29 страница

его конституции.

Так шли месяцы, полные трудов, и в мыслях Кнехта ни разу

не нашлось места для Тегуляриуса, разве что почти неосознанно

он поручал ему какую-нибудь работу, чтобы спасти от чрезмерного

досуга. Фриц утратил товарища, ибо тот поднялся на недосягаемую

высоту, стал начальником, к которому как к частному лицу он уже

не имел доступа, по отношению к которому надо было проявлять

послушание, надлежало обращаться на "вы" и "Досточтимый".

Однако все поручения Магистра он воспринимал как особую заботу

и знак личного внимания. Этот капризный одиночка, отчасти

благодаря возвышению друга и крайне приподнятому настроению

всей элиты, а отчасти из-за этих поручений заразился общим

возбуждением и почувствовал, в той мере, в какой это было в его

силах, необыкновенный прилив энергии; во всяком случае, он

переносил изменившееся положение лучше, чем сам ожидал в тот

миг, когда Кнехт в ответ на известие о его назначении отослал

его прочь. К тому же у Фрица достало ума и сочувствия, чтобы

понять или хотя бы догадаться, сколь невероятно было

напряжение, сколь велико испытание, выпавшее на долю друга. Он

видел, что тот словно объят пламенем, выгорает изнутри, и

ощущал это и переживал острей, чем сам испытуемый. Не жалея

сил, Тегуляриус выполнял все задания Магистра, и если он

когда-нибудь всерьез и сожалел о своей собственной немощи и

своей непригодности к ответственному служению, если ощущал это

как недостаток, то именно теперь, когда так жаждал послужить

обожаемому другу и быть ему полезным как помощник, как

должностное лицо, как "тень".

Буковые леса над Вальдцелем уже начали желтеть, когда

однажды, захватив с собой небольшую книжицу, Кнехт вышел в

магистерский сад рядом со своим жилищем, в тот хорошенький

садик, который покойный Магистр Томас так любил и, подобно

Горацию, собственноручно возделывал, тот садик, который

некогда, как священное место отдыха и самоуглубления Магистра,

представлялся Кнехту и прочим школярам и студентам неким

зачарованным островом муз, неким Тускулом{2_7_05}, и где он

теперь, с тех пор как сам стал Магистром и хозяином сада, так

редко бывал и едва ли хоть раз насладился им в час досуга. И

вот он вышел всего на четверть часа после трапезы, разрешив

себе беззаботно пройтись меж кустов и клумб, где его

предшественник посадил несколько вечнозеленых южных растений.

Затем он перенес плетеное кресло на солнышко -- в тени

становилось прохладно, -- опустился на него и раскрыл

захваченную с собой книжку. То был "Карманный календарь

Магистра Игры", составленный семь или восемь десятилетий тому

назад тогдашним Магистром, Людвигом Вассермалером, и с тех пор

вручаемый всем преемникам с соответствующими дополнениями,

исправлениями и сокращениями. Этот календарь был задуман как

vademecum{2_7_02} для Магистров, особенно для неопытных,

являясь в первые годы службы наставником от недели к неделе,

через весь заполненный трудами год, порой намеком, а порой и

более подробно советуя, что и как делать. Кнехт отыскал

страницу текущей недели и внимательно прочел ее. Не обнаружив

ничего неожиданного или особенно срочного, он в самом низу

натолкнулся на приписку: "Постепенно начинай сосредоточивать

свои мысли на ежегодной Игре. Тебе покажется, что еще рано,

чересчур рано, и все же я советую, если нет у тебя в голове

готового плана, пусть с этого дня не минует ни одной недели или

хотя бы месяца, чтобы ты не подумал о публичной Игре. Записывай

свои наметки, используй каждые свободные полчаса, чтобы

проглядеть схему какой-нибудь классической партии, не забудь

прихватить ее с собой и в служебные поездки. Готовься, но не

стремись насильственно выжать из себя удачную мысль. Почаще

размышляй об ожидающей тебя прекрасной и праздничной задаче,

ради которой ты должен собрать все свои силы и соответственно

себя надстроить".

