рода противорадиационную амуницию. В 8.10 где-то метрах в трёхстах, а может быть и больше, в воздух влетела бочка с соляркой, которая при взрыве образовала гриб, подобный ядерному. Через непродолжительное время рота по команде двинулась в атаку.

Бежать в противогазах было совершенно невозможно, и мы сразу же перешли на шаг, к тому же на нашем пути в разных местах на растяжках были заложены лёгкие пороховые фугасы, которые при обрыве растяжек взрывались, осыпая оказавшихся рядом смесью земли и грязи, поскольку ночью прошёл дождь. Удовольствие было не из приятных, и атакующие взводы из цепей по фронту атаки быстро «реорганизовались» в несколько цепочек, идущих след в след и стреляющих из автоматов и карабинов холостыми патронами «в белый свет, как в копеечку». Офицеры военной кафедры, контролирующие учения пытались пресечь это «безобразие», загоняя нас в цепи по фронту, но, по сути, безрезультатно. Минут через двадцать - тридцать всем это до чёртиков надоело. Идти по полю, с отдельными пахотными проплешинами было тяжело, сапоги облипли грязью, пот заливал лицо, и в очки противогаза почти ничего не было видно. Когда мы увидели, что «поражённых взрывом» фугасов, посредники оставляли лежать на земле, дожидаясь санитаров, «потери», среди атакующих, резко возросли.

Я на миг представил себе, насколько приятно было бы вот так полежать с «убитыми» на земле, глядя в небо, и сделал попытку рвануть в сторону к очередной растяжке, но был остановлен витиеватой «речью» посредника. Посредники, по всей вероятности, испугались, что до противника никто не только не добежит, но и не дойдёт, и перестали замечать «убитых», а таких, как я, кто пытался самостоятельно оказаться в их рядах, лёгкими пинками и витиеватыми «напутственными словами» поднимали в строй. Чтобы было легче идти, многие отворачивали трубки от противогазов или засовывали пучки травы за противогазную маску, это хоть немного, но облегчало наши «страдания».

С холма, напротив, по атакующим вёл огонь противник, коего изображали наши «инвалиды», те, что двумя днями раньше на марш-броске натёрли ноги. Они думали, что им будет легче обороняться, чем атаковать, но Коробов, возглавлявший оборону, поскольку обороняющихся было мало, заставлял их постоянно бегать от одной стрелковой ячейки до другой, чтобы создавать видимость широкого фронта оборонительного огня, что при наличии мозолей было ой как не сладко.

Хохма произошла на завершающей стадии учений. Сашка Шмыгин, поскольку у него были смозолены обе ноги, должен был при окончании атаки подать обороняющимся команду к отходу, выстрелив из ракетницы в воздух. Он сидел в торце окопа и с интересом наблюдал, как мы «бежали» по грязи в накидках и противогазах, похожие на чучела, и от души хохотал, когда кто-либо из нас цеплялся за растяжку и облепленный грязью шустрил дальше.

За этим приятным развлечением он совершенно забыл про свою основную обязанность и сколько не мельтешил руками Коробов с другого края обороны, приказывая подать сигнал к отходу, он этого не видел. Коробов решил лично проучить нерадивца, двинул к нему и ещё издали заорал на Шмыгина ядрёным русским матом. От неожиданности, тот резко повернулся к подбегающему Коробову, держа в руках ракетницу.

«Стреляй, засранец!» - вновь заорал Коробов. Сашка выстрелил, но не в воздух, а в сторону подбегающего подполковника. Как тот сумел соорентироваться и шлёпнуться в грязную лужу чуть раньше, чем пролетела ракета, не знает никто. Мы его видели, когда он чуток поотчистился, но и это было «приятное для глаз» зрелище, а вот тем, кто был в обороне, повезло больше - они вместе со Шмыгиным лицезрели Коробова «во всей красе» и прятали лица за бруствером окопа не в силах удержаться от хохота. Обозвав Сашку мудаком, Коробов потрусил в сторону штаба, пытаясь хоть как-то привести себя в порядок.

