|
Читайте также: |
поцелует в щеку или в лоб.
-- Неужели? Ишь чего придумал!
-- А потом он, значит, женщин очень боится. А к нему
однажды возьми да явись блудница, переодетая во все мужское, а
он ничего не приметал, выслушал всю ее брехню, все, что она
наврала, а когда она кончила свою исповедь, он поклонился ей в
пояс, а потом дал ей лобызание.
Старший громко расхохотался, но спутник его сразу зашикал,
и Иосиф ничего более не услышал, кроме этого подавляемого с
меха.
Он взглянул на небо. Над кронами пальм висел резко
очерченный серп месяца. Иосиф содрогнулся от ночного холода. В
вечерней беседе погонщиков верблюдов словно в кривом зеркале и
все же весьма поучительно явилось ему его собственное отражение
и отражение той роли, которой он уже успел изменить. Итак,
какая-то блудница посмеялась над ним. Что ж, это, конечно, не
самое страшное, хотя и неприятно.
Долго еще Иосиф думал над разговором двух погонщиков.
Наконец перед самой зарей ему удалось уснуть, но только потому,
что размышления его оказались не напрасными, они привели к
определенному результату, решению, и с этим новым решением в
душе он крепко заснул и проспал до самого рассвета.
А решение его было как раз таким, какое младший погонщик
не мог бы уразуметь и постигнуть. Решение его состояло в том,
чтобы последовать совету старшего проводника и посетить Диона,
по прозванию Пугиль, о котором он давно уже знал и которому
сегодня при нем пропели такую убедительную хвалу. Этот
прославленный исповедник, пастырь и наставник, уж наверное,
найдет для него должный совет, должную кару, верный суть.
Ему-то хотел Иосиф вверить себя как наместнику бога, чтобы
покорно исполнить все, что тот ему прикажет.
Рано утром, когда оба погонщика верблюдов еще спали, он
отправился к путь и в этот же день в усердном своем странствии
достиг тех мест, где, как он знал, жили святые отцы и откуда он
надеялся попасть на большую дорогу, ведущую в Аскалон.
Подходя в сумерки к оазису, он увидел приветливые кроны
пальм, услышал блеяние козы, среди зеленых теней ему почудились
крыши хижин, запах человеческого жилья, а когда он нерешительно
приблизился, ему вдруг показалось, что кто-то пристально
смотрит на него. Иосиф остановился, оглядел все вокруг и под
первыми же деревьями увидел человека, сидевшего там прислонясь
к стволу пальмы, старого и прямого, с седой бородой, достойным,
но суровым и неподвижным лицом. Этот человек, должно быть, и
смотрел на него так пристально и уже довольно давно. Взгляд его
был острым, и твердым, однако лишенным всякого выражения, как
взгляд человека, привыкшего наблюдать, но никогда не
проявлявшего ни любопытства, ни участия, взгляд человека,
который позволяет людям и вещам проходить мимо себя, пытается
понять их, но никогда не привлекает их и не зовет.
-- Хвала Иисусу Христу! -- приветствовал его Иосиф.
Старец ответил неразборчивым бормотанием.
-- Простите меня, -- вновь обратился к нему Иосиф. -- Вы
здесь тоже чужой, как я, или же обитаете в этом славном
селении?
-- Чужой, -- ответил седобородый.
-- Досточтимый, может быть, вы скажете мне, возможно
отсюда попасть на аскалонскую дорогу?
-- Скажу, -- ответил старик, с трудом поднимаясь. Теперь
он стоял во весь свой рост -- сухощавый великан -- и смотрел в
пустынную даль. Хотя Иосиф и почувствовал, что старец не
расположен к беседе, он все же решился задать еще один вопрос.
-- Позвольте мне спросить вас еще об одном, досточтимый,
-- произнес он вежливо, заметив, что взгляд старца словно бы
возвратился издалека, вновь обратившись к ближайшему окружению.
Холодно и внимательно старец рассматривал его. -- Быть может,
вы знаете, где обитает отец Дион по прозванию Дион Пугиль?
Великан чуть сдвинул брови, и взгляд его стал еще
холодней.
