|
Читайте также: |
настолько соответствовавшая самым заветным его желаниям, что
очень скоро в нем заговорила совесть. Ему стало казаться
постыдным и недостойным, что этот столь уважаемый человек
сидит, доверившись ему, сидит тут рядом, гуляет взад и вперед
по галерее, ничего и не подозревая о том, что сделался объектом
и целью тайных политических планов и действий. Кнехт уже не мог
более мириться с подобным положением и только было принялся
придумывать форму, в которую он облечет свое признание, как
старик, к его величайшему удивлению, опередил его.
-- Дорогой друг, -- сказал он однажды, как бы невзначай,
-- поистине мы с вами придумали себе в высшей степени приятный
и, я надеюсь, плодотворный вид общения. Оба рода деятельности,
которые на протяжении всей моей жизни были самыми любимыми для
меня -- учиться и учить, -- превосходно сочетаются в наших
совместных занятиях, и для меня они оказались совсем кстати,
ибо я начинаю стареть и не мог бы придумать себе более
целительной и бодрящей терапии, нежели наши занятия. Итак, что
касается меня, то я при этом обмене, во всяком случае, остаюсь
в выигрыше. Но я вовсе не уверен, что и вы, мой друг, вернее,
те, кто послал вас сюда и на службе у кого вы состоите,
извлекут из происходящего те выгоды, какие они, быть может,
надеются извлечь. Мне хотелось бы предупредить возможное
разочарование, к тому же я не хочу, чтобы между нами возникли
какие-нибудь неясности, а потому позвольте мне, старому
практику, задать один вопрос: сколь меня ни радует ваше
пребывание в нашей любезной обители, оно, конечно, не раз
приводило меня в недоумение. До недавнего времени, короче, до
вашего отпуска, я полагал, что цель и смысл вашего присутствия
здесь для вас самих по меньшей мере не вполне ясны. Справедливы
ли мои наблюдения? Кнехт подтвердил, и отец Иаков продолжал: --
Отлично. Но после вашего возвращения из отпуска произошли
перемены. Вас более не мучают ни мысли, ни заботы о цели вашего
приезда сюда, вы ее уже знаете. Так это? Отлично.
Следовательно, я на верном пути. По всей вероятности, и мои
догадки о цели вашего пребывания здесь также верны. Вы
выполняете дипломатическое поручение, и касается оно не
монастыря и не нашего настоятеля, оно касается меня... Теперь
вы видите, что от вашей тайны уже мало что осталось. Дабы
полностью прояснить положение, я советую вам сообщить мне до
конца все остальное. Итак, каково ваше поручение?
Кнехт вскочил и в замешательстве, в смущении, почти в
отчаянии стоял перед стариком. Затем он воскликнул:
-- Вы правы! Впрочем, облегчив мое положение, вы в то же
время пристыдили меня, опередив в моих намерениях. С некоторых
пор я ломаю себе голову над тем, каким образом сообщить нашим
отношениям ту ясность, которой вы только что столь быстро
добились. К счастью, моя просьба о помощи и ваше согласие
ввести меня в вашу науку последовали до моего отпуска, а то
ведь и впрямь могло показаться, что это всего лишь
дипломатическая уловка с моей стороны и наши совместные занятия
-- только предлог. Старик дружески успокоил его: -- Моей
единственной целью было помочь нам обоим выйти из
затруднительного положения. Чистота ваших намерений не
нуждается в доказательствах. Если я опередил вас и не сделал
ничего такого, что не было бы желательным и для вас, то, стало
быть, все в порядке.
О характере данного Кнехту поручения, которое теперь тут
же было раскрыто, отец Иаков заметил: -- Ваши касталийские
господа являют собой хотя и не слишком гениальных, однако же
вполне сносных дипломатов, и притом удача на их стороне. О
вашем поручении я должен не спеша поразмыслить, и мой выбор
будет отчасти зависеть от того, в какой мере вам удастся ввести
меня в миркасталийских установлений и идей, да еще сделать их
для меня приемлемыми. Спешить мы не будем.
