14 страница

Коллегии печать и ключи. Они в целости и сохранности, в Селении

Игры вы тоже найдете все в лучшем порядке, если пожелаете

проверить.

Предстоятель Ордена поднялся со стула; он выглядел

утомленным и словно внезапно постаревшим.

-- Оставим ваш ларчик на сегодняшний день здесь, --

проговорил он сухо. -- Коль скоро сдача печатей должна

одновременно означать ваше увольнение, то я не властен решать

единолично, ибо этого необходимо присутствие по меньшей мере

трети всех членов Коллегии. Вы сами всегда столь ценили старые

обычаи и формальности, я не могу так быстро освоиться с вашим

новым отношением к этому. Не будете ли вы столь любезны и не

согласитесь ли отложить продолжение нашего разговора до

завтрашнего утра?

-- Я всецело в вашем распоряжении, глубокоуважаемый

Магистр. Вы не один год знаете меня и мое почтение к вам;

поверьте, в этом смысле ничто не изменилось. Вы -- единственный

человек, с которым я прощаюсь перед тем, как покину Провинцию,

и не только потому, что вы стоите во главе Ордена. Теперь,

когда я передал в ваши руки печати и ключи, я надеюсь, domine,

что после окончательного объяснения вы меня освободите и от

моего обета как члена Ордена.

Грустным, испытующим взглядом посмотрел Александр ему в

глаза и подавил вздох.

-- Оставьте меня сейчас одного, почтеннейший друг. Вы

взвалили на меня достаточно забот и дали материала для

размышлений на целый день. На сегодня, пожалуй, хватит. Завтра

мы продолжим наш разговор, приходите за час до обеда.

Он попрощался с Магистром вежливым кивком, и этот жест,

говоривший о разочаровании, выражавший ту подчеркнутую

вежливость, какую проявляют обычно не по отношению к коллеге, а

по отношению к совершенно чужому человеку, причинил Магистру

Игры гораздо более острую боль, нежели все слова предстоятеля.

Служитель, явившийся, чтобы проводить Кнехта к ужину,

подвел его к накрытому для гостей столу и сообщил, что Магистр

Александр удалился к себе для длительного упражнения в

медитации. Он высказал предположение, что господин Магистр

Иозеф тоже сегодня не нуждается в обществе; комната для него

приготовлена.

Александр был до глубины души потрясен посещением и речами

Магистра Иозефа Кнехта. Правда, сочиняя от имени Коллегии ответ

на его письмо, он предвидел возможность его приезда и с легким

беспокойством думал о предстоящем с ним объяснении. Но чтобы

Магистр Кнехт, славившийся своим образцовым послушанием,

скрупулезностью в выполнении долга, скромностью и душевным

тактом, вдруг, неожиданно предстал перед ним без предупреждения

и самовольно, не согласовав этого заранее с Коллегией, сложил с

себя свои полномочия, бросив тем самым ошеломляющий вызов всем

обычаям и традициям, -- это он считал совершенно невозможным.

Хотя нельзя было не признать, что поведение Кнехта, тон и

выражения его, ненавязчивая вежливость были такими же, как

всегда, но тем более ужасными и оскорбительными, тем более

новыми и неожиданными, о" какими некасталийскими были

содержание и дух его высказываний! Никто из тех, кто увидел и

услышал бы сейчас Магистра Игры, и не заподозрил бы, что тот,

возможно, болен, переутомлен, раздражен и не вполне владеет

собой; к тому же тщательная проверка, проведенная совсем

недавно в Вальдцеле, не выявила ни малейших признаков

нарушений, беспорядка или небрежности в жизни и работе Селения

Игры. И тем не менее этот ужасный человек, до вчерашнего дня

бывший самым любимым его коллегой, поставил перед ним ларчик со

знаками достоинства его сана, будто дорожную сумку, и заявил,

что он уже не Магистр, не член Коллегии, не член Ордена, не

касталиец, и явился сюда только для того, чтобы наскоро

попрощаться. Никогда еще за всю его бытность на посту

предстоятеля Ордена он, Александр, не оказывался в таком

неприятном, затруднительном и тягостном положении; большого

труда стоило ему сохранять выдержку.