-- Я знаю его, -- ответил он сдержанно.
-- Вы его знаете? -- воскликнул Иосиф. -- Тогда скажите,
где мне найти отца Диона? Ведь я направляюсь к нему.
Великан испытующе смотрел на него с высоты своего
огромного роста. Он заставил Иосифа долго дожидаться ответа.
Затем он отошел к пальме, где сидел до этого, сел как и прежде,
прислонившись к стволу дерева, и скупым жестом пригласил Иосифа
присесть.
Иосиф послушно принял приглашение и, когда сел, на
мгновение ощутил гнетущую усталость, но вскоре забыл о ней,
обратив все свое внимание на старца. А тот погрузился в
раздумье, и на его строгом, важном лице появилось выражение
недоступности, а поверх него как бы легло еще другое выражение,
если не другое лицо, словно прозрачная маска, -- выражение
старого одинокого горя, которому гордость и достоинство не
позволяют излиться.
Прошло много времени, прежде чем взгляд досточтимого
старца вновь обратился к пришельцу. С особой остротой он
взглянул на него, как бы вновь подвергая испытанию, и наконец в
повелительном тоне спросил:
-- А кто вы такой?
-- Пустынник, -- ответил Иосиф. -- Уже многие годы я веду
жизнь отшельника.
-- Вижу. Но я спросил: кто вы?
-- Меня зовут Иосиф, по прозванию Фамулус.
Как только Иосиф произнес свое имя, старик, остававшийся
все время недвижимым, так резко сдвинул брови, что глаза его на
мгновение почти исчезли; казалось, сообщение Иосифа задело,
ужаснуло или разочаровало его, но, возможно, это была всего
лишь усталость глаз, кратковременное ослабление внимания,
внезапный приступ немощи, какие часто случаются со стариками.
Как бы то ни было, он застыл в полной неподвижности и некоторое
время прятал глаза за бровями, а когда вновь открыл их, взгляд
его изменился, стал, если только это было возможно, еще более
старым, еще более одиноким, окаменелым и в то же время
выжидающим. Губы медленно раздвинулись, и он спросил:
-- Я слышал о вас. Вы тот самый, к кому люди ходят
исповедоваться?
Иосиф смущенно кивнул -- назвать свое имя было для него
подобно мучительному разоблачению, и, вот уже вторично
встретившись с молвой о себе, он испытал немалый стыд.
Снова и все так же кратко старик спросил:
-- А теперь вы хотите посетить Диона Пугиля? Зачем он вам?
-- Я хотел ему исповедаться.
-- И вы многого ожидаете от этой исповеди?
-- Не знаю. Я чувствую доверие к нему, более того, мне
даже кажется, будто голос свыше посылает меня к нему.
-- Ну, а после исповеди что вы намерены делать?
-- То, что он мне прикажет.
-- А если он вам посоветует или прикажет что-нибудь
неправильное?
-- Не мне судить, правильно это или неправильно, я буду
слушать и повиноваться.
Старец не проронил более ни слова. Солнце почти уже
скрылось за горизонтом, в листве закричала птица. Иосиф встал и
еще раз робко спросил так и не нарушившего молчания старца:
-- Вы сказали, что знаете, где найти отца Диона. Дозволено
мне просить вас назвать место и описать путь к нему?
На лице старца показалось что-то похожее на слабую улыбку.
-- И вы уверены, -- спросил он мягко, -- что ваше
появление будет ему приятно?
Пораженный этим вопросом, совсем оробев, Иосиф так и
остался стоять, где стоял, не ответив старцу.
Затем он сказал:
-- Могу ли я хотя бы надеяться, что увижу вас вновь?
-- Я ночую здесь, -- сказал старик с приветственным
жестом, -- и пробуду тут некоторое время после восхода солнца.
А теперь ступайте, вы устали и голодны.
Глубоко поклонившись, Иосиф отправился в путь и с
наступлением темноты дошел до небольшого селения. В нем, как в
монастыре, жили так называемые анахореты, христиане из разных
мест и городов, создавшие себе в этом уединенном месте нечто
похожее на приют, дабы без помех вести жизнь простую и чистую,
в тишине и созерцании. Иосифу дали воды, накормили, указали
ночлег и, понимая, что он устал, ни о чем не расспрашивали.
