|
Читайте также: |
обрел и цель, сферу деятельности и жизненную задачу. Это было
немало, но заплатить за это пришлось дорогой ценой. Если
молодой человек примирился с потерей естественного для него
унаследованного положения в родительском доме и среди собратьев
по сословию, если с фанатической восторженностью мученика
переносил изгнание из привилегированной касты и ее вражду, то
оставалось еще нечто, с чем он не мог смириться, -- гложущее
его чувство, что он причинил горе нежно любимой матери,
поставив ее в крайне тяжелое положение между собой и отцом, и,
возможно, сократил этим ее дни. Она умерла вскоре после его
женитьбы; с тех пор Плинио в доме отца почти не показывался, а
после смерти старика даже продал его дом, старое фамильное
гнездо.
Есть натуры, способные любить оплаченное жертвами место в
жизни, будь то должность, брак, профессия, и именно из-за жертв
так сжиться с этим местом, что оно приносит им счастье и
удовлетворение. Дезиньори был человеком другого склада. Он,
правда, остался верен своей партии и ее вождю, ее политическому
направлению и деятельности, своему супружеству, своему идеалу;
однако со временем все это стало для него столь же
сомнительным, сколь проблематично сделалось вдруг все его
существование. Юношеский задор в политике и во взглядах поугас,
воинственность, основанная на сознании своей правоты, стала
давать ему так же мало счастья, как жертвы и страдания,
проистекавшие из упрямства. К этому присоединился и
отрезвляющий опыт в профессиональной деятельности; в конце
концов он начал подумывать, действительно ли только любовь к
истине и справедливости привлекли его на сторону Верагута, а
что, ежели этому наполовину содействовали ораторский талант и
характер народного трибуна, обаяние и мастерство публичных
выступлений, звучный голос Верагута, великолепный, мужественный
смех или ум и красота его дочери? Плинио все более и более
сомневался, действительно ли старый Дезиньори, с его верностью
своему сословию, с его суровостью по отношению к арендаторам,
защищал менее благородную точку зрения; он усомнился даже,
существуют ли вообще добро и зло, правда и несправедливость, не
является ли в конечном счете собственная совесть единственным
правомочным судьей, а если так, то он, Плинио, не прав, ибо
живет он не в счастье, не в спокойствии и согласии с самим
собой и окружающими, а в бесконечных сомнениях, в муках
нечистой совести. Брак его хотя и не оказался вовсе несчастлив
или неудачен, но был полон напряженности, осложнений и
противоречий; пожалуй, это было лучшее из всего, чем он
обладал, но семейная жизнь не дарила ему того покоя, того
счастья, ощущения невинности, чистой совести, в которых он так
нуждался, а требовала большой осторожности и выдержки, стоила
мучительных усилий. Даже хорошенький и очень способный сын Тито
скоро сделался объектом борьбы и дипломатии, ревности и попыток
каждого из родителей перетянуть ребенка на свою сторону;
слишком любимый и избалованный обоими, мальчик все более и
более привязывался к матери и в конце концов совсем отошел к
ней. Это был последний, наиболее болезненно воспринятый удар,
последняя утрата в жизни Дезиньори. Но и этот удар не сломил
его, он сумел от него оправиться и нашел в себе силы сохранить
самообладание, держался достойно, что, однако, давалось ему с
превеликим трудом, и от чего он впал в постоянную меланхолию.
Все эти подробности Кнехт узнавал от своего друга
постепенно, во время его посещений и встреч с ним, взамен и он
делился с Плинио собственными переживаниями и проблемами. Он
никогда не позволял себе ставить Плинио в положение человека,
который исповедался, а через час, иначе настроенный, уже жалеет
об этом и хотел бы взять сказанное обратно, -- напротив, он
поддерживал и укреплял доверие Плинио собственной
откровенностью и любовью. Мало-помалу и его жизнь раскрылась
перед Дезиньори, с виду простая, прямолинейная, образцово
упорядоченная жизнь в рамках четкой иерархии, жизнь,
преисполненная успехов и признания и все же достаточно суровая,
обильная жертвами, одинокая; если многое в этой жизни
оставалось непонятным для человека извне, каким был Плинио, все
же ему были доступны ее главные течения и основные тенденции, и
ничего он не понимал лучше, ничему не сочувствовал больше,
нежели тяге Кнехта к молодому поколению, к юным, еще не
вымуштрованным воспитанием ученикам, к скромной деятельности
без внешнего блеска, без вечно тяготившего его
представительства, тяге к тому, чтобы стать, скажем, учителем
латыни или музыки где-нибудь в начальной школе. В полном
согласии со своими методами исцеления и воспитания Кнехт сумел
покорить этого своего пациента: не только своей необычной
открытостью, но и внушив, что тот может послужить и помочь ему,
и указывая, как это сделать. И Дезиньори в самом деле мог быть
в некоторых отношениях полезен Магистру, не столько в главном
вопросе, сколько удовлетворяя его любопытство и
любознательность касательно разнообразнейших мелочей мирской
жизни.
