Военный коммунизм 4 страница

Преследуя эту цель, большевики прибегали к различным средствам, включая конфискацию средств производства любых продуктов, кроме продовольственных, принудительные реквизиции продовольствия и других товаров, введение государственной монополии в торговле и, наконец, ликвидацию денег как менового эквивалента. Товары среди населения распределялись по карточкам вначале (в 1918—1919 годы) по номинальным ценам, а затем (в 1920-м) — бесплатно. Жилье, коммунальные услуги, транспорт, образование и увеселения были также изъяты из сферы рыночных отношений и в конце концов стали бесплатными.

В то время как производство промышленных товаров находилось в ведении ВСНХ, ответственность за распределение была возложена на комиссариат по продовольствию — еще одну бюрократическую империю со множеством собственных главков и сетью органов распределения. Возглавлял это ведомство А.Д.Цюрупа. (Его опыт организационной деятельности был невелик: до революции он служил управляющим в частном имении.) Наркомат по продовольствию был весьма дорогостоящим учреждением. Его первой и важнейшей задачей было получение и распределение продовольствия, добытого государством путем закупок, обменных операций или насильственных реквизиций. Предполагалось также, что этот наркомат станет получать для заключения бартерных сделок потребительские товары, изготовленные на национализированных предприятиях или рабочими-надомниками. Решая задачи распределения, наркомпрод опирался отчасти на свою собственную сеть государственных магазинов, но главным образом на потребительские кооперативы, возникшие еще до революции и с некоторой неохотой сохраненные затем большевиками, прогнавшими из их руководства меньшевиков и эсеров¹⁰⁴. Весной 1919 года эти кооперативы были национализированы. Декретом от 16 марта 1919 года¹⁰⁵ предписывалось создание в городах и сельских центрах потребительских коммун, в которые должны были вступить все без исключения жители данной местности. Предполагалось, что в коммунах они станут получать, предъявляя карточки, продукты и предметы первой необходимости. Карточки эти подразделялись на несколько категорий. Самые щедрые выдавались рабочим, занятым в тяжелой промышленности. Представители «буржуазии» получали примерно одну четвертую часть рациона рабочего, а нередко и вообще ничего¹⁰⁶*. Эта система давала простор для чудовищных злоупотреблений: например, в Петрограде в 1918 году карточек было напечатано на треть больше, чем было в городе жителей, а в 1920-м наркомпрод распределил 21,9 млн.карточек для горожан, в то время как в действительности их насчитывалось всего 12,3 млн.¹⁰⁷.

* Обладание карточкой, дававшей минимальный паек, служило для ЧК признаком, указывавшим на принадлежность к «буржуазии». Владельцы таких карточек становились в первую очередь жертвами грабежа и террора.

Как сказал Мильтон Фридман, чем более значительной является экономическая теория, тем менее реалистичными допущениями она оперирует. Советский эксперимент с национализацией торговли может служить ярким подтверждением этого правила. Вместо того чтобы ликвидировать рынок, меры, предпринятые в период военного коммунизма, раскололи его надвое: в 1918—1920 годах в советской России существовал государственный сектор, распределявший товары по карточкам — по фиксированным ценам или бесплатно, а параллельно действовал нелегальный частный сектор, где распределение осуществлялось по законам спроса и предложения. И чем шире становился государственный сектор, тем более угрожающие размеры, к удивлению большевистских теоретиков, принимал свободный сектор, названный одним из них «неустранимой тенью». Действительно, частный сектор наживался на государственном, ибо значительная часть потребительских товаров, которые рабочий покупал по номинальной цене или получал бесплатно в государственном магазине или в «потребительской коммуне», продавались затем на черном рынке¹⁰⁸. Правительство положило начало бесплатному обслуживанию. Изданный в октябре 1920 года закон освобождал от платы за пользование телеграфом, телефоном и почтой советские учреждения, а в следующем году эти услуги стали бесплатными для всех граждан. Одновременно все государственные служащие были освобождены от платы за коммунальные услуги. В январе 1921 года для жильцов государственных и муниципальных домов была упразднена квартирная плата¹⁰⁹. Считалось, что зимой 1920/1921 годов наркомпрод удовлетворял по существу бесплатно основные потребности 38 млн. человек¹¹⁰.

