Глава двадцать вторая

На следующий день две потрёпанные и поредевшие центурии из когорты Бурра были пополнены людьми из других подразделений преторианской гвардии. Сам трибун получил в награду от императора травяной венок за спасение римского гражданина. Церемония награждения проходила во внутреннем дворе императорского дворца. Все солдаты когорты, находившиеся под командованием Бурра, выстроились тремя шеренгами лицом к императору. Стоя по стойке «смирно» на левом фланге шестой центурии, Катон отлично видел всю свиту Клавдия, члены которой с разной степенью успешности пытались продемонстрировать восторг от напыщенной риторики императора, захлёбывающегося от слов благодарности.

Императорская семья столпилась позади Клавдия. Агриппина заняла подобающее ей место матроны между Британиком и Нероном, положив руки на их плечи. Она легонько поглаживала и ласкала собственного сына, тогда как по плечу Британика её пальцы двигались несколько более жёстко и грубо, подбираясь к обнажённой шее пасынка. Катон отлично это видел. В какой‑то момент он даже скривился и метнул в неё острый, неприязненный взгляд, за что был вознаграждён злобным выражением на её лице. Когда она наконец опустила руку, Британик воспользовался открывшейся возможностью и отодвинулся подальше от мачехи.

За плечом Агриппины Катон рассмотрел Палласа, тот слегка склонил голову набок, вроде как наслаждаясь речью императора. Рядом с ним стоял Нарцисс, мрачный, весь в царапинах и синяках, полученных, когда его мотало и швыряло в потоках воды, высвободившейся после падения плотины. Он пристально смотрел на ряды преторианской гвардии, потом повернулся в сторону Палласа и стал смотреть на него, почти не скрывая выражения крайней ненависти.

Позади них толпились императорские вольноотпущенники и группа свободных граждан – советники и несколько приближённых к трону сенаторов, а также префект претория, Гета. Он стоял в позе истинного военного, выпрямив спину, выпятив грудь. Его начищенный нагрудник ярко сверкал, а пурпурный шарф, аккуратно и точно затянутый на талии, смотрелся просто великолепно. Концы шарфа декоративными волнами спускались вниз от узла, которым он был завязан. Роскошные кожаные сапожки сидели на его ногах как влитые, как второй слой собственной кожи, верхнюю кромку их голенищ, доходивших до колен, украшали золотые кисти. Катон не мог сдержать улыбки – какая всё‑таки суетность! Но как бы великолепно Гета ни выглядел, Катон отлично знал, что префект непременно удостоится самых язвительных и пренебрежительных выражений со стороны Макрона, который всё подобное роскошество считал излишним и недостойным настоящего мужчины.

Однако весёлое выражение с лица Катона быстро исчезло – он вдруг вспомнил о гнусной и угрожающей действительности, что пряталась за всей этой упорядоченной и правильной демонстрацией единства и иерархической преданности. Среди тех, кто сейчас мирно и спокойно стоял за спиной императора, находились предатели, изменники, замышляющие его убийство, тогда как многие из остальных планировали истребить вообще всю императорскую семью. К этим изменническим настроениям добавлялась вражда и соперничество между Нероном и Британиком, между Нарциссом и Палласом и, несомненно, профессиональное соперничество между префектом претория и только что награждённым трибуном Бурром.

Катон не мог не ощущать определённого циничного презрения при виде всего этого показного порядка, демонстрации преданности, лояльности и верности долгу, предъявленных народу Рима. Все эти лизоблюды были плоть от плоти и кровь от крови всё тех же простых людей, но их жизнь представляла собой постоянную борьбу за влияние, за власть и богатства – это был голый эгоизм, драка за собственные интересы, в то время как понятия о чести и достоинстве были давно забыты и затоптаны в грязь. Свинцовая тяжесть на душе, возникшая от понимания всего этого, невыносимо давила Катона, ведь он отлично осознавал, что так оно и есть, и это всерьёз и надолго, поскольку те, кто имеет власть, всегда будут всеми силами стремиться сохранить, удержать её в своих руках и даже увеличить, а вовсе не употребить её на благо тех, кем они правят.