Что же делать? Применить насилие, например, подвергнуть

Магистра Игры почетному аресту, немедленно, сегодня же вечером,

разослать спешное извещение всем членам Коллегии и созвать их

сюда? Возможны ли возражения против такой меры? Разве это не

самое простое и верное, что можно сделать? И все-таки что-то в

нем восставало против такого решения.

И чего, собственно, он добьется подобными репрессиями?

Магистру Кнехту они не принесут ничего, кроме унижения,

Касталии -- вообще ничего, больше всех, пожалуй, выиграет он

сам, глава, ибо снимет с себя отчасти груз ответственности,

успокоит свою совесть, поскольку ему не придется тогда одному и

полностью отвечать за то, что он считает отвратительным и

трудным. Но если вообще еще существует малейшая возможность

что-то исправить в этом роковом деле, если еще можно сделать

попытку воззвать к чувству чести Кнехта, еще мыслимо добиться

поворота в его намерениях, -- этого можно добиться только с

глазу на глаз. Им двоим, Кнехту и Александру, придется

выдержать жестокую схватку, больше никому. И, обуреваемый этими

мыслями, он должен был признать, что Кнехт, в сущности,

поступил правильно и благородно: не обратившись к Верховной

Коллегии, которая для него перестала существовать, он все же

явился к нему, предстоятелю, для последней битвы и прощания.

Этот Иозеф Кнехт, хотя и совершил нечто запретное и

ненавистное, сохранил при этом все свое достоинство и остался

тактичным.

Магистр Александр решил довериться последнему доводу и не

вмешивать в дело весь аппарат Коллегии. Только сейчас, когда

решение было найдено, он начал обдумывать все подробности

случившегося и прежде всего спросил себя, что по существу было

правильно и неправильно в действиях Магистра Игры, который,

безусловно, производил впечатление человека, твердо убежденного

в истинности своих взглядов и в правомерности своего

неслыханного поступка. Теперь, пытаясь подвести дерзкое

намерение Магистра Игры под некую формулу, проверить его

согласно законам Ордена, которые он знал как никто, Александр

пришел к неожиданному открытию, что фактически Иозеф Кнехт

отнюдь не нарушил и не имел намерения нарушить букву закона,

ибо по закону, который, правда, десятилетиями не применялся,

каждый член Ордена был вправе в любое время выйти из него, если

он одновременно отказывался от своих прав и от касталийского

сообщества. Возвращая доверенные ему печати, заявляя Ордену о

своем выходе, удаляясь в некасталийский мир. Кнехт, правда,

совершал шаг неслыханный, необычный, страшный, быть может, даже

неподобающий, но никак не преступил правила Ордена. Желая

совершить этот непостижимый, но формально не противоречивший

закону поступок не за спиной главы Ордена, а лицом к лицу с

ним, он делал даже больше того, что требовалось от него по

букве закона. Но как дошел до такого решения этот окруженный

почетом человек, один из столпов иерархии? Как осмелился он

руководствоваться в своем, что ни говори, отступническом

намерении писаными правилами и пренебречь сотней неписаных, но

не менее священных и само собой разумеющихся обязательств,

которые должны были ему в этом воспрепятствовать?

Александр услышал бой часов, отогнал бесплодные мысли,

принял ванну, посвятил десять минут прилежным дыхательным

упражнениям и выбрал себе келью для медитации, чтобы за час

перед сном накопить в себе силы и спокойствие и затем до утра

не возвращаться мыслями к этому предмету.