Видя, что Кнехт все еще не вполне пришел в себя, он С
резким смешком прибавил:
-- Если угодно, можете усмотреть в моем поведении и особый
род урока. Мы с вами два дипломата, а каждая встреча таковых
есть борьба, хотя бы и в сколь угодно дружественных формах. И в
этой нашей борьбе я временами оказывался слабейшим, инициатива
ускользала из моих рук, вы знали больше, чем я. Теперь
положенне выравнялось. Мой шахматный ход был удачным, а стало
быть, верным.
Если Кнехту представлялось важным и ценным завоевать отца
Иакова для целей касталийской Коллегии, то все же существенно
важнее было для него возможно большему научиться у патера и, со
своей стороны, явиться для этого ученого и влиятельного
человека умелым проводником в касталийский мир. Кнехт был во
многих отношениях предметом зависти для многих своих друзей и
учеников, как постоянно незаурядные люди вызывают зависть не
только своим внутренним величием, но а своей мнимой
удачливостью, своей по видимости счастливой судьбой. Меньший
видит в большем то, что он способен видеть, а уж путь Кнехта к
вершинам всякому наблюдателю в самом деле представляется
необыкновенно блистательным, быстрым и как будто бы
незатрудненным; о той поре его жизни так и хочется сказать: да,
счастье улыбалось ему! Не будем пытаться объяснять это
"счастье" с точки зрения рацио или морали, как каузальное
следствие внешних обстоятельств или как некую награду за особые
добродетели. Счастье не имеет ничего общего ни с разумом, ни с
этикой, оно в самой сущности своей -- нечто магическое,
принадлежащее архаическим, юношеским ступеням человечества.
Наивный счастливец, одаренный феями, баловень богов -- не
предмет для рационального рассмотрения, в том числе и
биографического, он -- своего рода символ и находится за
пределами личного и исторического. И все же встречаются
выдающиеся люди, из жизни которых никак не вычеркнешь
"счастья", пусть все оно заключается лишь в том, что они и
посильная им задача встречаются исторически и биографически,
что они родились не слишком рано и не слишком поздно; именно к
таким, пожалуй, и следует причислить Иозефа Кнехта. Жизнь его,
во всяком случае, на определенном отрезке, производит
впечатление, будто все им желаемое снизошло на него словно
манна небесная. Не станем отрицать и замалчивать этот аспект,
хотя мы могли бы вполне рационально объяснить его лишь через
посредство такого биографического метода, который чужд нам и
вообще нежелателен и недозволен в Касталии, то есть разрешая
себе бесконечные экскурсы о самом что ни на есть личном и
приватном -- о здоровье и недугах, о колебаниях и волнах в
жизнеощущении и самоутверждении.
"Мы убеждены, что подобный, для нас немыслимый вид
биографии привел бы вйс к усмотрению полнейшего равновесия
между счастьем и страданиями Иозефз Кнехта весе же исказил бы и
его облик, и его жизнь.
Довольно отклонений. Мы говорили о том, что Кнехт служил
предметом зависти для многих знавших его или хотя бы слышавших
о нем. Однако, пожалуй, ничто в его жизни не вызывало у людей
меньшего масштаба такой зависти, как его отношения со старым
бенедиктинским ученым, где он был одновременно и учеником и
учителем, и берущим и дающим, завоеванным и завоевателем, где
счастливо сочетались дружба и интимное рабочее содружество. Да
и самого Кнехта ни одно его завоевание со времени Старшего
Брата в Бамбуковой роще не наполняло большим счастьем, ни одно
не порождало такого ощущения отличия и вместо стыда, награды и
призыва к новым делам. Едва ли не всеми его близкими учениками
засвидетельствовано, с какой радостью, сколь часто и охотно он
рассказывал впоследствии об отце Иакове. У него Кнехт научился
тому, что в тогдашней Касталии он вряд ли смог бы почерпнуть.