Конечно, такая щедрость режима могла быть только временной. Большевики могли проявлять ее лишь до тех пор, пока они не израсходовали капитал, унаследованный от царизма. Так, новым властям легко было отказаться от взимания квартирной платы, поскольку они не строили жилья и не несли расходов по его содержанию: практически весь городской жилой фонд России, включавший в то время около полумиллиона зданий, был построен до 1917 года. Когда военный коммунизм был уже в самом разгаре, правительство построило и отремонтировало всего 2601 постройку¹¹¹. Еще одним фактором, открывшим возможность бесплатного распределения благ, было то, что правительство изымало хлеб у крестьян без всякой компенсации или с чисто символической компенсацией в виде потерявших всякую цену денег. Ясно поэтому, что такое положение не могло длиться вечно, ибо здания ветшали, а крестьяне отказывались выращивать лишний хлеб.

В то же время пышным цветом расцвел частный сектор. На свободном рынке можно было найти любой мыслимый товар, прежде всего любые продукты питания. Именно рынок, а не сеть государственных торговых точек, был в период военного коммунизма главным источником продовольствия для городского населения советской России. В сентябре 1918 года власти вынуждены были разрешить крестьянам привозить в города и продавать по рыночным ценам до полутора пудов зерна¹¹². «Полуторапудники» доставляли в города львиную долю хлеба и других потреблявшихся там сельскохозяйственных продуктов. Согласно статистическому обследованию, проведенному зимой 1919/1920 годов, жители городов только 36% хлеба покупали в магазинах. Остальное, по уклончивой формулировке в отчете, они получали в результате «снабжения другими способами»¹¹³. Было также установлено, что из всей пищи, которую потребляли в эту зиму горожане (крупы, овощи, фрукты), если измерять ее ценность в калориях, рынок давал от 66 до 80%. В сельских районах количество продуктов, которые население получало через «потребительские коммуны», составляло всего 11%¹¹⁴.

Иностранец, посетивший Россию весной 1920 года, отмечал, что почти все магазины закрыты. Кое-где работали небольшие лавки, распределявшие одежду, мыло и другие потребительские товары. Торговые точки наркомпрода тоже попадались редко. Но вовсю шла нелегальная уличная торговля.

«Москва живет. Но живет не только выданными на карточки продуктами и заработанными деньгами. В огромной степени Москва живет черным рынком — активно и пассивно. Она продает на черном рынке, она покупает на черном рынке, она спекулирует, спекулирует, спекулирует...

В Москве деньги делаются на чем угодно. Все продается на черном рынке — от булавки до коровы. Мебель, бриллианты, пирожные, хлеб, мясо — все это можно купить на черном рынке. Нелегальный рынок и склады этого рынка в Москве — Сухаревка. Время от времени милиция совершает здесь рейды, но она не может уничтожить черного рынка. Это — гидра о тысяче голов, которые вырастают снова и снова.

В Москве есть свободные рынки. Их несколько, и они вполне легальны. Это рынки, где можно покупать дополнительные продукты, деликатесы. Например, есть такой рынок у Театральной площади. Там продаются огурцы, рыба, печенье, яйца, разнообразные овощи. На длинном тротуаре царит ужасная суматоха. Вдоль обочины стоят палатки, одни торговцы сидят на корточках, другие что-то шепчут на ухо покупателям.

Огурец стоит 200—250 рублей, яйцо — 125—150 рублей. Цены на остальные товары соответствующие. Это не так уже много в пересчете на западную валюту, особенно на доллары. Во время моего пребывания в Москве спекулянты валютой давали 1000 большевистских рублей за один доллар. Мне рассказали, что один американец обменял 3000 долларов на 9 млн. большевистских рублей. Спекуляция запрещена... Но валютой спекулируют. Выгоду извлекают из всего, и из денег, естественно, тоже...

Спекуляция, черный рынок, создание нелегальных запасов, — все это мешает работать. Спекуляция сидит в крови у рабочих. Они спекулируют во время работы. Они спекулируют в то время, когда им следовало бы работать»¹¹⁵.