На следующий день молодой служитель проводил Магистра

Кнехта из дома для гостей к предстоятелю Ордена и был

свидетелем того, как оба обменялись приветствиями. Его,

привыкшего видеть искусных мастеров медитации вблизи, все же

поразило во внешности, в манерах, в приветствии обоих

достойнейших Магистров нечто особенное, для него новое, а

именно необыкновенная, высшая степень сосредоточенности и

отчетливости. Это было, рассказывал он нам, не совсем обычное

приветствие между двумя носителями высшего сана, которое обычно

бывало, смотря по обстоятельствам, либо поверхностным и

небрежно выполненным церемониалом, либо же

торжественно-радостным, праздничным актом, а могло быть и неким

соревнованием в вежливости, самоуничижении и подчеркнутом

смирении. Сейчас же это выглядело так, словно здесь принимали

чужого, например, некоего великого мастера йоги, который прибыл

из дальних стран, чтобы выразить главе Ордена свое почтение и

помериться с ним силами. Слова и жесты были весьма скромны, но

взоры и лики обоих сановных касталийцев полны спокойствия,

решимости и собранности, а также скрытого напряжения, словно

оба они светились изнутри или были заряжены электрическим

током. Больше ничего нашему свидетелю не удалось ни увидеть, ни

услышать. Собеседники удалились во внутренние покои, вероятно,

в частный кабинет Магистра Александра, и оставались там

несколько часов, причем никому не велено было их беспокоить.

Все, что стало известно об их беседе, было впоследствии

рассказано депутатом Дезиньори, которому кое-что поведал сам

Иозеф Кнехт.

-- Вчера вы застали меня врасплох, -- начал предстоятель

Ордена, -- и чуть не вывели из равновесия. За истекшие часы я

кое-что обдумал. Моя точка зрения, разумеется, не изменилась, я

-- член Коллегии и орденского правления. Согласно букве закона,

вы имеете право заявить о своем выходе из Ордена и сложить с

себя свои обязанности. Вы пришли к выводу, что ваш пост стал

для вас бременем, и считаете нужным попытаться начать новую

жизнь вне Ордена. А что, если я вам предложу сделать такую

попытку, но не так, как вы сгоряча решили, а, допустим, взяв

длительный или даже не обусловленный сроком отпуск? Что-то

похожее, кстати, содержалось и в вашем ходатайстве...

-- Не совсем, -- возразил Кнехт. -- Будь мое ходатайство

удовлетворено, я бы остался в Ордене, но все равно ушел бы со

своего поста. То, что вы так любезно предлагаете, было бы

уверткой. Впрочем, Вальдцелю и Игре мало было бы толку от

Магистра, который надолго, на неопределенное время ушел в

отпуск и о котором нельзя суверенностью сказать, что он вообще

вернется. А если бы он и появился снова через год, через два,

он бы многое растерял из того, что ему необходимо знать и что

касается его поста, дисциплины и Игры, и ничему новому бы не

научился.

Александр:

-- Кое-чему, возможно, он все же научился бы. Возможно, он

бы узнал, что мир за пределами Касталии не совсем таков, каким

он его себе представлял, что мир этот столь же мало нуждается в

Иозефе Кнехте, как Кнехт в нем, и он вернулся бы успокоенный и

был бы рад вновь очутиться в прежнем надежном окружении.

-- Ваша доброта простирается слишком далеко. Я вам очень

благодарен и все же не могу ею воспользоваться. Ведь я ищу не

удовлетворения своего любопытства и не мирской жизни, нет, я

ищу безусловности. Я вовсе не хочу выйти в широкий мир, имея за

спиной лазейку на случай разочарования, не хочу быть

осторожничающим путешественником, который выползает из своей

норы, чтобы немного повидать белый свет. Напротив, я жажду

риска, осложнений, опасностей, я изголодался по реальной

задаче, по делу, по лишениям и пукам. Смею ли я просить вас не

настаивать на вашем столь великодушном предложении и вообще не

пытаться поколебать меня или манить назад? Это бы ни к чему не

привело. Мой приезд к вам потерял бы для меня всю свою ценность

и святость, если бы принес мне запоздалое, уже ненужное

исполнение моей просьбы. С момента отправки этой просьбы я

успел шагнуть далеко вперед; путь, на который я ступил, теперь

для меня -- единственно возможный, он -- мой закон, родина,

служение.