Кто-то прочитал вечернюю молитву, в которой приняли участие и
остальные, опустившись на колени. Заключительное "Аминь" было
произнесено хором. В другое время встреча с этой общиной
набожных людей подарила бы Иосифу радостное переживание, но
теперь у него было только одно на уме, и с первыми же
предрассветными сумерками он поспешил туда, где накануне
покинул старца. Тот спал на земле, завернувшись в тонкую
циновку, дожидаясь его пробуждения, Иосиф сел поодаль под
деревьями. Скоро спящий повернулся, открыл глаза, развернул
циновку, тяжело поднялся и расправил застывшие члены; затем он
стал на колени и сотворил утреннюю молитву. Когда он вновь
поднялся, Иосиф подошел и молча поклонился.
-- Ты уже поел? -- спросил незнакомец.
-- Нет. Я ем только один раз в день и притом лишь после
захода солнца. А вы голодны, досточтимый?
-- Оба мы люди уже не молодые, и к тому же в пути. Нам
лучше подкрепиться перед дорогой.
Иосиф развязал котомку и предложил старцу фиников.
Накануне радушно встретившие его люди дали ему с собой хлебец,
испеченный из проса, который он теперь также разделил со
старцем. Когда оба они закончили трапезу, тот сказал:
-- Теперь можно и в путь.
-- Мы пойдем вместе? -- воскликнул обрадованный Иосиф.
-- Да. Ты же просил отвести тебя к Диону. Пойдем.
-- Как вы добры! -- воскликнул удивленный и счастливый
Иосиф и хотел уже рассыпаться в благодарностях. Однако старец
резким жестом заставил его замолчать.
-- Никто не добр, как только один бог, -- сказал он. -- А
теперь пойдем. Говори мне "ты", как и я тебе. К чему такие
церемонии между двумя старыми пустынниками?
Высокий старец зашагал вперед, за ним Иосиф. Солнце уже
поднялось. Старец, который, по-видимому, очень хорошо знал
дорогу, сказал, что к полудню приведет в тенистое место, где
они и переждут самое жаркое время дня. Больше они в пути не
говорили.
Только когда в самый зной они достигли места привала, где
и расположились на отдых в тени суровых скал, Иосиф вновь
обратился к своему проводнику. Он спросил, сколько дневных
переходов понадобится, чтобы добраться до Диона Пугиля.
-- Это зависит только от тебя, -- отвечал старец.
-- От меня? -- удивился Иосиф. -- Да если бы это зависело
от меня, я сегодня же был бы у него.
Однако старец и теперь явно не был настроен продолжать
разговор.
-- Что ж, посмотрим, -- только и сказал он и закрыл глаза.
Иосифу не хотелось смотреть на спящего, и он тихо отошел в
сторону, прилег и нечаянно заснул -- ведь он почти всю ночь не
спал. Старец разбудил его, когда пришло время снова пуститься в
путь.
Перед заходом солнца они подошли к месту привала, где был
источник, росли деревья и даже трава. Они утолили жажду,
совершили омовение, и старец сказал, что тут они и заночуют.
Иосиф нерешительно пытался протестовать:
-- Ты сказал недавно, что только от меня зависит, когда мы
доберемся до отца Диона. Я готов идти еще многие часы, только
бы поскорей увидеть его.
-- Нет, нет, -- сказал старец, -- на сегодня хватит.
-- Прости меня, -- воскликнул Иосиф, -- неужели тебе
непонятно мое нетерпение?
-- Понятно. Но оно не поможет тебе.
-- Зачем же ты тогда сказал, что все зависит только от
меня?
-- Как я сказал, так оно и есть. Коль скоро ты уверишься в
своем желании исповедаться, почувствуешь, что ты готов, созрел
для исповеди, ты сможешь приступить к ней.
-- И даже сегодня?
-- И даже сегодня.
В изумлении всматривался Иосиф в недвижное старческое
лицо.