Он вдруг обнаружил, что задумался на совершенно неожиданную тему: а не будет ли лучше для Рима, если Освободители преуспеют в своём стремлении смести прочь императора, его семейство и все эти никому не нужные причиндалы имперского двора. Он понятия не имел, какая жизнь была при республике. В Риме нынче оставалось совсем мало людей, мужчин и женщин, кто ещё помнил те времена, но их воспоминания о том периоде были какие‑то смутные и ненадёжные. Высокие устремления тех, кто убил тирана Цезаря, сегодня казались такими же нереальными, такими же стародавними, как идеалы героев легенд и мифов. Претензии Освободителей на то, что они являются наследниками тираноборцев прошлого, такие же пустые слова, как и преданность тех, кто стоит нынче за императором. Все они деспоты, мрачно подумалось Катону. Единственная разница между ними в том, что одни дерутся за то, чтобы завладеть властью, а другие – чтобы её сохранить. Им наплевать на остальной народ, если только сохранение власти и положения не потребует от них демонстрации хоть какого‑то сочувствия ему.

Макрон прав, решил Катон. Гораздо лучше торчать где‑нибудь подальше от Рима с его предательствами, с его роскошью, капризами и мотовством, которые только размягчают и развращают людей, превращая их либо в мерзавцев, либо в дураков. Лучше уж вернуться в ряды легионеров, где цену человеку определяют жёсткие и высокие стандарты армейского бытия. Но наряду с этими мыслями приходили и другие: а перевешивает ли это его стремление к несомненным ценностям солдатской жизни его страстное желание заполучить любовь Юлии и зажить с нею одной жизнью, что, конечно же, предполагает жизнь в Риме? Он уже чувствовал, что ответ на этот вопрос рядом, на подходе, и поэтому отмахнулся от этих мыслей о предстоящем выборе, оттолкнул их от себя. А тут и церемония закончилась, и только что награждённый трибун Бурр повернулся к своим людям и скомандовал когорте возвращаться в лагерь.

На следующий день когорта двинулась маршем к Альбанскому озеру, где заканчивались последние приготовления к предстоящему представлению. Весна уже явно наступила, новые побеги появились на деревьях, кустах и виноградных лозах по всей местности, через которую шла когорта. Гвардейцы шли с полной выкладкой, тащили на себе кухонное оборудование, запасную одежду и свои жалкие рационы. На всё время пребывания возле озера когорта должна была встать лагерем рядом с только что возведённым городком, где Клавдий и его гости разместятся в роскоши и со всеми удобствами.

Погода резко изменилась к лучшему, и тёплые солнечные лучи баловали преторианцев на всём пути. Как обычно бывает в подобных случаях, отличная погода после холодной и долгой зимы сразу подняла людям настроение, и они громко пели на всём пути. Их командиры сквозь пальцы смотрели на пошатнувшуюся дисциплину преторианской гвардии и были заняты своими делами, шутили, травили анекдоты, так что колонна напоминала скорее шествие толпы друзей, нежели марш элитной части римской армии. Даже Макрон, солдат до мозга костей, выглядел крайне довольным, пока они шли дальше, шагая отнюдь не в ногу. Он был доволен тем, что они оставили Рим позади, и теперь наслаждался знакомым грохотом подкованных солдатских калиг и даже тяжёлым грузом выкладки, давившим ему на плечи, несмотря на мягкие подкладки, а ещё и обычными солёными солдатскими шуточками, которыми обменивались его сотоварищи. Дорога тянулась через пересечённую местность, то поднимаясь, то опускаясь, и с подъёмов перед ними открывались живописные виды на сельскохозяйственные угодья, только что засеянные. Потом на каком‑то поле им попалось небольшое стадо овец, где было несколько новорожденных ягнят – их шерсть блестела на солнце, как только что выстиранная тога.