Уличными торговцами часто были солдаты, предлагавшие свою форму; в результате многие москвичи ходили в ту пору в одежде военного образца¹¹⁶. Почтенные дамы, смущаясь, продавали на тротуарах личные вещи, напоминавшие о более счастливых днях.

«Мелкое хозяйство с непреодолимым упорством отстаивало методы товарного хозяйства» — так описывал живучесть свободного рынка советский экономист¹¹⁷. Об это «непреодолимое упорство» разбивались все попытки правительства монополизировать систему распределения. Власти оказались в абсурдном положении: если бы они стали жестко проводить политику запрещения частной торговли, они обрекли бы все городское население на голодную смерть. В одной из советских экономических публикаций начала 1920-х годов автор с сожалением признавал, что частный («спекулянтский») рынок паразитирует на государственной системе снабжения: «Одним из самых разительных противоречий нашей современной экономической действительности является противоречие между зияющей пустотою советских магазинов с их вывесками: «галантерейный магазин московского совета р. и к. д.», «книжный магазин», «магазин кожаных изделий» и т.д. и кипучей деятельностью ярмарочной торговли на Сухаревке, Смоленском рынке, Охотном ряду и других очагах спекулятивного рынка... Массовое предложение товаров всех категорий, которые имеются ныне на спекулятивном рынке, исключительно имеет своим источником товарные склады советской республики, уголовным путем поставляющие эти товары на Сухаревку»¹¹⁸.

Частный сектор стал настолько влиятельным, что когда в начале 1921 года правительство, вынужденное считаться с реальностью, наконец отказалось временно от монополии на торговлю, объявив новую экономическую политику, это было лишь признанием status quo. «В определенном смысле, — пишет Е.Х.Карр, — нэп попросту узаконил методы торговли, возникшие спонтанно в период военного коммунизма вопреки декретам правительства и несмотря на репрессии властей»¹¹⁹.

* * *

Когда в октябре 1917 года большевики захватили власть в Петрограде, они действовали от имени «пролетариата». Было провозглашено, что советское государство является воплощением воли рабочего класса и «авангардом» социализма. Имея в виду эти декларации, можно было ожидать, что политика большевиков приведет к значительному улучшению если не экономического, то, по крайней мере, социального и политического положения промышленных рабочих в сравнении с тем, каким оно было при «буржуазных» правительствах — царском и Временном. Но, как и в остальных случаях, реальность оказалась прямо противоположной намерениям: положение российского рабочего класса ухудшилось во всех отношениях, кроме символического. В частности, были потеряны завоеванные в долгой борьбе права на самоорганизацию и забастовки — два неотъемлемых орудия самозащиты рабочих.

Можно, конечно, возразить, и возражение это является довольно распространенным, что в условиях революции и гражданской войны у большевиков не было другого выхода: они ограничивали права грудящихся для поддержания хозяйственной жизни в стране. То есть, спасая «пролетарскую революцию», они вынуждены были временно сделать «пролетариат» бесправным. В такой интерпретации политика большевиков по отношению к трудящимся, как и другие меры, которые они предпринимали в период военного коммунизма, выглядит как печальный, но необходимый тактический шаг.

Аргумент этот является, однако, весьма уязвимым. Дело в том, что меры, направленные против трудящихся, действительно вводились в период борьбы большевистского режима за выживание, но они не были не ситуативными, ни временными. Они выражали целостную социальную философию, выходившую далеко за пределы чрезвычайной ситуации. И лишь сложившиеся в тот момент обстоятельства позволили представить их как систему неотложных мер. Принудительный труд, запрещение забастовок, превращение профсоюзов в органы государства, — все это большевики считали необходимым не только для победы в гражданской войне, но и для «построения коммунизма». Поэтому, когда гражданская война была выиграна и режиму уже не угрожала опасность, они не отказались от антирабочей политики.