-- Возможно ли? -- воскликнул он, пораженный. -- Ты --
отец Дион?
Старец кивнул.
-- Отдохни здесь под деревьями, -- сказал он ласково. --
Но не спи, а сосредоточь свой дух, да и я хочу отдохнуть и
сосредоточиться. Затем ты мне расскажешь то, что ты жаждешь
рассказать.
Так Иосиф понял, что достиг своей цели, и только
удивлялся, как это он до сих пор не узнал и не понял
досточтимого старца, хотя и провел с ним рядом целые сутки.
Он отошел в сторону, стал на колени, сотворил молитву и
затем направил все свои мысли на то, что он должен был сказать
своему духовнику. Час спустя Иосиф снова подошел к старцу и
спросил, готов ли тот.
Теперь исповедь могла начаться. Теперь все, что он пережил
в эти годы и что, казалось, потеряло для него смысл и цену,
вылилось в рассказ, полный жалоб, вопросов и самообвинений: это
была история жизни христианина и отшельника, жизни,
устремленной к очищению и просветлению и обернувшейся под конец
замешательством, омраченном и отчаянием. Он не умолчал и о
пережитом в самое последнее время, о своем бегстве, о чувстве
избавления и надежды, которое принесло ему это бегство, о своем
решении пойти к Диону, о встрече с ним и о том, как он, хотя и
сразу же проникся к нему, к старшему, доверием и любовью,
однако же в течение дня, проведенного вместе, не раз помыслил о
нем как о человеке бесчувственном и странном, даже прихотливом.
Солнце стояло уже низко над горизонтом, когда он кончил
свой рассказ. Дион внимательно выслушал его от начала до конца,
ни разу не прервав, ни о чем не спросив. И теперь, когда Иосиф
окончил свою исповедь, старец не открывал рта. Он тяжело
поднялся, ласково взглянул на Иосифа, наклонился к нему,
поцеловал в лоб и осенил крестным знамением. Только гораздо
позднее Иосифу пришло на ум: это был тот самый безмолвный
братский жест, отклоняющий роль судьи, с каким он сам отпустил
столько кающихся.
Скоро после этого они вместе поели, сотворили вечернюю
молитву и легли спать. Иосиф еще некоторое время раздумывал над
тем, почему в ответ на исповедь он не услышал ни проклятий, ни
суровой отповеди, и это не обеспокоило его, не разочаровало --
одного взгляда, одного братского поцелуя Диона ему оказалось
достаточно: душа его была умиротворена, и скоро он погрузился в
благодетельный сон.
На следующее утро старец, не произнеся лишних слов, позвал
его, и они проделали вместе долгий путь. Через четыре или пять
дней они достигли кельи Диона. Там они и стали жить. Иосиф
помогал старцу в домашней работе, узнал его повседневные дела,
мало чем отличавшиеся от тех, что приходилось ему выполнять
самому в течение столь долгих лет. Но теперь он не был одинок,
он жил словно в тени, под защитой Другого, а потому и его
теперешняя жизнь была совсем иной. Из ближайших селений, из
Аскалона и из более далеких мест потекли к ним нуждающиеся в
совете, в исповеди. Вначале, как только приходил кто-нибудь,
Иосиф убегал и появлялся только тогда, когда чужие уходили. Но
Дион то приказывал ему принести воды, то помочь еще в
чем-нибудь и так постепенно приучил Иосифа не прятаться, когда
сам исповедовал, если исповедовавшийся ничего не имел против.
Да и впрямь, многим, вернее сказать, большинству, бывало
приятно не оставаться с глазу на глаз с грозным Пугилем и
видеть рядом этого тихого, приветливого и услужливого
помощника. Так Иосиф мало-помалу узнал, как исповедовал Дион,
как утешал, как вмешивался и устраивал людские жизни, как карал
и как советовал. Лишь изредка он позволял себе вопросы, как это
случилось после речей одного странствующего ученого или
любителя наук.