Слова эти написал примерно три поколения тому назад старый

и мудрый человек, мастер своего дела, между прочим, в то время,

когда Игра формально достигла своей вершины и в каждой партии

можно было обнаружить множество украшений, а в исполнении --

богатство орнамента, подобно тому как мы это наблюдаем,

например, во времена поздней готики или рококо в архитектуре и

декоративном искусстве; и именно тогда, примерно в течение двух

десятилетий, в Игре появилось что-то бисерное, что-то от

ненастоящего блеска стеклянных бус, какая-то бедность смыслом и

пустозвонство, казалось, это всего лишь озорная, кокетливая

игра причудливыми завитушками, как бы пританцовывающее, чуть ли

не эквилибристическое парение самого разнообразного и

утонченного ритмического рисунка. Встречались адепты Игры,

рассуждавшие о стиле того времени как о давно утраченном

волшебном ключе, но встречались и иные, воспринимавшие его как

чисто внешний, перегруженный изысками, декадентский и

немужественный стиль. Один из создателей и мастеров тогдашнего

стиля и составил магистерский календарь-памятку, полный столь

доброжелательных и отлично продуманных советов и напоминаний; и

покамест Иозеф Кнехт пытливо читал и перечитывал календарь, в

груди его родилось что-то светлое и радостное, возникло

настроение, посетившее его прежде, как он думал, всего однажды,

и он вспомнил, что это было во время той медитации перед самой

инвеститурой, когда он представил себе чудесный хоровод

Магистра музыки и Иозефа, мастера и ученика, старости и юности.

Должно быть, пожилой, даже очень старый человек когда-то

придумал и записал эти слова: "Пусть не минует ни одной

недели..." и "не стремись насильственно выжать из себя удачную

мысль". Вероятно, этот человек лет двадцать, а то и более,

занимал высокий пост Магистра, несомненно, в ту охочую до Игры

эпоху рококо он сражался с весьма избалованной и самоуверенной

элитой и сам создал более двадцати блестящих ежегодных Игр,

длившихся тогда по четыре недели, и сам руководил ими; человек

очень старый, для которого ежегодная обязанность создавать

большую торжественную Игру давно уже не означала высокой чести

и радости, а скорее бремя, великий труд, задачу, для выполнения

которой надо было настроить себя, убедить, как-то

стимулировать. По отношению к этому мудрому старцу и опытному

советчику Кнехт испытывал не только признательность и уважение

-- ведь календарь не раз служил ему хорошую службу, -- но и

нечто похожее на радостное, веселое, даже немного озорное

чувство превосходства, превосходства молодости. Ибо среди

многочисленных забот Магистра Игры, с которыми он так недавно

познакомился, этой одной он не знал: как бы не забыть, как бы

вовремя вспомнить о ежегодной Игре, и он не ведал также, что за

эту задачу можно приняться без должной собранности и радости,

что у тебя может не хватить предприимчивости или, того хуже,

выдумки. Кнехт, который казался себе в последние месяцы

довольно старым, в эту минуту ощутил себя сильным и молодым. У

него не было возможности долго отдаваться этому прекрасному

чувству, он не мог насладиться им до конца -- четверть часа,

отведенные для отдыха, почти истекли. Но светлое, радостное

чувство это нe покинуло его срязу: краткий отдых в магистерском

саду, перелистывание календаря-памятки все же чем-то обогатили

его. Он почувствовал не только разрядку и минутное, радостное

ощущение полноты жизни, его осенили две мысли, которые тут же

приняли форму решений. Первое; когда он состарится и устанет,

он сложит с себя высокие обязанности в тот самый час, как

только в композиции ежегодной Игры увидит докучливую

обязанность и не будет знать, что для нее придумать. Второе: он

решил, не откладывая, начать подготовку к своей первой

ежегодной Игре, взяв себе в товарищи и помощники Тегуляриуса,

-- это будет приятно и радостно другу, да и для него самого

послужит своеобразным трамплином, который даст ему возможность

вдохнуть новую жизнь в Парализованную дружбу. Ждать какого-то

толчка идя довода от другого -- нельзя, инициатива должна

исходить от него, Магистра.

