|
Читайте также: |
Как-то раз, в тот период, когда все эти проблемы особенно
досаждали ему и во сне он часто видел себя дискутирующим с
Дезиньори, Кнехт, переходя через один из просторных дворов
вальдцельского Селения Игры, услышал вдруг, как кто-то громко
его окликнул, причем голос, хотя он ему и показался знакомым,
он узнал не сразу. Кнехт обернулся и увидел высокого молодого
человека с небольшой бородкой, бурно приветствовавшего его. Это
был Плинио, и под внезапным наплывом воспоминаний и нежности
Кнехт радушно ответил на приветствие. Они тут же договорились
встретиться вечером. Плинио давно уже окончил курс обучения в
мирских университетах, был уже чиновником и воспользовался
отпуском для участия в курсах Игры, точно таких, в каких он
участвовал несколько лет до этого. Но вечерняя встреча вскоре
привела обоих друзей в смущение. Плинио был здесь в гостях, его
терпели как дилетанта из другого мира, и хотя он с должным
рвением проходил соответствующий курс, но ведь то был курс для
вольнослушателей и любителей, так что дистанция оказалась
чересчур велика. Против него сидел знаток своего дела,
посвященный, который одним своим бережным отношением и вежливым
вниманием к заинтересованности друга в Игре, по существу, давал
ему понять, что имеет дело не с равным, не с коллегой, а с
ребенком, забавляющимся где-то на периферии науки, которая
другим, посвященным, была знакома до сокровеннейших глубин.
Кнехт предпринял попытку увести беседу от Игры, попросил Плинио
рассказать о его работе и жизни там, вне Касталии. Здесь уже
Иозеф оказался отставшим, ребенком, который задавал наивные
вопросы, а Дезиньори бережно поучал его. Плинио стал юристом,
стремился обрести политическое влияние, вот-вот должна была
состояться его помолвка с дочерью одного из партийных лидеров,
он говорил на языке, почти уже непонятном касталийцу; многие
часто приводимые Плинио выражения ничего не значили для Иозефа,
казались лишенными всякого смысла. Но все же он понял, что там,
вне Касталии, Плинио уже приобрел кое-какой вес, недурно
разбирался в делах, лелеял честолюбивые замыслы. Однако эти два
мира, которые в лице двух юношей десять лет назад с
любопытством и не без симпатии соприкоснулись, теперь оказались
чужими и несовместимыми, их разделяла пропасть. Правда, сразу
же бросалось в глаза, что этот светский человек и политик
сохранил какую-то привязанность к Касталии, он уже второй раз
жертвовал своим отпуском ради Игры; но ведь, в конце концов,
думал Иозеф, это то же самое, как если бы я вдруг явился в мир
Плинио в качестве любознательного гостя и попросил бы
разрешения посетить заседание суда, фабрику или
благотворительное учреждение. Обоих охватило разочарование.
Кнехт нашел своего бывшего друга в чем-то грубее, в нем
появилось много бьющего на эффект, а Дезиньори обнаружил в
товарище ученических лет высокомерие, проявлявшееся в его
исключительной интеллектуальности и эзотеричности: поистине
очарованный самим собой и своим спортом "чистый дух". Но оба
прилагали немалые усилия, чтобы преодолеть преграды, к тому же
у Дезиньори было что рассказать о своих студенческих годах,
экзаменах, поездках в Англию и на юг, о политических собраниях,
о парламенте. А один раз у него выскользнула фраза,
прозвучавшая как угроза или предостережение. "Вот увидишь, --
сказал он, -- скоро наступят тревожные времена, может быть,
разразится война, и не лишено вероятия, что само существование
Касталии снова будет поставлено под вопрос".
Однако Иозеф не очень серьезно отнесся к этому, он только
спросил:
-- А ты, Плинио, ты будешь "за" или "против" Касталии?