Вздохнув, Александр кивнул головой, признавая его правоту.

-- Итак, допустим, -- промолвил он, не теряя терпения, --

что вас действительно невозможно ни смягчить, ни переубедить,

что вы, вопреки внешней очевидности, являете собой глухого, не

внемлющего ни авторитету, ни разуму, ни доброте, что вы

человек, одержимый амоком или охваченный безумием, которому

нельзя становиться поперек дороги. Поэтому я избегаю пока вас

уговаривать или влиять на вас. Но тогда исполните то, ради чего

вы сюда приехали, поведайте мне историю вашего отступничества,

объясните мне ваши действия и решения, столь нас ужаснувшие!

Будь то исповедь или оправдание, будь то обвинение -- все

равно, я хочу это услышать.

Кнехт кивнул.

-- Одержимый амоком благодарит вас и радуется. Я не

намерен выступать с обвинениями. То, что я хотел бы сказать,

если бы это не было так трудно, так невероятно трудно выразить

словами, для меня имеет смысл оправдания, вы же можете принять

это как исповедь.

Он откинулся в кресле и поглядел вверх, туда, где свод еще

хранил бледные очертания стершейся росписи тех времен, когда в

Хирсланде был монастырь, -- призрачные, тонкие следы линий и

красок, цветов и орнаментов.

-- Мысль о том, что должность Магистра может наскучить,

что можно отказаться от нее, посетила меня впервые уже через

несколько месяцев после моего назначения. В один прекрасный

день я сидел и перелистывал записную книжечку моего некогда

прославленного предшественника, Людвига Вассермалера, в которой

он, прослеживая месяц за месяцем целый год своего пребывания на

посту Магистра, дает своим преемникам советы и указания. И я

напал на его предостережение, на его напоминание о том, что к

публичной Игре следующего года надо готовиться загодя. Если же

ты не чувствуешь вдохновения, если не хватает тебе

изобретательности, необходимо настраивать себя путем

концентрации. В тот час я, самый молодой из всех Магистров, еще

чувствовал в себе избыток сил и, прочитав это предостережение,

признаться, улыбнулся в своем юношеском высокомерии над

заботами старого человека. Но уже тогда я почуял в его словах и

нечто серьезное -- что-то вроде опасности, что-то грозное и

гнетущее. Задумавшись над этим, я еще в то время пришел к

решению: если в моей жизни наступит день, когда мысль о

предстоящей Игре вместо радости внушит мне тревогу, вместо

гордости -- страх, я не стану в муках выжимать из себя идеи, а

уйду в отставку и верну Коллегии врученные мне знаки отличия.

Так впервые в мою душу запала эта мысль, но, конечно, в ту

пору, когда я только-только осилил большое напряжение, большие

трудности моей новой должности, когда паруса мои были полны

ветра, я в глубине души не очень-то верил, что когда-нибудь

превращусь в старика, устану от работы и жизни, что и мне

когда-нибудь с сокрушением и замешательством придется изведать,

как нелегко изобретать новые идеи для нашей Игры. Так или

иначе, подобное решение зародилось во мне. Вы меня в то время

хорошо знали, почтеннейший Магистр, возможно, даже лучше,

нежели я сам знал себя, вы были моим советчиком и исповедником

в первые, самые тяжелые дни моего пребывания на посту и совсем

недавно покинули Вальдцель.

Александр испытующе взглянул на него.

-- Мне, пожалуй, никогда не давали более приятного

поручения, -- сказал он, -- я был доволен вами и самим собой,

как это редко случается в жизни. Если верно, что за все

приятное, выпадающее нам на долю, мы должны расплачиваться, я,

видно, должен сегодня нести кару за свою тогдашнюю

восторженность. В то время я по-настоящему гордился вами.