Он приобрел не только некоторое представление о методах и
средствах исторического познания и исследования и первый свой
опыт применении их, но и гораздо большее: он понял и пережил
историю не как o6лaсть знании, а как реальность, как жизнь, что
с необходимостью повлекло за собой пресуществление и его
собственного личного бытия в субстанцию истории. У
обыкновенного ученого он этому не смог бы научиться. Отец
Иаков, в придачу к своей солидной учености, был не только
мудрым созерцателем, но и деятельным созидателей; он
использовал место, на которое его поставила судьба, не для
того, чтобы услаждаться уютом созерцательного существования, но
отворил свою ученую келью всем ветрам мира и открыл свое сердце
бедам и чаяниям своей эпохи, он сам был участник событий своего
времени, он нес свою долю вины и ответственности за них; он не
только трудился над обозрением, упорядочением, осмыслением
давно минувшего и имел дело не только с идеями, но и
преодолевал строптивое сопротивление материи и людей. Отца
Иакова вместе с его соратником и соперником, недавно умершим
иезуитом, не без причины считали теми, кто заложил основы
дипломатической и моральной мощи, высокого политического
авторитета, которые вновь обрела после периода бездействия и
великой скудости Римская церковь.
Если во время бесед учителя с учеником редко когда
заходила речь о политической современности -- тому
препятствовали не только умение отца Иакова молчать и
воздерживаться от замечаний, но в не меньшей мере страх более
молодого собеседника перед вовлечением в сферу дипломатии и
политики, -- то все же политический вес и деятельность
бенедиктинца настолько сказывались в его экскурсах во всемирную
историю, что каждая его мысль, каждый взгляд, проницающий
переплетение мировых сил, выдавал практического политика,
однако не честолюбивого интригана от политики, не правителя и
не вождя, равным образом и не властолюбца, но советчика и
примирителя, государственного мужа, чья активность и стремление
вперед смягчались мудростью и глубоким проникновением в
несовершенство и многосложность человеческой природы, которому
его великая слава, его опытность, его знание людей и
обстоятельств и, не в последнюю очередь, его бескорыстие и
личная безупречность давали немаловажную власть. Обо всем этом
Кнехт, прибыв впервые в Мариафельс, не имел никакого
представления, он не знал даже имени святого отца. Большинство
касталийцев пребывали в такой политической невинности и
слепоте, как разве что некоторые представители ученого сословия
более ранних эпох; активных политических прав и обязанностей
они не имели, газеты редко кто читал, и если такова была
позиция итаковы привычки среднего касталийца, то еще больший
страх перед актуальностью, политикой, газетой испытывали адепты
Игры, любившие смотреть на себя как на подлинную элиту, сливки
Педагогической провинции и очень пекшиеся о том, чтобы
окружавшая их весьма разреженная и прозрачная атмосфера
интеллектуально-артистического существования ничем не была бы
омрачена. Ведь при своем первом появлении в обители Кнехт не
имел дипломатического поручения, он прибыл туда как учитель
Игры и не обладал другими политическими сведениями, кроме тех,
что сообщил ему господин Дюбуа за две-три недели,
предшествовавшие отъезду из Вальдцеля. По сравнению с тем
временем он знал теперь гораздо больше, однако ж ни в коей мере
не изменил неприязни вальдцельца к занятиям политикой. И хотя в
этом отношении он много почерпнул из общения с отцом Иаковом,
но не потому, что чувствовал какую-нибудь потребность (как это
было с историей, до которой он был поистине жаден), нет, это
случилось само собой, незаметно и неизбежно.