Последний день в лагере. Настроение соответствующее. Но Коробухин, видимо считая, что нам не следует расслабляться, назначил повзводно политинформации. В нашем взводе эту обязанность он взял на себя, а поскольку говорил он очень пространно, слушать его была великая скука.

Занятия проходили на берегу пруда у одной из машин понтонного взвода. Я и ещё двое ребят, чтобы не слушать эту дребедень, залезли в кабину к водителю и коротали время за анекдотами. Но Короб заметил наше отсутствие, прервал свою речь, подскочил к кабине, рванул водительскую дверцу и рявкнул, что даёт нам по наряду вне очереди, и добавил, что это позволит нам задержаться в лагере ещё на сутки.

Слышать это для меня было катастрофой. В груди аж похолодело. Но Коробов «погорячился», да и нельзя было ему просто так кого-то оставить, так что для меня всё закончилось лёгким испугом, а тут ещё после обеда ребята мне принесли долгожданное письмо от Ксюши.

Здравствуй, Серёжа!

Выполняя твоё желание, пишу сразу же. Серёженька! Мне становится страшно за нашу встречу. Мы оба так много от неё ждём, а вдруг всё то, о чём мы думаем, мечтаем, на что надеемся - только мираж, а на самом деле всё будет обыденно и сухо. Хотя нет, конечно, я не права. Серёжа, я боюсь за себя, в моём отношении к тебе что-то изменилось, а что, я пока не могу определить, но всё как-то иначе. Я стала другая, или, вернее, становлюсь другой. Ты знаешь, так хочется превратиться в маленькую, ничего не понимающую девочку и ни о чём не задумываться. Но ведь это невозможно, между нами так много всего было!

Серёжа! Я думаю, ты поймёшь меня. Трудно передать на словах всё, что творится в моей душе, но ведь ты так часто и очень верно понимал меня! Может быть, не стоит об этом писать, но и не писать я тоже не могу.

Иногда мне очень трудно без тебя. В такие минуты мне так хочется, чтобы ты был рядом! Хочется прижаться к тебе и поцеловать. Но я часто вспоминаю наше прощание. Помнишь, у дверей нашей комнаты? Мне было горько и обидно, но ты не понял меня и за своей обидой не смог рассмотреть то, что я хотела сказать тебе.

Хотя зачем я всё это вспоминаю? Ты, наверное, и сам не раз думал об этом. Боюсь, что на сей раз письмо к тебе у меня не получится. О многом можно написать, но на ум идёт только плохое. Хотя нет, всё совсем не так!

Серёженька, милый! Я сама не знаю, что пишу. Прости меня. Знаю, ты сейчас читаешь, и тебе даже обидно читать это. Может быть, во многом виновата я, может быть…

У меня теперь много свободного времени. Сегодня я закончила практику по гидравлике и получила твоё письмо. Сессия и все переживания, связанные с нею, всё позади и можно отдохнуть. А как было бы хорошо, если бы сейчас вошёл ты, и мы поехали бы на Волгу! Времени семь вечера, значит, письмо отправлю завтра, и очень рассчитываю, что ты его получишь до отъезда, а возможно, даже раньше.

В субботу ходили с девочками в парк, а в воскресение ездили на площадь Революции, там по случаю Дня молодёжи были танцы. Вернулись поздно, очень устали.

Серёжа! Мы ещё не знаем точной даты выезда на практику. В понедельник будет собрание курса. У нас отчислили за неуспеваемость Бадину, наверное, ты её помнишь. Трёх девочек оставили на второй год. Валя, по всей вероятности, если завтра не сдаст гидравлику, тоже останется.

Серёжа! Я, может быть, задержусь до 10 июля, но ты десятого должен приехать обязательно. Хотя, что я пишу, ведь это от тебя не зависит. Я решила, что если даже Женька не подождёт меня, я поеду с другими ребятами. У нас до Куйбышева едут очень многие.

Милый! Я очень жду тебя, думаю, что всё будет хорошо.

До свидания. Ксюша. 5 июля.

Ответ не писал. В душе ликование. Думалось только об одном: «Завтра я её увижу!»

Дата добавления: 2015-07-16