Сегодня я не могу этого сказать. В том, что Орден по вашей

милости испытает такое разочарование, а Касталия будет глубоко

потрясена, есть доля и моей вины. Быть может, когда я был вашим

ментором и советчиком, мне бы следовало побыть еще несколько

недель в Селении Игры и более жестко взяться за вас, более

строго проверить.

Кнехт весело встретил его взор.

-- Вы не должны испытывать таких угрызений совести,

domine, иначе я буду вынужден напомнить вам о некоторых

наставлениях, какие вам пришлось делать мне, когда я,

упорядоченную подвижническую жизнь, какую ведут исполнители

обязанностями и своей ответственностью. И в одну из таких минут

-- я только что вспомнил об этом -- вы сказали мне как-то: если

бы я, Magister Ludi, был злодеем и тупицей, если бы я делал

все, чего Магистр делать не должен, если бы даже сознательно

стремился, находясь на высоком посту, причинить нашей любимой

Касталии как можно больше вреда, эго встревожило бы ее не

больше, взволновало бы не глубже, нежели камешек, брошенный в

озеро. Мелкий всплеск, несколько кругов -- и все! Так прочен,

так незыблем наш касталийский порядок, так неприкосновенен ее

дух. Помните ли вы это? Нет, в моих стараниях быть возможно

более дурным касталийцем и принести Ордену наибольший вред вы,

безусловно, не виноваты. И вы знаете также, что мне никогда не

удастся серьезно поколебать ваше спокойствие. Но я хочу

рассказать вам, что было дальше. То, что я уже в начале моей

магистерской деятельности смог принять подобное решение, то,

что я этого решения не забыл и теперь готов его осуществить,

связано со своеобразным душевным состоянием, которое посещает

меня время от времени и которое я называю "пробуждением". Но об

этом вы знаете, я уже однажды рассказывал вам об этом, когда вы

были моим духовным наставником, и даже сетовал, что со дня

моего вступления в должность у меня уже не бывает такого

состояния, и я все более от него отдаляюсь.

-- Вспоминаю, -- подтвердил Магистр Александр, -- я был

тогда несколько озадачен вашей способностью переживать

подобное, ибо в нашей среде она встречается крайне редко, а за

пределами Касталии проявляется в самых разнообразных формах:

иногда у гениев, особенно у государственных деятелей или

полководцев, но также и у слабых, полупатологических

индивидуумов со способностями ниже среднего уровня, как-то: у

ясновидящих, телепатов, медиумов. Ни с одним из этих

человеческих типов: ни с военными героями, ни с ясновидящими

или рудознатцами -- у вас, с моей точки зрения, не было ничего

общего. Более того, вы мне казались тогда, да и вплоть до

вчерашнего дня, образцовым членом Ордена: рассудительным, ясно

сознающим свою роль, послушным. Подверженность власти

таинственных голосов, будь то божественных или демонических,

будь то голоса собственного сокровенного "я", казалась мне

нисколько вам не свойственной. Поэтому я истолковал эти

"пробуждения", описанные вами, просто как мгновенные осознания

собственного роста. Мне кажется вполне естественным, что такие

душевные состояния надолго перестали вас тогда посещать: вы

только что заняли высокий пост и возложили на себя задачу,

которую пока ощущали как слишком просторную одежду, вам еще

надлежало в нее врасти. Скажите, однако: верили ли вы

когда-нибудь, что эти "пробуждения" представляют собой нечто

вроде откровения высших сил, весть или зов из сфер некой

объективной, вечной или божественной истины?