Дабы пополнить свой арсенал и успешно решить почетную
задачу, читая святому отцу лекции de rebus
Саstaliensibus{2_5_04}, Кнехт захватил из Вальдцеля книги о
строе и истории Педагогической провинции, о системе школ элиты
и о становлении Игры в бисер. Некоторые из этих книг сослужили
ему хорошую службу двадцать лет назад в спорах с Плинио
Дезиньори (с тех пор он их в руки не брал); другие, в то время
ему еще недоступные, так как были предназначены лишь для
должностных лиц Касталии, он сам прочитал только теперь. Вот и
получилось, что в то самое время, когда область познании и
интересов его так расширилась, он был вынужден пересмотреть и
свой собственный духовный и исторический багаж, ибо нуждался в
осознании и укреплении его. Стараясь как можно яснее и проще
представить отцу Иакову самую сущность Ордена и всей
касталийской системы, он, как это и следовало ожидать, очень
скоро обнаружил самую слабую сторону своего собственного, а
потому и всего касталийского образования; выяснилось, что
представление его об исторической обстановке, создавшей в свое
время предпосылки для возникновения Ордена и всего, что за этим
последовало, более того, сделавшей это возникновение
необходимым, было весьма бледным и схематичным, оставлявшим
многое желать в смысле наглядности и стройности. Отца Иакова
можно было назвать кем угодно, только не пассивным учеником,
что и привело к весьма плодотворным коллегиальным занятиям, к
живому общению: в то время как Иозеф излагал святому отцу
историю касталийского Ордена, старый ученый в каком-то смысле
помогал ему самому впервые увидеть и пережить эту историю в
правильном освещении, прослеживая ее корни в общей истории мира
и государств. Ниже мы убедимся в том, как этот интенсивный, а
порой, благодаря темпераменту святого отца, выливающийся в
бурные диспуты обмен мнениями продолжал оказывать влияние на
Кнехта и многие годы спустя, вплоть до его последних дней. С
другой стороны, все последующее поведение отца Иакова
свидетельствует о том, как внимательно он слушая лекции Кнехта
и в какой мере он сам, в результате этих совместных занятий,
узнал, а затем и признал Касталию. Этим двум людям мы обязаны
сохранившимся до нынешнего дня согласием между Римом и
Касталией, которое началось с благожелательного нейтралитета и
обмена от случая к случаю результатами научных исследований, а
временами доходило до сотрудничества и союза. В конце концов,
отец Иаков пожелал, -- а ведь сперва он с улыбкой отказался от
этого, -- чтобы его познакомили и с теорией Игры; должно быть,
он почувствовал, что именно в Игре скрыта тайна Ордена, так
сказать, вера его и религия, и коль скоро он решил проникнуть в
этот, до сих пор лишь понаслышке знакомый ему и мало для него
привлекательный мир, он со всей присущей ему энергией и
хитростью двинулся в самый его центр, и если так и не стал
мастером Игры -- для этого он был просто слишком стар, -- то
гений Игры и Ордена навряд ли приобретал когда-нибудь вне
Касталии более серьезного и ценного друга, нежели великий
бенедиктинец.
Время от времени, когда Кнехт прощался с Иаковом после
очередных занятий, тот давал ему понять, что вечером будет для
него дома, напряжение занятий и пыл диспутов сменялись
спокойным музицированием, для которого Иозеф обычно приносил
клавикорды или скрипку, после чего старик садился за клавир в
мягком сиянии свечи, сладковатый запах которой наполнял
маленькую келью вместе с музыкой Корелли, Скарлатта, Телемана
или Баха, каковых они играли вместе или поочередно. Старик рано
отходил ко сну, между тем как Иозеф, освеженный этой маленькой
музыкальной молитвой, трудился потом до глубокой ночи,
насколько это дозволялось монастырским распорядком.