-- Да что там я, -- ответил Плинио с натянутой улыбкой, --
вряд ли кого-нибудь интересует мое мнение. Разумеется, я -- за
Касталию, и за Касталию без какого бы то ни было вмешательства
извне, иначе я не приехал бы сюда. Но все же, как ни скромны
ваши требования в смысле материальном, Касталия стоит стране в
год хорошенькую сумму.
-- Да уж, -- рассмеялся Иозеф, -- сумма эта, как мне
говорили, составляет примерно, одну десятую той, которую наша
страна во времена воинственного столетия расходовала на оружие
и снаряжение солдат.
Они встретились еще несколько раз, и чем ближе подходил
отъезд Плинио, тем старательнее они ухаживали друг за другом. И
все же оба почувствовали облегчение, когда по прошествии трех
недель Плинио покинул Педагогическую провинцию.
Магистром Игры был в то время Томас фон дер Траве{2_5_06},
человек широкоизвестный, много путешествовавший, знавший свет,
обходительный и полный учтивейшей внимательности к любому, но
во всем, что касалось Игры, проявлявший неумолимую аскетическую
строгость. Притом он был великий труженик, о чем и не
подозревали те, кто знал его только с внешней стороны,
например, в торжественном облачении верховного руководителя
публичных Игр или же на приемах делегаций. Ходила молва, будто
он человек рассудка, чересчур спокойный, даже холодный,
поддерживающий с музами лишь отношения вежливости. Среди
молодых, полных энтузиазма приверженцев Игры можно было
услышать даже отрицательные суждения о нем -- ошибочные
суждения, ибо если он и не был энтузиастом и вовремя больших
публичных Игр скорее избегал ставить большие и будоражащие
темы, то все же сыгранные им, блистательно построенные и
формально непревзойденные партии говорят о его большой близости
к сокровенным проблемам Игры.
В один прекрасный день Магистр вызвал Кнехта: он принял
его на частной квартире, в домашнем платье и спросил, не сможет
ли Кнехт и не доставит ли ему удовольствие в ближайшие дни
проводить у него здесь по полчаса, примерно в это же время дня.
Кнехт, еще ни разу не видевший Магистра с глазу на глаз, с
немалым удивлением подчинился этому приказу. На первый день
Магистр предложил ему познакомиться с объемистой рукописью,
содержащей одно из бесчисленных предложений (на этот раз оно
поступило от вальдцельского органиста), рассмотрение которых
входило в обязанности верховной инстанции Игры. В большинстве
своем это были ходатайства о включении в Архив Игры нового
материала. Изучил, например, кто-нибудь пристально историю
мадригала и обнаружил в его развитии особую кривую -- он спешит
выразить ее посредством геометрических и музыкальных
обозначений, чтобы она могла занять место в словарном запасе
Игры. Другой исследовал латынь Юлия Цезаря в ее ритмических
аспектах и нашел в ней поразительное сходство с результатами
хорошо известных исследований интервалов в византийских
церковных песнопениях. Или некий мечтатель изобрел уже не в
первый раз кабалу для нотного письма пятнадцатого столетия. Мы
уж не говорим о пламенных письмах чудаковатых
экспериментаторов, ухитрявшихся из сопоставления гороскопов
Гете и Спинозы делать самые поразительные выводы и
сопровождавших свои послания красиво выполненными в красках
геометрическими чертежами, притом вполне убедительными.
Кнехт довольно рьяно принялся изучать поступившее в тот
день предложение, у него самого в голове бродило не одно такое,
хотя ему никогда не приходило на ум посылать их Магистру.
Каждый ревностный адепт мечтает о постоянном расширении сферы
Игры, покуда она не охватит весь мир, вернее, он сам производит
это расширение в уме и в своих частных партиях, и те, которые
кажутся ему удачными, он надеется увидеть включенными не только
в его частный, но и в официальный Архив. В том-то и заключается
подлинное изящество игры опытных мастеров, что они настолько
овладели выражающими, именующими и формообразующими
возможностями игровых правил, что способны любой игре с
объективными и историческими ценностями придать совершенно
индивидуальные и единственные в своем роде черты. Один из
видных ботаников как-то шутки ради сказал об этом: "Для Игры
все должно быть возможно, даже то, что некое растение станет
беседовать с господином Линнеем по-латыни".