А для друга тут найдется немало работы! Еще со времен

Мариафельса Кнехт носился с мыслью об одной Игре, которую он и

решил теперь использовать для своего первого ежегодного

торжества. В основу структуры и измерений этой Игры -- и в этом

заключалась его счастливая находка -- он хотел положить

старинную конфуцианскую ритуальную схему китайского дворика,

ориентированного по странам света, с его воротами, стеной

духов, соотношением и назначение хозяйственных и жилых

построек, подчиненностью их созвездиям, календарю, семейной

жизни, с его символикой и правилами закладки сада.

Когда-то давно, во время изучения комментариев к "И-Цзин",

мифический порядок и значение этих правил представлялись ему

как особенно привлекательное и милое его сердцу подобие космоса

и места, занимаемого человеком в мироздании; он нашел также,

что древнейший народный дух в этом традиционном расположении

удивительно гармонично сочетается с духом спекулятивно-ученым,

духом мандаринов и магистров. Он уже давно и с любовью, правда,

не делая никаких записей, лелеял этот план, и в голове у него

он сложился окончательно; лишь вступление на высокий пост

помешало Кнехту продолжить его разработку. Сейчас, в эту

минуту, он принял решение построить свою ежегодную Игру по этой

идее китайцев, а Фрицу, если он окажется в состоянии

проникнуться духом его замысла, он сейчас же поручит подготовку

общей композиции и перевода ее на язык Игры. Но тут сразу же

возникло препятствие: Тегуляриус не знал китайского языка.

Выучить его в такой короткий срок было невозможно. Впрочем,

если Тегуляриус будет строго придерживаться указаний Магистра и

Восточно-азиатского института, то, привлекши еще и литературу,

он сможет проникнуть в магическую символику китайского двора --

дело ведь не в филологии.

Фрицу понадобится для этого немало времени, особенно

потому, что он -- человек избалованный, не способен трудиться

каждый день. Необходимо немедленно дать всему ход. Приятно

пораженный, Кнехт улыбнулся: а ведь и впрямь этот столь

осторожный старый человек, сочинивший календарь-памятку,

оказался прав со своим напоминанием.

Уже на следующий день -- приемный час закончился ранее

обычного -- Кнехт вызвал Тегуляриуса. Тот явился, отвесил

поклон с несколько подчеркнутым смирением, принятым им теперь в

обращении с Кнехтом, и был немало удивлен, когда обычно столь

скупой на слова Кнехт, лукаво кивнув ему, спросил:

-- Ты помнишь, как мы с тобой еще в студенческие годы

словно бы поспорили и мне так и не удалось склонить тебя на

свою сторону? Спор шел о ценности и значении Восточноазиатского

института, особенно об изучении китайского, и я все старался

убедить тебя тоже заниматься в этом институте и изучить

китайский язык. Ну вот, вспомнил! А теперь меня берет досада,

что я не смог убедить тебя тогда. Как было бы хорошо, если бы

ты знал китайский! Мы бы с тобой славно поработали.

Он еще некоторое время поддразнивал друга, доведя его

любопытство до предела, и лишь после этого высказал свое

предложение: он-де намерен в самом ближайшем будущем начать

разработку плана ежегодной Игры, и если Фрицу это доставит

удовольствие, он просит его взять на себя основной труд, как

когда-то он перед состязанием выполнил основную работу для

другой Игры, -- Кнехт в ту пору гостил у бенедиктинцев. Фриц

взглянул на него с недоверием, пораженный до глубины души; он

был взволнован уже одним ласковым дружеским тоном и улыбающимся

лицом Иозефа, который в последние месяцы являлся ему только

повелителем и Магистром. Растроганный, обрадованный, принял он

предложение Кнехта, и не только как честь и выражение доверия,

-- он понял и оценил все значение этого благородного жеста: то

была попытка воскресить дружбу, раскрыть захлопнувшиеся было

двери. Тегуляриус отмел сомнения Кнехта относительно китайского

языка и тут же попросил Досточтимого полностью располагать им.