-- Вот тут-то мы и подошли к стоящей передо мной в эту

минуту весьма трудной задаче, -- сказал Кнехт, -- выразить

словом то, что ускользает от слова; превратить в рациональное

то, что определенно внерационально. Нет, манифестациями

божества, или демона, или абсолютной истины я эти свои

пробуждения не считал. Весомость и убедительность моим

переживаниям придает не доля содержащейся в них истины, не их

высокое происхождение, божественность или еще что-либо в этом

роде, но их реальность. Они ужасающе реальны, подобно тому как

сильная физическая боль или стихийное бедствие, вроде урагана и

землетрясения, кажутся нам совсем по-иному заряженными

реальностью, слитностью с настоящим моментом, неизбежностью,

нежели обычные дни и состояния. Предшествующий грозе порыв

ветра, который гонит нас скорее под крышу и напоследок еще

пытается вырвать из рук дверь, или жестокая зубная боль,

которая, кажется, сосредоточивает всю напряженность, все

страдания и конфликты мира в нашей челюсти, -- это явления, чью

реальность или смысл мы вольны позднее оспорить, если склонны к

подобным шуткам, но в ту минуту, когда мы их переживаем, они не

терпят ни малейшего сомнения и до ужаса реальны. Подобного рода

обостренной действительностью обладают и мои "пробуждения",

отсюда и название их; в эти часы я ощущаю окружающее так,

словно я долгое время пребывал во сне или полусне, а теперь

вдруг пробудился и бодр и вспоминаю все ярко, как никогда

прежде. Минуты великих страданий или потрясений -- что

относится и к событиям всемирной истории -- обладают

убедительной силой необходимости, они воспламеняют в нас

чувство угнетающей реальности и напряжения. Такие напряжения

могут разрешиться прекрасным и светлым или же сумбурным и

мрачным. Но, во всяком случае, то, что происходит в эти минуты,

будет казаться нам великим, необходимым, важным и будет

существенно отличаться и выделяться среди того, что происходит

повседневно.

-- А теперь давайте попробуем, -- продолжал Кнехт,

передохнув, -- взглянуть на дело с другой стороны. Помните ли

вы легенду о святом Христофоре?{2_12_02} Да? Так вот, этот

Христофор был человеком великой силы и храбрости, но он не

пожелал стать господином и править, он пожелал служить.

Служение было его силой и его ремеслом, оно ему давалось лучше

всего. Но ему было далеко не безразлично, кому служить. Он

непременно должен был служить самому могущественному, самому

великому господину. И если до него доходил слух о властелине,

который был еще могущественней, он предлагал свои услуги

новому. Этот великий слуга всегда был мне по душе, и я,

наверное, слегка похож на него. Во всяком случае, в ту,

единственную для меня пору, когда я мог располагать собой, то

есть в студенческие годы, я долго искал и колебался, какому

властелину мне служить. Так я долгое время держался вдали от

Игры, не доверял ей, хотя давно уже признал в ней самое

драгоценное, самое своеобразное детище нашей Провинции. Я уже

вкусил от этой приманки и знал, что нет на земле ничего более

притягательного и более сложного, чем посвятить себя Игре, и я

довольно рано понял, что эта восхитительная Игра требует не

наивных любителей, согласных посвятить ей часок отдыха, а тех,

кем она завладеет целиком, кто готов подчиниться ей и служить

всю жизнь. И вот какой-то внутренний инстинкт, какое-то наивное

стремление к простоте, цельности, здоровью противилось во мне

тому, чтобы навеки принести в жертву этому волшебству все свои

силы и интересы, предостерегало меня от духа вальдцельского

Vicus lusorurn, как от некоего духа специализации и

виртуозности, правда, утонченного, чрезвычайно развитого, но

оторванного от жизненной и человеческой целокупности и

замкнувшегося в своем высокомерном одиночестве. Годами меня

терзали сомнения, я проверял себя, покуда не созрело решение, и

я, несмотря на свои колебания, посвятил себя Игре. Я это

сделал, ибо во мне жило упомянутое Стремление искать самых

высоких целей и служить самому великому господину.