Итак, Кнехт помогал Магистру анализировать предложенную
органистом схему; полчаса пролетели незаметно. На следующий
день он вновь явился точно в указанное время и затем приходил в
течение двух недель и работал наедине с Магистром. После первых
же встреч он обратил внимание на то, что Магистр заставлял его
тщательно прорабатывать даже самые нелепые предложения,
никчемность которых сразу же бросалась в глаза. "Хватает же у
Магистра времени на такие пустяки!" -- думал он, но в конце
концов все же сообразил: дело здесь вовсе не в услуге Магистру,
не в помощи ему, а в том, что эти занятия -- прежде всего повод
для учтивой, но весьма тщательной проверки самого молодого
человека. С Кнехтом повторялось примерно то же, что произошло с
ним когда-то в мальчишеские годы после встречи с Магистром
музыки: он вдруг заметил это по отношению к нему товарищей, в
них появилась какая-то робость, они стали соблюдать, так
сказать, дистанцию, порой обращаясь к нему с иронической
почтительностью. Он понял: готовится перемена, но уже не мог
быть так счастлив, как тогда, прежде.
По окончании последних совместных занятий Магистр Игры
сказал своим немного высоким вежливым голосом, с присущей ему
четкостью интонации и без всякой торжественности:
-- Хорошо, завтра можешь больше не приходить, дела мы с
тобой пока закончили, однако через некоторое время я буду
вынужден снова просить тебя поработать со мной. Благодарю за
помощь, она была очень кстати. Полагаю, между прочим, что тебе
пора подать заявление о приеме в Орден; не думаю, чтобы там
возникли какие-нибудь препятствия, я уже говорил там о тебе.
Надеюсь, ты не против? -- Поднявшись, он добавил: -- Еще два
слова: скорей всего и ты, как большинство хороших адептов Игры
в свои молодые годы, склонен рассматривать нашу Игру как некий
инструмент для философствования. Одни мои предостережения не
отвадят тебя от этого, и все же я выскажу их. Философствуя,
следует прибегать к тем средствам, которые для этого годны, а
именно к средствам философии. Наша Игра -- не философия и не
религия, она самостоятельная дисциплина и по характеру своему
ближе всего к искусству, она есть искусство sui
generis{2_3_01}. Ты добьешься большего, если сразу будешь
придерживаться этого, а не придешь к тому же итогу, потерпев
сотни неудач. Философ Кант -- его теперь мало знают, но это
большой ум -- говорил о теологическом философствовании как "о
волшебном фонаре призраков ума". Мы не имеем права превращать
нашу Игру в нечто подобное.
Для Иозефа все это было так неожиданно, что от едва
сдерживаемого волнения он чуть не пропустил мимо ушей последнее
предостережение. Мгновенно его поразила мысль: конец твоей
свободе, конец студенческим годам, тебя примут в Орден, и очень
скоро ты займешь место в касталийской иерархии. Низко
поклонившись, он поблагодарил Магистра и вскоре после этого
зашел в вальдцельскую канцелярию, где и впрямь увидел себя в
списке Кандидатов, подлежащих зачислению в Орден. Как и все
студенты его ступени, он уже хорошо знал устав и тут же
вспомнил пункт, в соответствии с которым любой член Ордена,
занимающий высокий пост, имел право совершить обряд приема. Он
попросил, чтобы церемонию его принятия совершил Магистр музыки,
получил пропуск и краткосрочный отпуск и на следующий же день
отбыл к своему покровителю и другу в Монпор. Досточтимого
старого господина он застал не вполне здоровым, однако был
принято радостью.