-- Отлично, -- резюмировал Магистр. -- Рад твоему

согласию. Итак, в определенные часы мы с тобой снова будем

товарищами по работе и по занятиям, как в те, столь далекие

теперь времена, когда мы сиживали вместе не за одной партией, и

не только разрабатывали, но и боролись за наши игры. Меня это

радует, Фриц. А теперь ты должен прежде всего освоиться с самой

идеей, на которой я намерен построить игру. Тебе необходимо

представить себе, что такое китайский дом и каковы правила,

соблюдаемые при его постройке. Я немедленно дам тебе

рекомендации в Восточноазиатский институт, где, уверен, тебе

окажут помощь. Нет, постой, мне пришло на ум кое-что получше:

попытаем счастья со Старшим Братом, отшельником из Бамбуковой

рощи, о котором я тебе когда-то так много рассказывал. Быть

может, он сочтет унижением своего достоинства или нежелательной

помехой вступать в общение с лицом, не знающим китайского, но

попытаться все-таки следует. Если он захочет, то способен и из

тебя сделать настоящего китайца.

Очень скоро после этого разговора Старшему Брату было

отправлено письмо с приглашением прибыть в Вальдцель в качестве

гостя Магистра Игры, где ему и будет сообщено, в чем

заключается обращенная к нему просьба. Но китаец так и не

покинул Бамбуковой рощи, Курьер привез от него письмо,

написанное тушью по-китайски. В нем значилось: "Почетно

лицезреть великого человека. Однако путешествие ведет к

препятствиям. Для жертвоприношения берут два сосуда.

Возвышенного приветствует младший". Это заставило Кнехта, между

прочим, не без труда, побудить Фрица поехать самому в

Бамбуковую рощу, дабы испросить приема и наставлений. Но

небольшое путешествие это оказалось безрезультатным. Отшельник

принял Тегуляриуса в роще с чуть ли не подобострастной

вежливостью, но на все вопросы отвечал дружелюбными сентенциями

на китайском языке и, несмотря на рекомендательное письмо

Магистра Игры, написанное на превосходной рисовой бумаге, не

пригласил прибывшего даже зайти. Расстроенный, так ничего и не

добившись, Тегуляриус вернулся в Вальдцеяь, привезя с собой в

качестве дара Магистру лястил, ва котором была нарисована

золотая рыбка, а над ней -- древнее китайское изречение.

Пришлось Фрицу отправиться в Восточноазиатский институт и уже в

нем попытать счастья. Здесь рекомендации Кнехта возымели

большее действие: посланцу Магистра Игры оказали всяческую

помощь, и вскоре он собрал все, что только можно собрать для

такой темы, не зная языка. При этом он сам увлекся идеей Кнехта

положить в основу Игры символику китайского дворика, примирился

со своей неудачей в Бамбуковой роще и забыл о ней.

Когда Кнехт выслушал отчет о безрезультатной поездке к

Старшему Брату, а затем, оставшись один, взглянул на речение и

золотую рыбку, его охватили воспоминания об атмосфере,

окружавшей этого удивительного отшельника, о том, как сам он,

Кнехт, гостил в хижине, вокруг которой всегда шелестели листья

бамбука и постукивали стебли тысячелистника, вспомнил он и свою

былую свободу, досуг студенческих лет -- весь радужный рай

юношеских мечтаний. Как хорошо сумел этот отважный и

чудаковатый анахорет удалиться от мира и уберечь свою свободу,

как надежно укрывала от всей вселенной тихая бамбуковая роща,

как глубоко и крепко вжился он в эту ставшую для него второй

натурой опрятную, педантичную и мудрую китайщину, как крепко

замыкало его год за годом, десятилетие за десятилетием, а своем

магическом кругу, сновидение его жизни, превратив его сад в

Китай, его хижину -- в храм, его рыбок -- в божества и его

самого -- в мудреца! С глубоким вздохом Кнехт оторвался ет этих

размышлений. Сам он шел или был ведом другим путем, и теперь

эадача заключалась в том, чтобы пройти этот предначертанный ему

путь, не заглядываясь на другой и не сворачивая в сторону.