Почему Кнехт возложил на себя нелегкую задачу заново
научить меланхолического друга своей юности улыбаться и
смеяться и могло ли здесь играть какую-либо роль ожидание
ответных услуг, нам неведомо. Дезиньори, который должен был
знать об этом больше кого-либо иного, отвергал такую мысль.
Впоследствии он рассказывал: "Когда я пытаюсь уяснить себе,
какими средствами мой друг Кнехт сумел воздействовать на столь
разочарованного и замкнувшегося в себе человека, как я, мне
приходит на ум, что это основывалось прежде всего на
волшебстве, и я должен прибавить, и на лукавстве. Он был куда
большим лукавцем, чем подозревали окружавшие его люди, в нем
было очень много игры, хитроумия, авантюрности, много вкуса к
волшебству и притворству, к внезапным исчезновениям и
появлениям. Я думаю, что уже при первом моем визите к
касталийским властям он решил взять меня в плен, по-своему
повлиять на меня, то есть пробудить меня и привести в хорошую
форму. Во всяком случае, с первого же часа он старался привлечь
меня к себе. Зачем он это делал, зачем взвалил па себя такое
бремя -- не могу сказать. Полагаю, что люди его склада
действуют большей частью импульсивно, как бы рефлекторно, они
чувствуют себя поставленными перед некой задачей, слышат зов о
помощи и без колебаний идут на этот зов. Когда мы встретились,
я был недоверчив и запуган и нисколько нерасположен броситься
ему в объятия, а тем более просить о помощи; он нашел меня,
некогда столь откровенного и общительного друга, разочарованным
и замкнувшимся, но именно это препятствие, эти большие
трудности, по-видимому, и раззадорили его. Он не отставал, как
я ни был сдержан, и наконец достиг того, чего желал. При этом
он воспользовался искусным маневром, приучая меня к мысли, что
отношения наши основаны на взаимности, что его силы равны моим,
его значение -- моему, что он столько же нуждается в помощи,
сколько и я. Уже при первой нашей более длительной беседе он
намекнул, что якобы ожидал моего появления, что сильно желал
его; он постепенно посвятил меня в свои намерения сложить с
себя должность Магистра и покинуть Провинцию, причем постоянно
давал мне понять, как много он ждет от моего совета, моего
содействия и молчания, ибо у него нет ни друзей, кроме меня, ни
опыта в мирской жизни. Сознаюсь, мне было приятно слышать такие
речи, и они немало содействовали тому, что я подарил ему полное
свое доверие и до некоторой степени отдал себя в его руки;
верил я ему беспредельно. Но в дальнейшем, с течением времени,
все это вновь показалось мне подозрительным и неправдоподобным,
и я уже не мог с уверенностью утверждать, действительно ли он
чего-то ждет от меня и чего именно, не знал, была ли его манера
уловлять меня невинной или дипломатической, наивной или
лукавой, чистосердечной или рассчитанной в согласии с законами
игры. Он стоял настолько выше меняй сделал мне столько добра,
что я вообще не отважился пускаться в подобные изыскания. Ныне,
во всяком случае, я считаю его уверения, будто он в таком же
положении, как и я, будто ему столь же необходимы мое
сочувствие и готовность помочь, как мне, только данью
учтивости, обнадеживающим и приятным внушением, с помощью
которого он привязал меня к себе; не знаю только, в какой мере
его игра со мной была сознательной, обдуманной и намеренной и в
какой, вопреки всему, наивной и непроизвольной. Ибо Магистр
Иозеф был великим артистом; с одной стороны, он был настолько
подвержен непреодолимой страсти воспитывать, влиять, исцелять,
помогать, развивать, что все средства казались ему хороши, с
другой стороны, он просто неумел заниматься даже самым малым
делом, не отдавшись ему сей душой. Несомненно одно: он тогда
принял, во мне участие как друг, как великий врач и
руководитель, больше не отпускал от себя и в конце концов
пробудил и исцелил меня, насколько это вообще было возможно. Но
вот что примечательно и очень похоже на него: создавая
видимость, будто он принимает мою помощь в уходе из Касталии,
спокойно, часто даже с одобрением выслушивая мои нередко резкие
и наивные выпады, более того, издевки и оскорбления по адресу
Касталии, сам борясь" за свое избавление от Провинции, он на
деле лукаво возвратил меня к ней, он снова приучил меня к
медитации, с помощью касталийской музыки и самопогружения, с
помощью касталийской лености, касталийского мужества, он
перевоспитал и пересоздал меня -- при всем моем влечении к вам,
столь некасталийского и антикасталийского человека; он вновь
поднял меня до вашего уровня и мою несчастливую любовь к вам
превратил в счастливую".