-- Ты приехал как нельзя вовремя, -- сказал Магистр. --
Еще немного -- и я лишился бы права принять тебя как юного
брата в Орден. Я намерен оставить свою должность, моя отставка
уже одобрена.
Сама церемония оказалась очень простой. На второй день
Магистр музыки, как того и требовал устав, пригласил двух
свидетелей из числа братьев Ордена и предложил Иозефу статью из
устава как задание для медитации. Статья гласила: "Если
Коллегия призывает тебя занять определенный пост, то знай:
каждая следующая ступень -- это не шаг к свободе, а новое
обязательство. Чем выше пост, тем больше обязательство. Чем
больше власть, тем строже служение. Чем сильнее личность, тем
предосудительнее произвол".
-- Они собрались в музыкальной келье Магистра, той самой,
где Кнехт был впервые посвящен в искусство медитации; в честь
торжественного события Магистр потребовал исполнения прелюдии к
хоралу Баха, затем один из свидетелей зачитал краткое изложение
устава, а Магистр сам задал все связанные с ритуалом вопросы и
принял у своего юного друга обет. После церемонии они еще около
часа провели вместе в саду, и Магистр напутствовал Кнехта
дружескими пожеланиями, как лучше всего усвоить правила Ордена
и как жить по ним.
-- Хорошо, что ты вступаешь именно сейчас, -- сказал он,
-- ты заполнишь брешь, когда я уйду, как если бы у меня вдруг
появился сын, который вместо меня повел бы дела. -- Заметив
печаль на лице Иозефа, старик добавил: -- Не грусти,
пожалуйста, видишь -- я не грущу. Я порядком устал и рад
досугу, который мне теперь дано вкусить и коротать который мы
не раз будем вместе с тобой. При следующей встрече обращайся ко
мне на "ты". Я не имел права предложить тебе это, покуда был
связан должностью. -- Он отпустил Иозефа с той душевной и такой
располагающей улыбкой, которую Иозеф знал вот уже двадцать лет.
Кнехт скоро вернулся в Вальдцель -- отпуск ему дали только
на три дня. Не успел он снять дорожное платье, как его уже
вызвал Магистр Игры, встретивший его приветливо, как коллегу, и
поздравивший со вступлением в Орден.
-- Чтобы стать вполне коллегами и сотоварищами по
занятиям, -- продолжил он, -- нам недостает только твоего
включения в структуру нашей иерархии. Иозеф вздрогнул: конец
свободе! -- Я надеюсь, -- сказал он робко, -- что меня назначат
на какое-нибудь скромное место. Должен признаться вам, что
мечтал еще некоторое время посвятить себя свободным
исследованиям.
Магистр пристально посмотрел на него своими умными
глазами, и чуть ироническая улыбка скользнула по его губам.
-- Ты сказал "некоторое время", а сколько это?
-- Право, не знаю, -- ответил Кнехт, сконфузившись.
-- Так я и думал, -- согласился с ним Магистр.
-- Речь твоя -- речь студента, и понятия твои -- понятия
студента, Иозеф Кнехт. Так оно и должно быть, но очень скоро
это уже не будет так, ибо ты нам нужен. Тебе, вероятно,
известно, что и позднее, когда ты уже будешь занимать высокий
пост в нашей иерархии, ты сможешь получить отпуск для
исследовательской работы, если тебе удается убедить Коллегию в
ценности твоих занятий. Мой предшественник и учитель, например,
уже будучи Магистром Игры и убеленным сединами старцем, просил
и получил годичный отпуск для работы, в лондонских архивах. Но
он получил его не "на некоторое время", а на весьма
определенное число, месяцев, недель и дней. Вот с этим и тебе
придется смириться. А теперь я намерен сделать тебе
предложение. Для выполнения особой миссии нам нужен человек,
хорошо знающий, что такое ответственность, но малоизвестный за
пределами нашего круга.