– Вот это жизнь, а? – Макрон улыбнулся Катону. – Настоящая солдатская жизнь.

Катон снова поправил поклажу на спине. У него не было такого опыта, как у Макрона, он никогда не служил рядовым легионером и так и не овладел в должной мере искусством таскать на себе тяжёлую ношу, да ещё и на большие расстояния. Он уже начал раздумывать, что это вчера на него нашло, когда он столь решительно возжелал вернуться к тому, что его друг гордо именовал «настоящей солдатской жизнью». Он ещё раз поправил и подтянул толстую мягкую подкладку под деревянным шестом, на котором они несли дополнительную поклажу, прежде чем ответить своему другу.

– О да! Сплошные мозоли, и все мышцы болят. О чём ещё может мечтать человек, я вас спрашиваю…

Макрон давно уже привык к якобы тухлому восприятию Катоном трудностей длительных маршей. Он только рассмеялся.

– Да ладно тебе, приятель! Ну, признайся, тебе точно так же, как и мне, нравится выбраться из города. По крайней мере, несколько дней вне Рима, без всех этих подсматриваний и пряток. И вообще это совсем неплохо – несколько ночей провести под звёздами, поваляться на зелёной травке рядом с греющим пламенем костра и с кувшином вина, пущенным по кругу. Может, в брюхе у нас маловато жратвы, но вина‑то более чем хватает, хвала богам. Без него – вот это была бы настоящая трагедия. Да, человек может прожить на одном хлебе, только кому нужна такая жизнь, а?

– Ну не знаю, – буркнул Катон, сгибаясь под весом поклажи. – Я бы прямо сейчас отдал месячное жалованье за хороший кусок баранины и буханку свежеиспечённого хлеба. – И он с вожделением уставился на пасущихся на лугу овец и ягнят.

– Даже не думай про такое! – сказал Фусций, шагавший сбоку от колонны. Он перехватил их разговор и заметил выражение на лице Катона. – Их защищает указ императора! Весь наличный скот в радиусе десяти миль от города по его приказанию уже реквизирован.

– Для чего?

– Вот вам человек, который не читает газету. – Фусций рассмеялся. – Клавдий желает заполучить самую широкую аудиторию, чтоб она аплодировала устроенному им представлению. А самый надёжный способ затащить туда побольше народу – предложить им не только развлечения, но и жратву. Так что там огромные толпы соберутся, можешь быть уверен.

Когда когорта добралась до озера, Катон поразился, увидев, какая огромная работа была здесь проделана всего за несколько дней после того, как он отсюда убрался. Огороженные площадки для бойцов‑гладиаторов уже кишели людьми, и когда когорта проходила мимо, он рассмотрел длинную цепочку узников в цепях, которых вели к загородкам с юга. Сами загородки охранял отряд ауксилариев. Павильон для императора и его свиты был уже готов, он возвышался надо всеми остальными строениями. И хотя построен он был из дерева, его выкрасили в белый цвет, чтобы с некоторого расстояния он выглядел как небольшой дворец, сложенный из лучшего мрамора. Главная зрительская трибуна была возведена над водой и поддерживалась толстыми и мощными подпорками, вбитыми в дно озера. К павильону сбоку была пристроена терраса, с которой император мог бы наблюдать за бойцами, проходящими мимо для посадки на корабли двух флотов.

Плотники уже закончили работы на этих кораблях, которые были вытянуты на берег по обе стороны от императорского павильона, штук по двадцать с каждой стороны. Бимсы[17]барок были уложены достаточно высоко, чтобы поддерживать палубный настил, закрывавший нижнюю палубу, которая раньше служила трюмом и где теперь на скамьях размещались гребцы. Корму каждого судна украшал веерообразный резной хвост, а на их носах, по обе стороны от обитого железом тарана, виднелись изображения глаз. Было трудно поверить, что эти корабли раньше влачили жалкое существование в качестве убогих барж, перевозящих грузы по Тибру. На середине озера несколько таких же судёнышек выполняли различные манёвры – это настоящие моряки из императорского военного флота поспешно заканчивали обучение новичков основам судовождения и гребли.