Идея принудительного труда — органическая часть марксизма. Статья 8 «Манифеста Коммунистической партии» 1848 года призывала к «равной для всех обязанности трудиться» и к «созданию трудовых армий, особенно в сельском хозяйстве». В самом деле, в условиях регулируемой экономики, когда отсутствует свободный товарный рынок, сохранять свободный рынок рабочей силы нет никакого смысла. Троцкий, часто выступавший на эту тему, подкреплял этот экономический аргумент аргументом психологическим: человек по сути своей ленив, и к работе его побуждает лишь страх остаться голодным; если государство берет на себя обязанность кормить своих граждан, этот мотив перестает действовать и государство вынуждено прибегать к принуждению*. Фактически Троцкий утверждал, что принудительный труд является неотъемлемым свойством социализма. «Можно сказать, что человек есть довольно ленивое животное, — говорил он, — по общему правилу, человек стремится уклониться от труда <...> Единственным способом привлечения для хозяйственных задач необходимой рабочей силы является проведение трудовой повинности» ¹²⁰. И чтобы некоторые советские граждане не тешили себя иллюзией, будто принудительный труд лишь временная мера, нацеленная на преодоление кризиса, Троцкий давал им ясно понять, что это не так. Выступая в марте 1920 года на XI съезде партии, созванном после того, как белое движение было разгромлено и по сути уже закончилась гражданская война, Троцкий высказался без обиняков: «Мы делаем первую в мировой истории попытку организации труда трудящихся в интересах этого трудящегося большинства. Но это, разумеется, не означает уничтожения элемента принуждения. Элемент обязательности не сходит с исторических счетов. Нет, принуждение играет и будет играть еще в течение значительного исторического периода большую роль»¹²¹. Особенно откровенно Троцкий говорил об этом на Третьем съезде профсоюзов в апреле 1920 года. Отвечая меньшевикам, которые призывали отказаться от принудительного труда на том основании, что он является менее производительным, чем свободный труд, Троцкий отстаивал принцип крепостничества: «Когда меньшевики говорят в своей резолюции, что принудительный труд всегда является малопроизводительным, то они находятся в плену у буржуазной идеологии и отрицают самые основы социалистического хозяйства... В эпоху крепостного права дело вовсе не было так, что жандармерия стояла над душой мужика, а были известные хозяйственные формы, к которым крестьянин привыкал, которые он в эту эпоху считал справедливым, и только время от времени бунтовал... Говорят, что принудительный труд не производителен. Это означает, что все социалистическое хозяйство обречено на слом, ибо других путей к социализму, кроме властного распределения центром всей рабочей силы страны, размещения этой силы соответственно потребностям общегосударственного хозяйственного плана, быть не может»¹²².

* Представление, что человек трудится лишь из страха перед голодом, Троцкий позаимствовал у Маркса, который, в свою очередь, взял его из работы преподобного Дж.Тоунсенда (см.: Капитал. Т. 1. Гл. 25. Разд. 4).

Короче говоря, принудительный труд не только является органической составной частью социализма, он, кроме того, является выгодным: «Принудительный крепостной труд вырос не из злой воли феодалов. Это было прогрессивное явление»¹²³.

Представление, что рабочий должен стать крепостным «социалистического» государства — то есть как бы своим собственным рабом, ибо одновременно он считался «хозяином» этого государства, — вытекавшее из марксистской теории централизованной экономики и свойственной марксизму мизантропии, находило дополнительное подкрепление в чрезвычайно низком мнении о российских рабочих, которого придерживались большевистские руководители. До революции они идеализировали рабочий класс. Но, столкнувшись с рабочими из плоти и крови, они быстро избавились от иллюзий. Пока Троцкий произносил панегирики рабству, Ленин давал отставку «пролетариату» России. На XI съезде партии в марте 1922 года он заявлял: «Очень часто, когда говорят: «рабочие», думают, что значит это фабрично-заводской пролетариат. Вовсе не значит. У нас со времен войны на фабрики и на заводы пошли люди вовсе не пролетарские, а пошли с тем, чтобы спрятаться от войны, а разве у нас сейчас общественные и экономические условия таковы, что на фабрики и заводы идут настоящие пролетарии? Это неверно. Это правильно по Марксу, но Маркс писал не про Россию, а про весь капитализм в целом, начиная с пятнадцатого века. На протяжении шестисот лет это правильно, а для России теперешней неверно. Сплошь да рядом идущие на фабрики — это не пролетарии, а всяческий случайный элемент»¹²⁴. Выводы, которые следовали из этого ошеломляющего заявления, не прошли незамеченными для некоторых из большевиков. Ведь Ленин, по существу, утверждал, что Октябрьская революция не была совершена ни «пролетариатом», ни для «пролетариата». Но указать на это осмелился один А.Г.Шляпников: «Владимир Ильич вчера сказал, что пролетариат как класс, в том смысле, каким имел его в виду Маркс, не существует. Разрешите поздравить вас, что вы являетесь авангардом несуществующего класса»¹²⁵.