Поручение заключалось в следующем: бенедиктинский
монастырь Мариафельс, один из старейших очагов просвещения в
стране, поддерживавший дружественные отношения с Касталией и
особенно благосклонный к Игре, просил прислать молодого учителя
для прочтения вводного курса в Игру, а также для занятий с
несколькими продвинувшимися учениками. Выбор Магистра пал на
Иозефа Кнехта. Отсюда и проистекали как пристальная проверка,
так и ускоренное принятие его в Орден.
ДВА ОРДЕНА
В некотором смысле Иозеф Кнехт чувствовал себя в то время
примерно так же, как некогда в гимназии после приезда Магистра
музыки. Навряд ли он задумывался над тем, что назначение его в
Мариафельс есть большое отличие и первый, крупный шаг по
ступеням иерархии; однако, приобретя теперь уже известный опыт,
он ясно видел это по изменившемуся обращению своих
commilitones{2_4_00}. Хотя с некоторых пор он и так принадлежал
внутри элиты к самому узкому избранному кругу, все же
необычайное поручение словно бы наложило на него особую печать:
начальство отметило его и намерено использовать по своему
усмотрению. Не то чтобы вчерашние товарищи отвернулись от него
или перестали дарить своим дружеским расположением, -- для
этого в столь высоком аристократическом кругу все были слишком
благовоспитанны, -- но возникла определенная дистанция;
вчерашний товарищ послезавтра легко мог стать начальником, а на
подобные оттенки и тонкости иерархических отношений сей круг
реагировал чрезвычайно чутко и находил им должное выражение.
Исключение составлял Фриц Тегуляриус, которого мы можем
назвать, наряду с Ферромонте, самым верным другом Иозефа
Кнехта. Этому человеку, который был по своим способностям как
бы предназначен к самому высокому, но тяжко страдал от
недостатка здоровья, равновесия и веры в себя, было столько же
лет, сколько Кнехту, и, следовательно, в пору, когда того
принимали в Орден, -- тридцать четыре года. Впервые они
встретились на одном из курсов Игры, и Кнехт тогда же
почувствовал, как сильно влечет к нему этого тихого и несколько
меланхоличного юношу. Благодаря своему чутью на людей, которое
он бессознательно проявлял уже тогда, Кнехт понял и характер
этой привязанности: то было чувство дружбы, готовой к
безоговорочной преданности и послушанию, и поклонение,
проникнутое огнем почти религиозной экзальтации, но
сдерживаемое и омрачаемое внутренним благородством и
предчувствием душевной трагедии. Только что пережив потрясение,
связанное с Дезиньори, и став из-за этого особенно легко
ранимым, Кнехт не подпускал к себе Тегуляриуса, хотя и самого
Кнехта влекло к этому интересному и необычному студенту. Для
характеристики его приведем страничку из секретной записи
Кнехта, сделанной им многие годы спустя и предназначенной для
информации Верховной Коллегии. В ней говорилось:
"Тегуляриус. Состоит с автором этих строк в личной дружбе.
Неоднократно отличавшийся в Койпергейме ученик, превосходный
знаток классической филологии, выказывает серьезные философские
интересы, занимался Лейбницем, Больциано, позднее Платоном.
Самый талантливый и блистательный знаток Игры, которого я знаю.
Это был бы провидением избранный Magister Ludi, если бы его
характер в сочетании с хрупким здоровьем не был решительно к
тому непригоден. Т. нельзя допускать ни к какой руководящей,
представительствующей или организаторской должности, это было
бы бедой и для него, и для дела. Болезненность его выражается в
припадках депрессии, периодах бессонницы и нервических болях,
нападающей на него меланхолии, резко выраженном желании
остаться одному, страхом перед долгом и ответственностью.