У этого человека, как явствовало из его рассказа, были
друзья среди магов и звездочетов{3_2_2_09}. Расположившись на
отдых, он просидел час или два у старых отшельников, выказав
себя гостем вежливым и словоохотливым, и пространно, учено и
красноречиво говорил о созвездиях и о странствии человека
вместе со своими богами через все дома Зодиака в продолжение
мирового эона. Он говорил об Адаме, первом человеке, о его
тождестве с Иисусом Распятым, и называл миссию Иисуса Адамовым
странствием от Древа Познания к Древу Жизни, а райского змия
именовал хранителем священного праисточника темной бездны, из
ночных вод которой возникают все воплощения, все люди и боги.
Дион внимательно слушал рассказ ученого, сирийская речь
которого была сильно уснащена греческими словами, а Иосиф был
немало удивлен, даже возмущен: почему Дион не гневается, не
ополчается против его языческих заблуждений, не опровергает их,
не проклинает, напротив, казалось, этот умный монолог
всезнающего паломника доставляет ему удовольствие, как будто
даже вызывает его участие, ибо Дион не только весь обратился в
слух, но даже улыбался и частенько кивал в ответ речам, словно
они были ему по душе.
Когда ученый ушел, Иосиф, не выдержав, спросил с упреком:
-- Как это у тебя достает терпения выслушивать языческие
лжеучения? Мне показалось, что ты внимал ему даже с участием,
как будто его россказни ласкали твой слух. Почему ты не
возражал? Почему не попытался его опровергнуть, обличить в
обратить к вере в господа нашего?
Покачивая головой, сидевшей на тонкой, морщинистой шее,
Дион ответил:
-- Я не опровергал его, ибо это не принесло бы никакой
пользы, да я b не смог бы его опровергнуть. В рассуждениях и
силлогизмах, в мифологических и астрологических познаниях этот
человек намного превосходит меня, я не справился бы с ним. К
тому же, сын мой, не мое и не твое это дело нападать на
чью-либо веру с утверждениями, будто вера эта есть ложь и
заблуждение. Поистине я слушал этого умного человека не без
удовольствия, ты это правильно подметил. Удовольствие мне
доставляло его умение говорить, его обильная ученость, но
прежде всего то, что он напомнил мне мою молодость, ибо в
молодые годы я занимался этими же науками. Мифы, о которых наш
гость так мило с нами беседовал, никоим образом не заблуждения.
Это представления и притчи некой веры, в которой мы уже не
нуждаемся, ибо мы обрели веру в Иисуса, единственного
Спасителя. Для тех же, кто еще не нашел нашей веры и, быть
может, никогда ее не найдет, их нынешняя вера, берущая начало в
мудрости предков, достойна уважения. Разумеется, дорогой мой,
наша вера иная, совсем иная. Но если наша вера не нуждается в
учении о созвездиях и эонах, ночных водах, мировых материях и
прочих подобных символах, это отнюдь не означает, что учения
эти ложь и обман.
-- Но ведь наша вера, -- воскликнул Иосиф, -- совершеннее,
и Иисус принял смерть ради всех людей: стало быть, мы,
познавшие его, должны оспаривать устаревшие учения и ставить на
их место новые, истинные!
-- Это мы с тобой, да и многие другие давно уже сделали,
-- спокойно ответил Дион. -- Мы -- верующие, ибо нами овладела
вера, то есть власть Искупителя и его искупительной смерти. А
те, другие, мифологи и теологи Зодиака, адепты древних учений,
не подпали под эту власть, еще не подпали, и нам не дано
принуждением привести их под эту власть. Разве ты не заметил,
Иосиф, как тонко и умно умеет этот мифолог говорить и
выстраивать свою игру подобия и какое он получает от этого
удовольствие, как умиротворенно и гармонично живет,
погрузившись в мудрость притч и символов своей мифологии?
Видно, что этого человека не гнетет никакое тяжкое горе, он
доволен, ему хорошо. А тому, кто доволен, нам нечего сказать.