Так рассказывал Дезиньори, и у него, разумеется, были все
основания для восхищения и благодарности. Пожалуй, мальчика или
юношу не слишком трудно, приучить "стилю жизни Ордена, при
помощи наших давно испытанных методов, но очень сложно добиться
такой цели, имея перед собой человека, достигшего
пятидесятилетия, даже если он охотно идет навстречу. Не то
чтобы Дезиньори стал истым, а тем более образцовым
касталийцем... Но поставленную перед собой задачу Кнехт
выполнил: он смягчил упорство, и горестную надрывность его
печали, привел его непомерно, впечатлительную "впавшую в
безволие душу к гармонии и ясности, искоренил у чего некоторые
дурные привычки и привил хорошие. Разумеется, Магистр Игры не
мог сам выполнить всех необходимых для этого мелких задач; он
призвал на помощь ради почетного гостя аппарат и силы Вальдцеля
и Ордена, на некоторое время, даже послал с ним в город
наставника по медитации из Хирсланда, резиденции Ордена, для
постоянного контроля за упражнениями Дезиньори на дому. Но план
и руководство оставались в его руках.
Шел восьмой год пребывания, Кнехта в магистерской
должности, когда он впервые уступил неоднократным настояниям
друга и посетил его дом в столице. С разрешения Ордена, чей
предстоятель, Александр, был с ним дружен, он использовал один
из праздничных дней для этого посещения, от которого он ждал
многого и которое он, несмотря на это, откладывал раз от разу в
течение целого года: отчасти потому, что хотел тверже увериться
в друге, отчасти из-за вполне понятного страха, ибо то был
первый шаг его в мир, откуда его товарищ Плинио принес свою
застывшую печаль и где было скрыто от пего столько важных тайн.
Он посетил поставленный на современную ногу дом, на который его
друг променял старинный особняк рода Дезиньори и где
властвовала представительная, очень умная, сдержанная дама;
дамой, в свою очередь, командовал хорошенький, шумный и
довольно невоспитанный сынок, вокруг чьей особы, по-видимому,
все вертелось и который перенял у матери ее властную, несколько
унизительную манеру обращения с отцом. Здесь чувствовались
холодок и недоверие ко всему касталийскому, но мать и сын не
очень долго могли противостоять обаянию личности Магистра, да и
в самом его сане, кроме всего прочего, было для них сокрыто
нечто таинственное, священное и легендарное. Тем не менее при
первом посещении все было крайне натянутой чопорно. Кнехт
помалкивал, наблюдали выжидал, хозяйка принимала его с
холодной, официальной вежливостью и скрытым неодобрением, как
принимают высокопоставленного офицера неприятельской армии,
присланного на постой, сын Тито Держал себя более
непринужденно, чем остальные, ему, надо полагать, уже не раз
приходилось бывать свидетелем подобных сцен и забавляться ими.
Его отец скорей играл роль главы дома, нежели был им на самом
деле. Между ним и супругой царил тон мягкой, осторожной, как бы
ходящей на цыпочках вежливости, гораздо легче и свободней
поддерживаемый женой, нежели мужем. Он явно добивался
товарищеских отношений с сыном, а мальчик то пытался извлечь из
этого выгоду, то дерзко отталкивал отца. Короче, это была
атмосфера мучительная, лишенная чистоты, душная от подавляемых
порывов, полная напряженности, страха перед столкновениями и
вспышками, а стиль обращения, как и стиль всего дома, был
излишне изыскан и нарочит, словно никакая, самая непроницаемая
стена не могла быть достаточно плотной, чтобы защитить этот дом
от возможных вторжений и набегов. И еще одно наблюдение сделал
Кнехт: вновь обретенная ясность духа здесь почти совершенно
стерлась с лица Плинио: он, который в Вальдцеле или в
Хирсланде, казалось, совсем сбросил с себя печаль, освободился
от гнета, здесь, в собственном доме, опять как бы попал в
густую тень, вызывая осуждение и сочувствие. Дом был красив и
свидетельствовал о богатстве и избалованном вкусе, каждая
комната была обставлена в точном соответствии со своими
размерами и подчинена созвучию двух-трех цветов, то здесь, то
там виднелись ценные произведения искусства, которыми Кнехт с
удовольствием любовался; но в конце концов вся эта отрада для
глаз стала казаться ему слишком красивой, слишком совершенной и
продуманной, в ней недоставало движения, становления, новизны,
и он чувствовал, что эта красота комнат и вещей имела смысл
некоего заклятия, некой мольбы о защите, что эти комнаты,
картины, вазы и цветы окружают и сопровождают жизнь, которая
тоскует по гармонии и красоте, не умея достигнуть ее иначе, как
только заботой о тщательно подобранной обстановке.