Помимо ученичества и преподавания у отца Иакова, не
слишком строго поставленного курса Игры и время от времени
китайского коллоквиума с настоятелем Гервасием. Кнехт был занят
еще одним довольно обширным трудом: пропустив два года, он
теперь принимал участие в ежегодных состязаниях вальдцельской
элиты. На заданные три-четыре главных темы необходимо было
разработать проекты Игры, причем особое внимание обращалось на
новые дерзновенные и оригинальные комбинации тем (при условии
величайшей формальной точности и корректности), и в этом
единственном случае конкурентам дозволялось выходить за рамки
канонов, иначе говоря, пользоваться новыми, еще не вошедшими в
официальный кодекс и алфавит Игры шифрами. Благодаря этому
подобные состязания, наряду с ежегодной публичной Игрой,
превращались в самое волнующее событие Viciis Ilisorum --
соревнование кандидатов, имевших наибольшие шансы ввести новые
знаки Игры, а наивысшее отличие, чрезвычайно редкое, между
прочим, состояло не только в том, что партия победителя
разыгрывалась публично; но предложенные им дополнения к
грамматике и языковому богатству признавались официально, а
затем включались в архив и язык Игры. Когда-то, примерно лет
двадцать пять назад, этой редкой чести удостоился{2_5_07}
великий Томас фон дер Траве{2_5_06}, нынешний Magister Ludi, за
его новые аббревиатуры алхимических Значений знаков Зодиака, да
и вообще в дальнейшем Магистр Томас многое сделал для познания
и освоения алхимии как весьма поучительного тайного языка. На
сей раз Кнехт отказался от использования новых игровых
значений, которых у него, как у всякого кандидата, имелся
определенный запас, не воспользовался он и возможностью
выказать свою приверженность психологическому методу Игры,
чего, собственно, следовало от него ожидать. Он построил партию
хотя и весьма современную и своеобычную по своей структуре и
тематике, однако прежде всего поражающую своей прозрачной и
ясной классической композицией и строго симметричным, скупым на
орнаментовку, старомодно-изящным исполнением. Возможно,
причиной тому послужила его отдаленность от Вальдцеля и Архива
Игры, но, возможно, и занятость историческими штудиями, а может
быть, он сознательно или бессознательно руководился желанием
так стилизовать свою партию, как это более всего отвечало бы
вкусу его учителя и друга, отца Иакова. Мы этого не знаем.
Выше мы употребили выражение "психологический метод Игры",
которое, может быть, не будет понято всеми читателями, однако
во времена Кнехта это было ходовое словечко. Должно быть, во
все периоды среди посвященных в Игру существовали различные
течения, моды, шла борьба между разными взглядами и
толкованиями, а в ту эпоху можно выделить два основных
воззрения на Игру, вокруг которых и разгорались основные споры
и дискуссии. Тогда различали два типа Игры -- формальный и
психологический, и нам известно, что Кнехт, как и Тегуляриус,
избегая спорить из-за слов, принадлежали, однако, к сторонникам
и поборникам второго, только Кнехт предпочитал говорить не о
"психологическом", а о "педагогическом" типе Игры. Формалисты
от Игры все свои старания прилагали к тому, чтобы из предметных
тем каждой партии, математических, языковых, музыкальных и тому
подобное, создать сколь возможно плотную, закругленную,
формально совершенную целостность и гармонию. Напротив,
психологическая школа добивалась единства и гармонии,
космической законченности и совершенства не столько через
выбор, систематизацию, переплетение, сопряжение и
противопоставление тем, сколько через следующую за каждым
этапом игры медитацию, на которую здесь переносились главные
акценты. Подобная психологическая, или, как Кнехт любил
говорить, педагогическая. Игра не создавала внешнего
впечатления совершенства, но направляла играющего посредством
ряда точно предписанных медитаций к восчувствованию
совершенного и божественного.
"Игра, какой я ее вижу, -- писал как-то Кнехт старому
Магистру музыки, -- замыкает в себе играющего после завершенной
медитации, как поверхность сферы свою сердцевину, и под конец
заставляет его почувствовать, что некий безупречно стройный и
гармонический мир принял его в себя и изъял из мира случайного
и запутанного".