Чтобы человек взалкал спасения и веры в Спасителя, чтобы он
утратил вкус к гармонии и мудрости своих понятий и отважился на
великое дерзание веры в искупительное чудо, -- для этого
надобно, чтобы ему стало плохо, очень плохо, он должен пережить
боль и разочарование, горечь и отчаяние, должен почувствовать,
что стоит на краю пропасти. Нет, Иосиф, пусть же этот ученый
язычник пребывает а своем благополучии, пусть упивается своей
премудростью, своими мыслями и своим красноречием! Быть может,
завтра или через год, а то и через десять лет он узнает горе,
которое развеет в прах его искусство и его мудрость, быть
может, убьют жену, которую он любит, или единственного сына,
или его настигнут болезнь и нищета, и если мы тогда встретим
его, мы примем в нем участие и поведаем ему, как мы допытались
одолеть свое горе. И когда он спросит: Почему же вы не сказали
мне этого вчера или десять лет назад?" -- мы ответим: "Не знал
ты тогда, что такое истинное горе".
Дион умолк, казалось, он над чем-то задумался. Затем, весь
уйдя в воспоминания, добавил:
-- Я и сам некогда немало поиграл с преданиями отцов и
утешался ими, и когда я уже вступил на путь креста,
богословствование часто доставляло мне радость, хотя, впрочем,
и достаточно горя. Более всего меня занимало сотворение мира,
ведь в конце трудов творения все должно было быть устроено
наилучшим образом, ибо написано: "И увидел бог все, что он
создал, и вот, хорошо весьма"{3_2_2_010}. На самом же деле
хорошо и совершенно все было только одно мгновение, мгновение
Рая, и уже в следующее мгновение в это совершенство вторглись
вина и проклятие, ибо Адам вкусил от древа, от коего вкушать
ему было запрещено. И вот были духовные учители, говорившие:
бог, который сотворил мир и в нем Адама и Древо Познания, -- не
единый, не всевышний бог{3_2_2_011}, а лишь часть его, или
подчиненный бог Демиург, а творение его нехорошо, оно не
удалось ему и на целую эру проклято и предано злу, покуда Он
сам, единый Бог-Дух, через сына своего не положил конец веку
проклятия. И тогда, как учили они, да и я так полагал, началось
отмирание Демиурга и его творения, и мир постепенно отмирает и
увядает, покуда в новом веке не останется более творения,
мироздания, плоти, греха и страстей, плотского зачатия,
рождения и умирания, но возникнет мир совершенный, духовный и
чистый, избавленный от проклятия Адама, избавленный от вечного
проклятия и насилия страстей, зачатия, рождения и смерти. Вину
же за недостатки этого мира мы скорее возлагали на Демиурга,
чем на первого человека, мы находили, что Демиургу, будь он
истинным богом, ничего не стоило бы создать Адама другим или же
избавить его от искушения. Так, в итоге наших рассуждений, у
нас появилось уже два бога -- бог-творец и бог-отец, и мы даже
смели судить и осуждать первого. Попадались среди нас и такие,
что шли еще дальше и утверждали, что мир сотворен не богом, а
дьяволом. Мы считали, что нашим умствованием помогаем Спасителю
и грядущей эре Духа и лепили богов, миры и мировые судьбы,
спорили и богословствовали, покуда я однажды не слег в
лихорадке и не разболелся до смерти, но и в бреду я не
расставался с Демиургом, должен был вести войны и проливать
кровь; мои видения делались все страшней, а в ночь, когда жар
дошел до предела, мне почудилось, что я должен убить свою мать,
дабы изгладить свое собственное плотское рождение. Дьявол
терзал меня в этих лихорадочных сновидениях как нельзя ужаснее.
Однако я выздоровел и, к досаде своих прежних друзей, вернулся
к жизни тупым и бесталанным молчальником, правда, быстро
возвратившим себе телесную силу, но утратившим вкус к
философствованию. Ибо в дни и ночи выздоровления, когда меня
уже не мучили видения и я почти все время спал, я в каждый миг
бодрствования беспрестанно ощущал рядом с собой Спасителя,
ощущал силу, исходившую от него и входившую в меня, и когда я
выздоровел, мне сделалось грустно оттого, что я уже не мог так
ощущать его близость. Но вместо этого я испытал великое
томление по этой близости, и вот открылось: стоило мне
послушать прежние споры и диспуты, как я чувствовал, что это
томление -- тогда лучшее мое достояние -- начинало исчезать и
растекаться в мыслях и словах, как вода в песке. Вот так, мой
друг, я и дошел до конца своего умствования и
богословствования. С тех пор я принадлежу к простецам. И все же
я не хотел бы быть помехой и отказывать в уважении тем, кто
знает толк в философствовании и в мифологии, кто играет в те
игры, в которые и я когда-то играл. Если уж мне самому когда-то
пришлось признать, что Демиург и Бог-Дух, что творение и
спасение в своем непостижимом единовременном и неразделимом
бытии суть неразрешимая загадка, то мне следует признать и то,
что я не в силах превратить философа в верующего. Не моя это
обязанность.