Далее на берегу располагались хранилища для продуктов – хлеба, мяса и вина для последующей раздачи народу. Их охраняли солдаты. Большая часть этих продуктов была привезена из огромных подвалов под императорским дворцом в отчаянной попытке предотвратить голод и дождаться поставок зерна с Сицилии. На противоположной стороне озера уже виднелись небольшие группы людей, толпящиеся вокруг наспех построенных навесов; там уже поднимались дымки от разведённых костров, они тянулись вверх на фоне виднеющихся позади холмов.

Дворцовый чиновник проводил когорту до места, отведённого под временный лагерь преторианцев – оно находилось на небольшом расстоянии от загородок для рабов и гладиаторов. Центурионы и прочие командиры скомандовали сложить на землю принесённую с собой поклажу. Макрон потянулся, расправляя плечи, и помотал головой из стороны в сторону, разминая шейные мышцы. Потом он замер, понюхал воздух и наморщил нос:

– Что это за вонь?

Катон указал на загоны для узников:

– Оттуда воняет. Не видишь? Там же выгребные ямы. Им приходится гадить прямо у себя в загородках.

Они некоторое время рассматривали загородки, потом Макрон пробормотал:

– Разве можно держать бойцов в таких условиях?!

– Ну, это ведь не настоящие бойцы. Помнишь, что говорил Нарцисс: это по большей части уголовники и тому подобные отбросы и подонки, которых только и можно было собрать по всему городу, чтобы слепить это войско.

Макрон с минуту молчал. Потом заметил:

– Даже при всём при этом они же скоро пойдут в бой, с ними нельзя обращаться как с животными…

– Эй, вы двое! – крикнул им Фусций. – Хватит болтаться! Марш к фургонам и тащите сюда палатку для вашей секции!

Фургоны стояли в дальнем конце отведённой для лагеря площадки, и гвардейцы уже выгружали из них связки овчин, шесты для установки палаток, верёвки‑растяжки и колья. Макрон с Катоном двинулись туда мимо уже размеченных на земле мест для установки палаток каждой центурии. Макрон вдруг засмеялся:

– Кажется, наш опцион вновь обрёл командный тон и голос. Орёт на нас прямо как ветеран. Во всяком случае, пытается. Смешно, но он мне тебя напоминает, каким ты был раньше.

– Меня?! – Катон удивлённо поднял брови.

– Ага, тебя. И ты так же пронзительно орал, и был весь такой ревностный, а опыт пытался подменить чрезмерной придирчивостью.

– Я такой был?

– Ну, почти. – Макрон улыбнулся. – Но в конце концов обтесался. Вот и этот наш мальчуган, Фусций, тоже в конечном итоге пообтешется. Сам увидишь.

– Может быть. – Катон оглянулся на опциона и продолжил тихим голосом: – Если у него хватит ума не влезть в этот заговор.

– Думаешь, его уже завербовали?

– Не знаю. – Катон подумал. – Он не очень им подходит, им не заменишь таких, как Тигеллин, так что, думаю, пока что вряд ли можно что‑то заключить на его счёт.

Макрон покачал головой.

– Тебе уже повсюду мерещатся заговорщики, мой милый. Интересно, сколько осталось ждать, пока ты не начнёшь подозревать ещё и меня.

Катон улыбнулся.

– В такой день, видимо, я просто залезу куда‑нибудь в щель и тихо‑мирно вскрою себе вены. Если есть в этом мире хоть одна вещь, имеющая истинную ценность, то это наша с тобой дружба. Мы с тобой сквозь такое прошли…

Макрон неуклюже улыбнулся и поднял руку, призывая друга не продолжать.

– Заткнись, или я щас прям‑таки заплачу, будь я проклят!