Но та партия, которую Кнехт представил на суд, по
структуре своей была формальной, не психологической. Возможно,
он тем самым хотел доказать руководству, да и самому себе, что,
находясь в Мариафельсе и занятый своей дипломатической миссией,
он нисколько не утратил остроты, гибкости, элегантности,
виртуозности игровых навыков, и, надо признать, он доказал это:
Последнюю отделку и чистовую запись своего проекта Игры,
которую можно было выполнить только в самом Вальдцеле, в
Архиве, он поручил своему другу Тегуляриусу, кстати говоря,
тоже участнику состязаний. Иозеф сам передал все материалы
другу, тщательно обсудив с ним проект, просмотрел он и проект
Тегуляриуса -- ему удалось заполучить Фрица на три дня в
обитель, на сей раз Магистр Томас исполнил эту просьбу Кнехта,
которую тот повторял дважды. Но как ни радовался Тегуляриус
встрече, сколько ни надеялся потешить свое любопытство, он,
житель островной Касталии, чувствовал себя в монастыре
чрезвычайно неуютно; более того, этот нервозный человек чуть не
заболел от обилия непривычных впечатлений, попав внезапно в
среду людей приветливых, но простых, здоровых и несколько
грубоватых, из коих ни для одного мысли, заботы, проблемы,
мучившие Тегуляриуса, решительно ничего не значили.
-- Ты живешь на чуждой планете, -- поделился он с другом,
-- и я могу только недоуменно восхищаться тобой, выдержавшим
здесь целых три года. Твои patres весьма учтивы со мной, но все
меня здесь отталкивает, ничто не приемлет, ничто не дается,
само собой, ничто не устраивается без мук и сопротивления;
прожить здесь две недели было бы для меня адом.
Кнехту нелегко было с ним, он впервые с неприязнью, как бы
со стороны, наблюдал эту отчужденность двух Орденов, двух
миров, и понимал, что его сверхчувствительный друг своей робкой
беспомощностью производит здесь дурное впечатление. Но оба свои
проекта Игры им удалось подробно обсудить; они сделали друг
другу много критических замечаний, и, отправляясь после такой
совместной работы в другой флигель, к отцу Иакову, или в
трапезную. Кнехт испытывал ощущение, будто он из родной страны
внезапно переносился в иные края, где земля и воздух, климат и
звезды -- все было другим.
Когда Фриц уехал, Иозеф вызвал отца Иакова на откровенный
разговор о нем.
-- Надеюсь, -- ответил монах, -- что большинство
касталийцев похоже на вас, а не на вашего друга. В его лице,
видите ли, вы представили нам чуждую, вырождающуюся, слабую и,
как я опасаюсь, высокомерную породу людей. Позвольте мне и в
дальнейшем иметь дело с вами, не то я стал бы несправедлив к
касталийцам. Из-за этого несчастного, чувствительного,
сверхумного, издерганного человека мне может опротиветь вся
ваша Провинция.
-- Что ж, -- сказал Кнехт, -- в течение столетий,
очевидно, и среди бенедиктинцев попадались болезненные,
физически слабые, но зато духовно полноценные люди, каков и мой
друг. Вероятно, было неразумно с моей стороны приглашать его
сюда, где все его недостатки подмечают, очень зорко, а
достоинств не видит никто. Мне он своим приездом оказал большую
дружескую услугу. -- И он рассказал отцу Иакову о своем решении
участвовать а состязании. Патеру было приятно, что Кнехт
заступается за друга.
-- Ваша взяла! -- воскликнул он, смеясь. -- Однако,
сдается мне, что вы подбираете себе друзей, с которыми не
так-то легко ладить. -- Минуту он наслаждался замешательством
Кнехта, а потом, как ни в чем не бывало, заявил: -- На сей раз
я имею в виду другого. Вы ничего нового ле слышали о своем
друге ПлиниоДезиньори?