Возможно, и в мыслях о самоубийстве. С помощью медитации и
удивительной самодисциплины этот столь отягощенный недугами
человек держится так превосходно, что большинство окружающих
его людей и не подозревают о тяжести его страданий. В лучшем
случае замечают лишь необыкновенную робость и замкнутость.
Если, стало быть, Т. прискорбным образом непригоден для
замещения высоких должностей, то для Vicus lusorum он являет
собой жемчужину, совершенно незаменимое сокровище. Техникой
нашей Игры он владеет, как великий музыкант владеет своим
инструментом, с первого взгляда он угадывает самые тонкие
нюансы и как педагог заслуживает всяческой похвалы. Я не
представляю себе, как бы я смог обойтись без него на старших и
высших повторных курсах -- для младших мне жаль тратить его
силы; то, как он анализирует учебные партии новичков, не
обескураживая их, как он раскрывает их уловки, с первого
взгляда безошибочно распознает и обнажает всякого рода
подражательные или декоративные решения, каким образом в
превосходно обоснованной, однако неуверенно и сбивчиво
построенной партии выявляет истоки ошибок и тут же
демонстрирует их, словно речь идет об отличнейших анатомических
препаратах, -- все это нечто единственное в своем роде! Его
неподкупная проницательность при разборе и выправлении чужих
работ, собственно, и стяжала ему уважение учеников и коллег,
которое могло бы оказаться под вопросом из-за его неуверенной и
неровной, застенчиво-боязливой манеры держать себя. Сказанное
мною о совершенно уникальной гениальности Т. как мастера Игры я
хотел бы пояснить примером. В самом начале нашего с ним
знакомства, когда в смысле знания техники нам обоим курсы уже
мало что могли дать, он в какой-то час особого доверия и
расположения позволил мне заглянуть в некоторые игры, им тогда
сочиненные. При первом же беглом взгляде я убедился, сколь
блистательны они по идее, сколь новы и оригинальны по стилю, и
тут же выпросил у него несколько схем для внимательного
изучения, обнаружив вскоре, что и сама композиция этих партий
-- подлинная поэма, нечто столь удивительное и своеобразное,
что я не могу умолчать о ней в этой своей записи. Они походили
на маленькие драмы, состоящие из одного монолога и отображающие
индивидуальную, болезненную и вместе гениальную духовную жизнь
их автора, как отображает их мастерски выполненный автопортрет.
В них не только спорили друг с другом и диалектически
перекликались разные темы и группы тем, на которых основывалась
партия и последовательность и противопоставление которых были
весьма остроумны, но и синтез и гармонизация противоположных
голосов были решены не в обычной классической манере.
Гармонизация эта претерпевала несколько изломов, каждый раз в
изнеможении и отчаянии словно задерживалась перед самым своим
разрешением и наконец заканчивалась, замирая в сомнениях и
неразрешенных вопросах. Благодаря этому партии Т. обретали не
только некий волнующий и, по моему разумению, никем не
достигнутый хроматизм, но и становились воплощением трагических
сомнений и отречения, образной констатацией того, сколь
сомнительно всякое духовное усилие. При этом по своей
одухотворенности, по совершенству своей технической каллиграфии
они были столь необычайно красивы, что над ними можно было
расплакаться. Каждая из его игр столь искренне и глубоко
стремилась к своему решению и в конце концов с такой
благородной резиньяцией отказывалась от него, что это
становилось как бы совершенно построенной элегией на бренность,
присущую всему прекрасному, и на проблематичность, отмечающую в
конце концов все высокие устремления человеческого духа.
Item{2_4_02}, рекомендую Тегуляриуса, в случае если ему суждено
пережить меня или мое пребывание в должности, как чрезвычайно
нежную и драгоценную и в то же время всегда находящуюся под
угрозой жемчужину. Ему необходимо предоставлять как можно
больше свободы, к его совету необходимо прислушиваться во всех
серьезных вопросах Игры. Однако ему никогда не следует
препоручать самостоятельного воспитания учеников".