Однажды после того, как кто-то на исповеди признался Диону
в убийстве и прелюбодеянии, Дион сказал своему келейнику:
-- Убийство и прелюбодеяние -- это звучит очень страшно и
громко, да и поистине это дурно, еще бы! Но я скажу тебе,
Иосиф, в действительности миряне эти не настоящие грешники.
Стоит мне вообразить себя одним из них, словно бы воплотиться в
него, как они представляются мне совсем детьми. Они не добры,
не благородны, они корыстны, похотливы, надменны, злобны, --
все это верно, но на самом деле, если смотреть в корень, они
невинны, невинны именно в том смысле, в каком невинны дети.
-- И тем не менее, -- заметил Иосиф, -- ты сурово
призываешь их к ответу и грозишь им всеми муками ада.
-- Да, именно поэтому. Ведь они дети, и если в них
заговорила совесть и она проходят исповедоваться, то они хотят,
чтобы их принимали всерьез в всерьез же их отчитывали. Во
всяком случае, я так думаю. Ты-то в свое время поступал иначе:
ты не бранил, не карал, не накладывал епитимьи, но был с ними
ласков и отпускал их с братским поцелуем. Не буду порицать
тебя, нет, но я на это не способен.
-- Да, -- колеблясь сказал Иосиф, -- но почему же тогда,
когда ты выслушал мою исповедь, ты со мной обошелся не так, как
с остальными, а молча поцеловал, ни слова не сказав в укор?
Дион Пугиль устремил на него свой проницательный взгляд.
-- Разве то, что я сделал, было неправильно? -- спросил
он.
-- Я не хочу сказать, что это было неправильно. Это было
правильно, иначе исповедь не оказала бы на меня такого
благотворного действия.
-- Что ж, оставим это. Но я же наложил на тебя тогда
строгую кару, хотя и не облек ее в слова. Я взял тебя с собой и
обращался с тобой как со слугой, я вернул тебя к тем
обязанностям, от которых ты хотел бежать.
И Дион отвернулся, он не любил долгих бесед. Но на сей раз
Иосиф не отступал.
-- Ты тогда уже знал, что я подчинюсь тебе, я это обещал
тебе еще до исповеди, даже до того, как я понял, кто ты. Нет,
скажи мне, ты действительно только потому так повел себя со
мной?
Дион прошелся несколько раз взад и вперед, стал перед
Иосифом, положил ему руку на плечо и сказал:
-- Миряне -- дети, сын мой. А святые -- святые не приходят
к нам исповедоваться. Но мы с тобой и подобные нам, аскеты,
ищущие, отшельники, мы не дети и мы не невинны, проповедями нас
не переделаешь. Мы, мы -- истинные грешники, ибо знаем, мыслим,
вкусили от Древа Познания, и не к лицу нам обращаться друг с
другом, как с детьми, которых наказывают розгами и потом снова
отпускают побегать. Мы же не убегаем после исповеди и покаяния
в ребяческий мир, где празднуют праздники, занимаются делами, а
время от времени убивают друг друга; для нас грех -- не краткий
и страшный сон, который можно отогнать от себя покаянием и
жертвой, мы пребываем в нем постоянно, мы никогда не невинны,
мы всегда греховны, мы пребываем в грехе и в огне нашей совести
и мы знаем, что нашей великой вины нам никогда не искупить,
Дата добавления: 2015-11-14; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| 39 страница | | | 41 страница |