Удивлению Кнехта не было конца; потрясенный, он попросил
разъяснений. Дело обстояло следующим образом: в одной из своих
политических статей Дезиньори высказал резко антиклерикальные
взгляды и при этом весьма энергично нападал и на отца Иакова.
Святой отец запросил у своих друзей в католической печати
сведения о Дезиньора, из которых узнал о его ученических годах,
проведенных в Касталии, и всем известных отношениях,
связывавших вольнослушателя с Кнехтом. Иозеф тут же выпросил
статью Плинио для ознакомления, после чего и состоялся его
первый разговор с отцом Иаковом на актуальную политическую
тему, каких вообще-то у них велось рчень немного. Кнехт писал
об этом Ферромонте: "Странным и почти пугающим это было для
меня: вдруг увидеть на подмостках мировой политики фигуру
нашего Плинио и я качестве некой придачи к ней свою
собственную. Аспект, о возможности которого я доселе не
помышлял". Впрочем, отец Иаков отозвался о полемической статье
Дезиньори скорее с похвалой, во всяком случае безо всякого
раздражения, похвалил стиль и заметил, что довольно легко
распознать в нем влияние касталийской школы; обычно в
периодической печати приходится довольствоваться куда более
скромным духовным уровнем.
В это же примерно время друг Ферромонте выслал Кнехту
копию первой части своего обретшего широкую известность труда
"Использование и переработка славянской народной музыки в
творчестве немецких композиторов, начиная от Иозефа Гайдна". В
ответном послании Кнехта, между прочим, говорится: "Из твоих
занятий, в которых некоторое время мне было дозволено быть
твоим соратником, ты извлек разумные выводы: обе главы о
Шуберте, особенно та, где ты пишешь о квартетах, пожалуй, самое
солидное из всего, что я знаю, в современной музыковедческой
литературе. Прошу тебя иногда вспоминать обо мне, мой урожай
намного скромнее твоего. Как бы я ни был доволен своей здешней
жизнью -- моя миссия в Мариафельсе, кажется, выполняется не без
успеха, -- я все же время от времени ощущаю подавленность:
слишком уж длителен отрыв от нашей Провинции, вальдцельского
круга, к которому я принадлежу. Учусь я здесь многому, очень
многому, но от этого возрастает не моя уверенность и
профессиональная пригодность, а мои сомнения. Правда, и мой
горизонт расширяется. Что касается моей неуверенности, чувства
отчужденности, недостатка в радости, в доверии к себе и других
пороков, от которых я страдал особенно первые два года,
проведенные здесь, -- то теперь я спокойнее. Недавно заезжал
Тегуляриус, но как он ни радовался встрече со мной, как ни
разбирало его любопытство повидать Мариафельс, он уже чуть ли
ие на второй день готов был бежать без оглядки, так мучительно
завладела им здесь угнетенность и ощущение чужбины. Поскольку
же монастырь в конце концов являет собой достаточно
огражденный, уютный мир, приверженный к духовности, отнюдь не
тюрьму, не казарму или фабрику, я заключаю из этого
переживания, что все мы в вашей любезной Провинции куда более
избалованы и чувствительны, нежели сами об этом подозреваем".
Как раз около того времени, когда было отправлено это
письмо к Карло, Кнехт добился от отца Иакова, чтобы тот в
кратком послании касталяйскому Ордену ответил утвердительно на
известный вопрос; от себя же старый ученый приписал просьбу,
чтобы "любимого здесь мастера Игры в бисер Иозефа Кнехта",
удостоившего его privatissimum de rebus Castaliensibus{2_5_05},
оставили еще на некоторый срок в Марнафельсе.
Разумеется, в Вальдцеле сочли за честь удовлетворить эту
его просьбу. Кнехт, недавно сетовавший на то, что так далек от
"сбора урожая", получил подписанное руководством Ордена и
Дата добавления: 2015-11-14; просмотров: 37 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| 24 страница | | | 26 страница |