При таких взглядах на природу человека вообще и на российский рабочий класс в частности, какие исповедовали Ленин и Троцкий, вряд ли можно было рассчитывать, что они допустят существование свободного труда и независимых профсоюзов, пусть даже против этого и не нашлось бы других возражений.

Введение принудительного труда официально объяснялось требованиями экономического планирования. Считалось, и не без оснований, что планирование невозможно осуществить, пока трудовые ресурсы не будут поставлены под такой же контроль, как и все другие хозяйственные ресурсы. О необходимости всеобщей трудовой повинности большевики впервые заговорили уже в апреле 1917 года, то есть до прихода к власти¹²⁶. Декларируя, с одной стороны, что трудовая повинность, введенная в Германии во время войны, «неизбежно становится военной каторгой для рабочих», а с другой, что при советской власти та же мера представляет собой «громадный шаг к социализму», Ленин, по-видимому, не усматривал в этих высказываниях никакого противоречия¹²⁷.

Оказавшись у власти, большевики, верные своему слову, в первый же день заявили о намерении провести трудовую мобилизацию. 25 октября 1917 года, объявив Второму съезду Советов о низложении Временного правительства, Троцкий, не переведя дыхания, сказал: «Введение всеобщей трудовой повинности — одна из ближайших задач подлинной революционной власти»¹²⁸. Вероятно, большинство делегатов съезда сочли, что это утверждение относится только к «буржуазии». И действительно, в первые месяцы своей диктатуры Ленин, движимый личной ненавистью, старался как мог унизить «буржуазию», приговаривая к черной работе людей, не привыкших к ручному труду. В наброске к декрету о национализации банков (декабрь 1917 г.) он написал: «Статья 6: Всеобщая трудовая повинность: первый шаг — потребительско-рабочие, бюджетно-рабочие книжки для богатых, контроль за ними. Их долг — работать в указанном направлении, иначе — «враги народа»». И добавил на полях: «Отправка на фронт, принудительные работы, конфискация, аресты (расстрел)»¹²⁹. Позднее в Москве и Петрограде обычным зрелищем стали хорошо одетые люди, выполнявшие под конвоем черную работу. Польза от такого принудительного труда была, по-видимому, близкой к нулю, но у него была другая, «воспитательная» цель: он должен был возбуждать классовую ненависть.

Как отметил Ленин, это был только первый шаг. Вскоре принцип принудительного труда был распространен на другие слои общества. Это означало не только, что каждый взрослый человек обязан заниматься производительным трудом, но, кроме того, что он должен работать там, где ему прикажут. Эта обязанность, возвращавшая Россию к установлениям XVII века, была введена в январе 1918 года «Декларацией прав трудящегося и эксплуатируемого народа», содержавшей и такой пункт: «В целях уничтожения паразитических слоев общества и организации хозяйства вводится всеобщая трудовая повинность»¹³⁰. Затем этот принцип был включен в Конституцию 1918 года и обрел силу закона. С этих пор можно было на абсолютно законном основании считать «паразитом» каждого, кто уклонялся от государственной службы.

Процедуры трудовой мобилизации были детально разработаны в конце 1918 года. Декретом от 29 октября была учреждена сеть органов «распределения рабочей силы», действовавшая в масштабах страны¹³¹. 10 декабря 1918 года в Москве был опубликован подробный «Трудовой кодекс», предписывавший мужчинам и женщинам в возрасте от шестнадцати до пятидесяти лет (за некоторыми исключениями) трудиться в обязательном порядке. Те, кто уже имел постоянное место работы, должны были там оставаться. Остальным надлежало встать на учет в отделах распределения рабочей силы (ОРРС). Эти органы получили право направлять их по своему усмотрению на любую работу.