Вместе с Тегуляриусом он составил план и во время

нескольких, с трудом вырванных часов сочинил свою Игру, передав

всю работу по сбору материалов в Архиве и записи двух первых

вариантов другу Фрицу. Новое содержание придало их дружбе новую

жизнь, новые формы, да и сама Игра, над составлением которой

они трудились, во многом обрела иные черты, обогатившись,

благодаря своеобразию и изощренной фантазии Тегуляриуса. Фриц

принадлежал к вечно неудовлетворенным и вместе довольствующимся

скромными результатами людям, которым свойственно без конца

поправлять всеми одобренный букет или накрытый стол, из

малейшего пустяка делать целую проблему, труд на весь день.

И в последующие годы Кнехт решил уже не менять раз

установившегося обычая: большая ежегодная Игра должна быть

делом двоих. Тегуляриусу это приносило двойное удовлетворение:

для друга и Магистра он оказался полезным и даже незаменимым в

столь важном деле, само же торжество ои отпразднует хотя к не

названным, однако элите хорошо известным соавтором ежегодной

Игры.

Поздней осенью первого года службы, когда друг его еще был

погружен в занятия китайским. Магистр в один прекрасный день,

пробегая записи в дневнике канцелярии, наткнулся на следующую:

"Прибыл студент Петр из Монпора, рекомендован Magister musicae,

передал приветствие от бывшего Магистра музыки, просит

предоставить ему кров и ночлег и допустить к работе в Архиве.

Помещен в гостевом флигеле для студентов". Что ж, студента

вместе с его ходатайством он мог спокойно предоставить людям из

Архива, это было обычным делом. Но вот "приветствие отбывшего

Магистра музыки" -- это уже касалось лично его. Кнехт попросил

вызвать студента. Тот оказался молчаливым молодым человеком,

вместе мечтательного и пылкого вида, явно одним из монпорской

элиты, во всяком случае аудиенция, предоставленная Магистром,

была для него не в диковинку. Кнехт спросил, что студент имеет

передать от старого Магистра музыки.

-- Приветствия, -- ответил студент, -- самые сердечные и

почтительные приветствия, Досточтимый, а также приглашение.

Кнехт попросил гостя сесть. Тщательно выбирая слова, юноша

продолжал: -- Как я уже говорил, глубокочтимый Магистр поручил

мне, если к тому представится случай, приветствовать вас. Он

просил также дать вам понять, что в самое ближайшее время и как

можно скорее он хотел бы видеть вас у себя. Он приглашает вас

или, во всяком случае, хотел бы, чтобы вы посетили его в самое

ближайшее время, разумеется, если вы сможете это соединить со

служебной поездкой и вас это не слишком затруднит. Таково,

примерно, его поручение.

Кнехт испытующе взглянул на молодого человека. Да,

вероятно, он один из подопечных старца.

-- Как долго намерен ты задержаться в нашем Архиве,

studiose{2_7_03}? -- осторожно спросил он.

-- Ровно столько, досточтимый, -- услышал он в ответ, --

сколько вам понадобится для подготовки вашей поездки в Монпор,

Кнехт задумался.

-- Хорошо, -- заметил он наконец, -- но скажи, почему то,

что ты мне передал от имени старого Магистра, ты передал своими

словами, а не дословно, как того следовало ожидать?