Этот своеобразный человек с течением лет действительно
стал другом Иозефа Кнехта. К Кнехту, в котором он, помимо его
духовности, восхищался чем-то похожим на властность, он
относился с трогательной преданностью, и очень многое из того,
что мы знаем о Кнехте, передано им. В узком кругу молодых
адептов Игры он был, пожалуй, единственным, кто не завидовал
порученной его другу миссии, и единственным, для кого отъезд
Кнехта на столь неопределенный срок означал столь глубокую,
почти невыносимую боль и потерю.
Сам Иозеф, преодолев первый испуг перед внезапной утратой
любимой свободы, воспринял новое свое назначение с радостью, у
него возникло желание попутешествовать, жажда деятельности и
любопытство к чужому миру, куда его посылали. Впрочем, нового
члена Ордена так сразу не отпустили в Мариафельс;
предварительно его на три недели упрятали в "полицию". Так
студенты называли один из небольших отделав Воспитательной
Коллегии, который следовало бы определить как его политическое
отделение или министерство внешних сношений, если бы это не
звучало чересчур уж громко для дела столь малого масштаба.
Здесь Кнехту преподали правила поведения члена Ордена в миру, и
чуть не каждый день господин Дюбуа, начальник этого отдела,
целый час сам уделял Иозефу. Этому добросовестному человеку
показалось сомнительным избрание столь неопытного и вовсе не
знающего свет юноши для такого поручения; он и не утаивал, что
скептически относится к решению Магистра Игры и потому прилагал
удвоенные усилия к тому, чтобы самым вежливым образом указать
юному члену Ордена на опасности внешнего мира и на способы их
преодоления. Отеческая забота господина Дюбуа, чистота его
помыслов так счастливо сочетались с желанием молодого человека
почерпнуть у него как можно больше, что в конце концов,
учитель, вводя ученика в правила общения с чуждым ему миром,
полюбил его, проникся к нему доверием и, вполне успокоившись,
отпустил Иозефа выполнять ответственную миссию. Скорей по
благорасположению, нежели руководясь политическим расчетом, он
решил доверить ему, уже от своего имени, еще одно поручение.
Господин Дюбуа, будучи одним из немногих "политиков" Касталии,
входил в ту очень небольшую группу чиновников, мысли и трудны
которых в основном были посвящены государственно-правовому и
экономическому положению Касталии, ее отношениям с внешним
миром и ее зависимости от него. Большинство касталийцев,
чиновники в не меньшей мере, чем ученые и студенты,
воспринимали свою Педагогическую провинцию как некий вечный и
стабильный мир, о котором они, разумеется, знали, что он не
всегда существовал, что и он когда-то родился, и родился в
эпоху тягчайшей нужды, что за него велись ожесточенные бои, и
он возник в конце воинственной эпохи столь же из
героико-аскетического самосознания и самоопределения людей
духа, сколь и из глубокой потребности измученных,
обескровленных народов в упорядоченности, в нормах, в разуме,
законе и мере. Это они понимали, понимали они также функцию и
назначение всех подобных Орденов и Провинций на земле: отказ от
власти, от погони за ней, но зато сохранение и обеспечение
постоянства и долговечности духовных основ всех мер и законов.
И все же касталийцы не знали, что такой порядок вещей вовсе не
был само собой разумеющимся, что предпосылка его --
определенная гармония между миром и духом, нарушить которую так
легко и так возможно; что всемирная история в целом отнюдь не
стремится к желаемому, разумному и прекрасному, не способствует
им, а в лучшем случае время от времени терпит их в виде
исключения. Глубинная, скрытая проблематичность самого их
касталийского существования не осознавалась почти никем из
касталийцев, это было, так сказать, делом вышеназванных
немногих политических умов, одним из которых и являлся господин
Дата добавления: 2015-11-14; просмотров: 39 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| 20 страница | | | 22 страница |