В течение ночи к озеру прибывали толпы рабов и слуг из императорского дворца, чтобы подготовить павильон для императорской семьи и гостей. Они работали при свете ламп и жаровен, стараясь успеть приготовить к прибытию императора всё – мебель, банкетные столы и ложа. Император должен был появиться к полудню следующего дня. Вдоль противоположного берега озера непрерывно тянулась цепочка факелов – это посланные вперёд рабы занимали наиболее выгодные места для своих богатых господ, пока что пребывавших в Риме, в своих постелях. Противоположный берег был почти в полумиле отсюда, и он весь был усеян огоньками костров и факелов, ярко сверкавших на тёмном фоне отдалённых холмов, а их отражения поблёскивали по всей поверхности озера. После того как товарищи по секции отправились в палатку спать, Катон с Макроном уселись на берегу с мехом вина и стали наблюдать за всё прибывающими на тот берег толпами людей.

– Сомневаюсь, что мы скоро увидим ещё одно такое же грандиозное представление, – задумчиво произнёс Макрон. – Я и раньше ничего подобного не видел и даже не слышал о таком.

– А это потому, что раньше никогда подобной необходимости не возникало, – объяснил Катон. – В отчаянном положении требуются грандиозные отвлекающие манёвры. А вот если это представление сорвётся или если толпе оно не слишком понравится, тогда дни Клавдия сочтены. Либо толпа разорвёт его на части, либо Освободители пырнут ножом в спину. Либо, возможно, удар нанесёт кто‑то из ещё более близких к нему людей. – Катон немного помолчал. И потянулся за ещё одним поленом, чтобы подкормить угасающий костёр. – Ну и дерьмо…

– А что такое?

– Нынешнее состояние дел едва ли можно назвать благоприятным. Мы рискуем собственными жизнями, проливаем кровь, сдерживая варваров и отбрасывая их от границ Рима, а эти идиоты только ухудшают положение. А опасность нарастает.

– И что? Ты‑то что можешь с этим сделать?

Катон помолчал, потом посмотрел прямо в глаза другу:

– Немногое, должен признаться. Но мне кажется, что в данный момент Клавдий – самая большая надежда для Рима. И именно поэтому мы должны сделать всё, что в наших силах, чтобы уберечь его от беды.

– Клавдий? – Макрон с сомнением покачал головой. – Кажется, ты слишком много выпил, мой милый.

Катон наклонился вперёд:

– Послушай, Макрон. Я вовсе не пьян… Я серьёзно говорю! Мы достаточно повидали в этом мире, чтобы понимать, что Рим – несмотря на все свои недостатки – не самая худшая из всех империй. Там, где правит Рим, действует закон и порядок, там царит благоденствие, а ещё – хотя я знаю, что ты это не слишком ценишь, – туда приходит культура. Там появляются библиотеки, театры, искусство. И там в определённой мере присутствует религиозная терпимость. В отличие от всех этих гнёзд невежества, нетерпимости, кликушества и изуверства, как в Британии или Иудее. – Катон даже содрогнулся, припомнив друидов и фанатиков‑иудеев, с которыми они с Макроном сталкивались в бою. – Рим – самая большая надежда для всего человечества.

– Сильно сомневаюсь, что твою точку зрения разделяют те, кого разгромили на поле битвы и превратили в рабов. – Макрон уставился на язычки пламени, мечущиеся над обгорелыми остатками дров и пеплом. – Ты идеалист, Катон. Романтик. Всё это не более чем проба сил, состязание в мощи. Мы завоёвываем новые территории, потому что Рим только этим и занимается, и мы хорошо умеем это делать.

– Нет, тут нечто большее, чем просто грубая сила… – начал было Катон, но сразу замолчал. – Ну ладно, пусть даже так. Но Рим может предложить очень многое, гораздо больше, что просто меч. Или мог бы предложить, если бы не некоторые императоры… Я их всех видел достаточно близко. И Тиберия, и этого монстра, Гая Калигулу. И каждый из них вертел своей неограниченной властью, как хотел, небрежно и с огромной жестокостью. Клавдий же – при всех его недостатках – хоть старается быть лучше тех. Вопрос теперь в том, продолжит ли юный Британик или Нерон его добрые дела. Как ты думаешь?