Законодательство о принудительном труде не только распространялось на несовершеннолетних (от шестнадцати до восемнадцати лет), но специальными постановлениями разрешало использовать подростков, занятых в военной промышленности или на других предприятиях, важных для государства, для сверхурочной работы¹³².

К концу 1918 года для большевистских властей стало обычным делом призывать рабочих и специалистов различных областей на государственную службу так, как они набирали новобранцев в Красную Армию. Обычно это делалось следующим образом: правительство объявляло, что рабочие и технические специалисты определенной отрасли народного хозяйства «мобилизуются для прохождения военной службы» и подлежат юрисдикции военного трибунала (те, что покидают службу, к которой приписаны, рассматриваются как дезертиры). Люди, владеющие соответствующими специальностями, но не работающие в данный момент по этим специальностям на постоянном месте, должны встать на учет и ждать призыва. Первыми из гражданских специалистов были «мобилизованны» железнодорожники (28 ноября 1918 г.). За ними последовали: лица с техническим образованием и опытом (19 декабря 1918 г.), медицинские работники (20 декабря 1918 г.), работники речного и морского флота (15 марта 1919 г.), шахтеры (7 апреля 1919 г.), служащие почтовой, телефонной и телеграфной связи (5 мая 1919 г.), работники топливной промышленности (27 июня и 8 ноября 1919 г.), работники суконной промышленности (13 августа 1920 г.), рабочие-металлисты (20 августа 1920 г.) и электрики (8 октября 1920 г.)¹³³. Так шла постепенно «милитаризация» гражданских занятий и стирались различия между солдатом и рабочим, между военной и гражданской сферами. Однако попытки организовать промышленное производство по военной модели нередко пробуксовывали, что видно из обилия декретов, устанавливавших в широком диапазоне все новые наказания для «дезертиров трудового фронта» — от обнародования их имен до заключения в концентрационные лагеря¹³⁴.

Каким бы ни было формальное экономическое обоснование всех этих мер, само обращение к практике принудительного труда означало возврат к существовавшему на Московской Руси институту тягла, благодаря которому все мужчины и женщины — крестьяне, другие категории населения, не относящиеся к знати, — могли быть призваны для выполнения нужных государству работ. Тогда, как и теперь, основными видами таких работ были перевозка грузов, заготовка леса и строительство. Описание обязанностей крестьян, мобилизованных в 1920 году на заготовку дров, было бы совершенно понятно и для жителя Московской Руси: «Крестьянам было велено... в порядке трудовой повинности, установленной для них правительством... спилить столько-то деревьев на указанных участках леса. Каждый крестьянин, имевший лошадь, должен был затем отвезти определенное число бревен. Всю эту древесину крестьянам надлежало доставить к речным пристаням, в города или в другие пункты назначения»¹³⁵. Принципиальное различие между трудовой повинностью, или тяглом, на Московской Руси и в коммунистической России заключалось в том, что в средние века такая повинность налагалась сравнительно редко, в особых случаях, теперь же она приобрела характер постоянной обязанности.

Зимой 1919/1920 годов Троцкий выдвинул грандиозную программу «милитаризации труда», в соответствии с которой солдаты должны были заняться производительным трудом, а гражданские рабочие — подчиниться военной дисциплине. Эта идея, возрождавшая печально известные «военные поселения», учрежденные за сто лет до этого Александром I и Аракчеевым, была встречена скептически и враждебно. Но Троцкий упорствовал и не давал себя разубедить. Окрыленный своим триумфом на фронтах гражданской войны, преисполненный ощущением собственной значимости, стремящийся к новым лаврам, он утверждал, что экономические проблемы России можно решить только теми же грубыми силовыми методами, используя которые Красная Армия разгромила внешнего врага. 16 декабря 1919 года он набросал «Тезисы» для Центрального Комитета¹³⁶. В них он доказывал, что на штурм хозяйственных проблем надо бросить армии рабочих, слепо подчиняющихся дисциплине. Трудовые ресурсы страны следует организовать по военному образцу. Уклонение от обязанностей (отказ от порученной работы, прогулы, пьянство на производстве и т.д.) надлежит рассматривать как преступление, отдавая виновных под трибунал. Далее Троцкий предлагал не демобилизовывать части Красной Армии, не нужные более для ведения боевых действий, а преобразовать их в трудармии. «Тезисы» Троцкого не были предназначены для публикации, но Бухарин, главный редактор «Правды», все-таки их напечатал, — то ли по недосмотру (как утверждал он сам), то ли умышленно (как считали другие). Как бы то ни было, они появились в «Правде» 22 января 1920 года и вызвали бурю протеста. Одним из наиболее часто встречавшихся в откликах был термин «аракчеевщина».