Петр не отвел глаз, медленно, тщательно подбирая слова,

как будто говоря на чужом языке, он ответил:

-- Поручения мне не давали, Досточтимый, а потому я не мог

передать его дословно. Вы знаете моего глубокоуважаемого

наставника, и вам должно быть известно, что он человек

чрезвычайно скромный; в Монпоре о нем говорят, будто в

молодости, когда он был еще репетитором, но среди элиты уже

слыл будущим Магистром музыки, студенты прозвали его "Великим

смиренником". И вот эта его скромность, сочетающаяся с

готовностью к служению, деликатностью и терпением, после

достижения преклонных лет и особенно после того, как он ушел в

отставку, еще более возросла, вы это, конечно, знаете не хуже

меня. Подобная скромность никогда бы не позволила ему просить

вас о визите, сколь горячо ни было бы его желание. Вот почему,

domine, я не удостоился чести передать такое поручение и все же

поступил так, как будто мне это было поручено. Если это ошибка,

то в вашей власти рассматривать несуществовавшее приглашение

как несуществующее. Кнехт чуть улыбнулся.

-- Ну, а твои занятия в Архиве Игры, любезнейший? Или это

был только предлог?

-- О нет! Мне необходимо законспектировать несколько

ходов, так что в самом ближайшем времени мне все равно пришлось

бы воспользоваться вашим гостеприимством. Но мне показалось

правильным несколько ускорить это маленькое путешествие.

-- Отлично, -- согласился Магистр, снова став очень

серьезным. -- Дозволено ли спросить о причине подобной

поспешности?

На мгновение юноша закрыл глаза, наморщив лоб, словно

вопрос причинил ему боль. Затем, вновь обратив свой пытливый и

юношески-критический взгляд на Магистра, сказал:

-- На этот вопрос нет ответа, разве что вы решитесь

поставить его еще точнее.

-- Поспешу это, сделать. Значит, состояние старого

Магистра худо? Оно вызывает опасения?

Несмотря на величайшую сдержанность интонаций Кнехта,

студент заметил любовную заботу последнего о старом Магистре, и

именно тогда, впервые за все время, в его мрачном взгляде

блеснуло что-то похожее на доброжелательность, голос его

зазвучал чуть приветлив ей, более непринужденно, и он наконец

высказал открыто, что было у него на душе.

-- Господин Магистр, -- сказал он Кнехту, -- вы можете

быть спокойны, состояние Досточтимого отнюдь не худо, он всегда

отличался превосходным здоровьем, здоров он и сейчас, хотя

старость весьма его ослабила. Не то чтобы внешний вид его

сильно изменился или силы стали стремительно убывать: он

совершает небольшие прогулки, каждый день немного музицирует и

до самого недавнего времени давал уроки игры на органе двум

ученикам, совсем еще новичкам, -- ведь он всегда любил видеть

вокруг себя детей. Однако то, что и от этих двух последних

учеников за несколько недель тому назад отказался, есть все же

некий симптом, заставивший меня насторожиться; с тех пор я стал

внимательней следить за Досточтимым, и не раз увиденное мною

заставляло меня задумываться. Такова причина моего приезда.