-- Понимаю, -- сказал Магистр Александр. -- Но сколько бы

я ни раздумывал, что бы вы мне ни рассказывали о себе,

неизменно я наталкиваюсь на один и тот же источник всех ваших

особенностей. Вы слишком сильно чувствуете свое "я" или слишком

от него зависите, а это отнюдь не то же самое, что быть большой

личностью. Один может быть звездой первой величины по своей

одаренности, силе воли, выдержке, но он так хорошо центрирован,

что без всяких трений и затрат энергии включается в ритм

системы, к которой принадлежит. Другой так же богато одарен,

быть может, даже больше, но ось его "я" не проходит точно через

центр, и он растрачивает половину своих сил на эксцентрические

движения, которые изнуряют его самого и мешают всем окружающим.

Вы, по-видимому, принадлежите к этой второй категории. Правда,

сознаюсь, что вы великолепно умели это скрывать. С тем большей

силой поразило нас это зло сегодня. Вы рассказали мне сейчас

про святого Христофора, и я должен сказать: если в этом образе

и есть нечто величественное и трогательное, то как образец

служения нашей иерархии он никуда не годится. Кто хочет

служить, должен неизменно служить тому владыке, которому он

присягнул в верности, служить до гроба, а не с тайным

намерением переметнуться к другому, более импозантному

господину, как только такой отыщется. Иначе слуга ставит себя

судьей над своим господином, что вы сейчас и делаете. Вы всегда

хотите служить самому великому властелину, и вы настолько

простодушны, что беретесь сами определять степень величия тех

владык, среди которых вы выбираете своего.

Кнехт выслушал его с глубоким вниманием, и на лицо его

легла легкая тень печали. Он сказал:

-- Преклоняюсь перед вашим суждением, господин Магистр,

иного я от вас и не ожидал. Позвольте мне, однако, досказать

мою повесть, осталось немного. Итак, я стал мастером Игры и

долгое время пребывал в уверенности, что служу величайшему из

владык. Недаром мой друг Дезиньори, наш покровитель в

Федеральном Совете, однажды весьма наглядно изобразил, каким

заносчивым, спесивым, надутым виртуозом Игры, каким

чистокровным касталийцем я был когда-то. Но я должен еще

объяснить вам, какое значение со студенческих лет, с начала

моих "пробуждений" имело для меня слово "transcendere". Оно

засело у меня в памяти, я полагаю, при чтении одного из

философов-просветителей и под влиянием Магистра Томаса фон дер

Траве{2_5_06} и с тех пор стало для меня, как и слово

"пробуждение", подлинно магическим словом, требовательным и

побуждающим идти вперед, дарящим утешение и столь много

обещающим. Моя жизнь, твердил я себе, должна стать преступанием

пределов, непрерывным восхождением с низшей ступени на высшую,

я должен преодолевать и оставлять за собой одно пространство за

другим, как музыка раскрывает, проигрывает и завершает одну

тему за другой, один темп за другим, не утомляясь, не смыкая

глаз, всегда бодрствуя, всегда начеку. Благодаря моим

"пробуждениям" я наблюдал, что такие ступени и пространства

действительно существуют и что в конце определенного отрезка

жизни каждый раз появляется оттенок увядания, желание смерти,

но потом все меняется, подходишь к новому пространству, новому

пробуждению, новому началу. И обо всем этом, что выражается для

меня одним словом "transcendere", я рассказываю вам, ибо

считаю, что оно может дать ключ к пониманию моей жизни. Решение

посвятить себя Игре было важной ступенью, и такой же ступенью

было первое ощущение моей слитности с иерархией.

И, будучи на посту Магистра, я продолжал так же

подниматься со ступени на ступень. Наилучшим, что дала мне моя

деятельность на этом посту, было следующее открытие: не только

занятия музыкой и Игра могут сделать человека счастливым, но и

работа воспитателя и наставника. Постепенно я узнал, что работа

эта приносит мне тем большую радость, чем моложе и

неиспорченнее мои питомцы. Это открытие, наряду со многими

Дата добавления: 2015-11-14