Ленину пришлось уступить, ибо надо было как-то остановить процесс распада хозяйства страны. 27 декабря 1919 года он дал согласие на создание комиссии по трудовой повинности, председателем которой был назначен Троцкий, остававшийся на посту наркомвоенмора. Предусмотренные программой Троцкого мероприятия шли по двум направлениям:

1. Армейские подразделения, не нужные более на фронте, не подвергались демобилизации, а преобразовывались в трудовые армии, перед которыми ставились такие задачи, как ремонт железнодорожного полотна, перевозка топлива, наладка сельскохозяйственной техники. Первым такую трансформацию предстояло пройти Третьему армейскому корпусу, сражавшемуся на Урале. За ним должны были последовать другие. В марте 1921 года четвертая часть Красной Армии была занята в строительстве и на транспорте.

2. Одновременно среди рабочих и крестьян устанавливалась военная дисциплина. На IX партийном съезде (1920 г.), где эта политика вызвала сильное сопротивление, Троцкий настаивал, что государство должно иметь возможность свободно распоряжаться трудовыми ресурсами, направляя их туда, где они необходимы, без учета пожеланий самих рабочих, — как это делается в армии. По запросам предприятий наркомтруд должен был приписывать к ним «мобилизованную» рабочую силу. Как писал в 1922 году один из чиновников этого комиссариата, вспоминая этот эксперимент, «мы поставляли рабочую силу в соответствии с планом и, следовательно, без учета индивидуальных особенностей рабочих или их желания заниматься тем или иным делом»¹³⁷.

Но ни трудовые армии, ни военизированное производство не оправдали возлагавшихся на них надежд. Производительность труда солдат оказалась гораздо ниже, чем производительность подготовленных гражданских специалистов. Кроме того, солдаты толпами дезертировали с трудового фронта. Правительство столкнулось с непреодолимыми техническими проблемами, пытаясь решать задачи управления, питания и перевозки военизированной рабочей силы. В результате пришлось отказаться от замыслов использования рабского труда, к которым вернулись позднее Сталин и Гитлер. 12 октября 1921 года была отменена мобилизация в промышленности, а месяц спустя — распущены трудовые армии¹³⁸.

Этот эксперимент дискредитировал Троцкого и ослабил его позиции как потенциального преемника Ленина, — и не только потому, что эксперимент провалился, но также и по той причине, что он дал основание для обвинений Троцкого в «бонапартизме». В самом деле, если бы удалось осуществить. милитаризацию хозяйственной жизни России, то офицеры, подчиненные Троцкому, получили бы громадную власть и в гражданской сфере. «Троцкизм» как ругательный термин впервые возник и получил хождение в 1920 году в связи с этими неудачными начинаниями¹³⁹.

* * *

В условиях режима, основанного на принудительном труде, конечно, не было места для свободных профсоюзов. Находились и логические аргументы, объяснявшие необходимость запрещения таких союзов: ведь в «рабочем» государстве интересы рабочих по определению не могут расходиться с интересами работодателей. Как сформулировал это однажды Троцкий, русский рабочий «не просто торгуется с советским государством» — нет, он повинен государству, всесторонне подчинен ему, ибо это — его государство»¹⁴⁰. Следовательно, подчиняясь государству, рабочий подчиняется самому себе, — даже если ему кажется, что это не так. Были также практические причины, не позволявшие относиться к профсоюзам терпимо: их деятельность была несовместима с централизованным планированием. В общем, большевикам не пришлось долго размышлять, прежде чем лишить независимости две главные организации российских рабочих — фабричные комитеты и профсоюзы.

Дата добавления: 2015-11-14