– Я об этом даже не думал. – Макрон зевнул. – Пока они в состоянии платить легионам и оставлять военные дела профессионалам, я ни о чём не стану беспокоиться.

Катон удивлённо уставился на него:

– Врёшь ты всё! Не верю! Думаешь, я не знаю, что именно тебя занимает?

Макрон повернулся и посмотрел ему прямо в лицо:

– Если бы даже я думал хоть отчасти так же, как ты, то всё равно считал бы, что я достаточно долго живу на свете, чтобы понимать, что всё это – пустая трата времени. И не стал бы больше морочить себе этим голову. Ты что, можешь изменить мир? Нет. И я не могу. И вообще, это не для нас, не наше это дело. Никогда не было и никогда не будет. Это не для людей нашего класса. Неужто ты думаешь, что мне никогда не приходили в башку такие же мысли? – Макрон сделал паузу, потом продолжил более мягким тоном: – Это вроде как временное безумие. Ничего, с возрастом и не такое проходит. Ну ладно, хватит. Устал я. Пошли спать, надо отдохнуть.

Макрон поднялся на ноги, держа в руке наполовину опустевший мех, и кивнул Катону. Потом пошёл к палатке их секции, откинул полог и исчез внутри. Катон подтянул колени к подбородку, обхватил их руками и уставился в пляшущее пламя костра. Прямой и прагматичный взгляд Макрона на жизненные обстоятельства в равной мере разозлил и огорчил его, как, впрочем, бывало всегда. Катон был ещё достаточно молод душой, чтобы лелеять в ней бесконечные мечты и желания в отношении собственного будущего, и ему требовалось, чтобы и остальные думали так же, как он сам. А если они считали иначе, так это в результате ограниченного кругозора или просто нежелания его понять. И всё же при всех своих честолюбивых идеалистических амбициях он мог вполне хладнокровно рассматривать точку зрения своего друга. В словах Макрона заключалась определённая мудрость, но когда мудрость проистекает только из возраста и наличия большего опыта, она редко оказывается пригодной к делу.

Ночной воздух был прохладен, и Катон начал дрожать. Он сгорбился и съёжился, стараясь сохранить тепло. Невдалеке, за его костром, можно было разглядеть императорский павильон, покрывавшая его белая краска слегка фосфоресцировала в свете звёзд. Интересно, какие мысли занимают сейчас людей вроде Клавдия или его наследников? Людей, вовсе не обречённых на неизвестность и быстрое забвение, а именно такая судьба ожидает большую часть простых людей. Катон отлично понимал, что сотни, даже тысячи лет спустя люди всё равно будут помнить и обсуждать Клавдия, тогда как имена Катона и Макрона и бесчисленных других будут забыты и засыпаны пылью истории. Он долго и с нарастающим чувством обиды и негодования смотрел на силуэт императорского павильона, пока костёр окончательно не погас и не перестал его согревать.

– Ну ладно, – в конце концов пробормотал он себе под нос и встал. – Экий ты, однако, весёлый и бодрый малый, а?

И направился к палатке. И тут заметил чью‑то фигуру, продвигающуюся вдоль выстроившихся в одну линию палаток. Когда человек проходил мимо жаровни, поставленной для обогрева часовых, Катон узнал его. Тигеллин. Вот он обменялся приветствиями с одним из часовых. Значит, так, подумал Катон, вот вам ещё один персонаж, которому не дают уснуть тревожные мысли. Он ещё с минуту смотрел вслед центуриону, который шёл куда‑то в темноту, по направлению к загородкам для заключённых, а потом нырнул под сень овчин, прикрывавших палатку его секции, осторожно прошёл к своей постели и лёг спать.

Дата добавления: 2015-11-16