Оправданием подобных мыслей и последующих шагов может служить

то, что когда-то и я был учеником старого Магистра музыки, его

любимым учеником, смею сказать, и преемник его вот уже год как

приставил меня к старцу в качестве фамулуса или компаньона,

поручив мне заботу о его здоровье. Поручение это отрадно для

меня, ибо нет.викого, к кому я питал бы такое чувство

привязанности и почтения, как к моему старому учителю и

покровителю. Это он открыл мне тайну музыки, научил меня

служить ей, и если я, сверх того, в какой-то мере проник в

смысл и предназначение нашего Ордена, обрел нечто, похожее на

зрелость и внутреннюю упорядоченность, то все это исходит от

него и составляет его заслугу. Вот уже год, как я совсем

переселился к нему. Правда, я еще занят некоторыми

исследованиями, посещаю курсы, но я всегда в его распоряжении,

я его сотрапезник, спутник во время прогулок и партнер при

музицировании, а ночью -- сплю через стенку от него. При столь

близком соприкосновении я могу весьма точно наблюдать, так

сказать, ступени его старения, его физического угасания, и

кое-кто из моих товарищей порой сочувственно, а то и язвительно

отзывается по поводу странной должности, определившей столь

юного человека, как я, в слуги и спутники древнего старца. Но

они не знают и, пожалуй, никто не знает чак хорошо, как я, что

за старость дарована этому Магистру, как он постепенно слабеет

и дряхлеет телом, все меньше принимает пищи, все больше

утомляется после своих маленьких прогулок, не будучи,

собственно, больным, и в тишине своей старческой поры все более

претворяется в самое духовность, в благоговение, достоинство и

простоту. И если в моей роли фамулуса или сиделки и есть

какие-нибудь трудности, то состоят они только в том, что

Досточтимый не желает быть предметом услуг и забот, что он

по-прежнему хочет только давать и никогда не брать.

-- Благодарю тебя, -- произнес Кнехт, -- меня радует, что

при Досточтимом находится такой преданный и благородный ученик.

А теперь скажи мне, наконец, коль скоро ты говоришь не по

поручению твоего учителя, почему мой приезд в Монпор

представляется тебе столь необходимым?

-- Вы только что с тревогой спрашивали о здоровье старого

Магистра музыки, -- ответил студент, -- должно быть, мой приезд

вызвал у вас опасение, уж не болен ли он, уж не следует ли

поспешить, чтобы успеть проститься с ним? Я и на самом деле

думаю, что следует. Не могу сказать, что конец его близок, но

ведь Досточтимый прощается с жизнью по-своему. Вот уже

несколько месяцев, как он совсем отвык говорить, и если он

всегда предпочитал краткость многословию, то теперь он стал так

уж краток и тих, что я невольно начинаю тревожиться. Когда я

впервые не получил ответа, обратившись к нему, и это стало

повторяться все чаще, я вначале подумал, не ослабел ли его

слух, однако вскоре установил; что слышит он по-прежнему

хорошо, я проверял это не раз. Итак, мне оставалось

предположить, что он рассеян, не может сосредоточить свое

внимание. Однако и это объяснение оказалось несостоятельным.

Скорее всего, он давно уже как бы в пути и, покидая нас, все

более и более уходит в свой собственный мир; например, он давно

уже никого не навещает и никого не пускает к себе, проходят

дни, а он не видит никого, кроме меня. Ну, вот с тех пор, как

все это началось -- эта отстраненность, это отсутствие, -- с

тех поря и стараюсь приводить к нему тех друзей, которых, как я

знаю, он любил больше других. Если бы вы, domine, побывали у

него, вы, несомненно, доставили бы своему старшему другу

немалую радость, в этом я уверен, и вам удалось бы еще раз

повидать именно того человека, которого вы любили я почитали.

Пройдет несколько месяцев, а быть может, и педель, и радость

его при виде вас будет куда меньшей, возможно, он и не узнает

вас, даже не заметит.

Кнехт встал, подошел к окну и некоторое время, глубоко

дыша, смотрел прямо перед собой. Когда он вновь обратился к

студенту, тот уже поднялся, полагая аудиенцию оконченной.

Магистр протянул ему руку.

-- Еще раз благодарю тебя, Петр, -- сказал он. -- Тебе,

очевидно, известно, что у Магистра есть кое-какие обязанности.

Я не могу надеть шляпу и отправиться в путь, сначала надо

привести все в порядок. Надеюсь до Вослезавтра управиться. Как

ты считаешь, успеешь ты закончить свою работу в Архиве? Да?

Тогда я дам тебе знать, как только освобожусь.

И действительно, Кнехту удалось через несколько дней в

сопровождении Петра отбыть в Монпор. Когда они по приезде сразу

же отправились в окруженный садами павильон старого Магистра

музыки, в тихую милую келью, они услыщали доносившуюся из

Дата добавления: 2015-11-14