Через некоторое время после этого визита, оставившего у
него довольно безотрадное впечатление, Кнехт отправил к своему
другу учителя медитации. Проведя однажды день в удивительно
спертой и наэлектризованной атмосфере этого дома, Магистр узнал
кое-что, чего он совсем не хотел знать, но и кое-что, чего ему
недоставало и что он жаждал знать ради друга. И он не
ограничился первым посещением, он приезжал еще несколько раз и
заводил разговоры о воспитании и о юном Тито, в которых и мать
мальчика принимала живейшее участие. Постепенно Магистр
завоевал доверие и расположение этой умной и недоверчивой
женщины. Когда он однажды полушутя заметил, как все-таки жаль,
что ее сыночек не был своевременно отдан на воспитание в
Касталию, она очень серьезно восприняла эти слова как упрек и
начала оправдываться: весьма сомнительно, мог ли Титов самом
деле быть принят туда, он, правда, достаточно способный
мальчик, только трудно поддается воспитанию, и она никогда не
позволила бы себе вмешиваться в жизнь сына против его желания,
ибо такой же опыт в отношении отца его никак нельзя назвать
удачным. Кроме того, она и муж не считали для себя возможным
пользоваться привилегиями старинной семьи Дезиньори в интересах
сына, поскольку они порвали с отцом Плинио и со всеми
традициями рода. И Совсем под конец она добавила с горькой
улыбкой; что все равно, при любых обстоятельствах, она никогда
не согласилась бы разлучиться со своим ребенком, так как, кроме
него, у нее нет ничего в жизни, ради чего стоило бы жить. Кнехт
потом долго раздумывал над этим, скорее невольным, нежели
обдуманным признанием. Так, значит, ни ее красивый дом, где все
было отмечено тонким изяществом блеском и вкусом, ни ее муж, ни
ее политика и партия; наследие некогда боготворимого ею Отца,
-- не способны были сообщить ее жизни ценность и смысл, это мог
сделать только сын. И она предпочитала растить это дитя в
дурных и вредных для него условиях, сложившихся в их доме и
семье, нежели разлучиться с ним ради его же блага. В устах
столь умной, по видимости столь холодной, интеллектуальной
женщины это было поразительное признание. Кнехт не мог помочь
ей столь же непосредственным образом, как ее мужу, да ему и в
голову не приходило делать подобную попытку. Но уже сами его
редкие посещения и то, что Плинио находился под его влиянием,
все же внесло в эти запутанные и негладкие семейные отношения
какую-то умеряющую, сдерживающую ноту. Однако для самого
Магистра, хотя он с Каждым разом завоевывала доме Дезиньори все
большее влияние и авторитет, жизнь этих мирян становилась тем
более загадочной, чем ближе он с нею соприкасался. Впрочем, о
его поездках в столицу и о том, что он там видел и пережил, мы
знаем довольно мало, а потому ограничимся только тем, что здесь
изложено.
С предстоятелем Ордена Кнехт до сих пор никогда не
сходился ближе, нежели того требовали его официальные
обязанности. Они встречались только на пленарных заседаниях
Воспитательной Коллегии, происходивших в Хирсланде, да и там
роль предстоятеля по большей части сводилась к обрядовым и
церемонным актам, к торжественному приему и роспуску
собравшихся, в то время как основная работа выпадала на долю
докладчика. В момент вступления Кнехта на пост Магистра прежний
глава Ордена был уже человеком, обремененным годами, и хотя
Магистр Игры весьма чтил его, тот никогда не давал ему повода
сократить разделявшую их дистанцию, он был для Кнехта уже почти
не человеком, не личностью, а витал где-то высоко поверху, как
верховный первосвященник, как символ достоинства и
самообладания, как безмолвная вершина, венчающая здание всех
Коллегий и всей иерархии. Этот достойный луж скончался, и на
его место Орден избрал нового предстоятеля, по имени Александр.
Александр был именно тем наставником по медитации, чьим заботам
руководство Ордена немало лет тому назад поручило нашего Йозефа
Кнехта на первое время его пребывания в новой должности, и уже
тогда Магистр питал к этому, служившему для него образцом члену
Ордена благодарную любовь и уважение; но и Александр, за тот,
срок, пока Кнехт оставался предметом его забот и до некоторой
степени духовным сыном, успел достаточно близко понаблюдать и
изучить его нрав, и поведение и проникнуться к нему приязнью.
Эта до поры до времени никак, не проявлявшаяся симпатия
открылась обоим и превратилась в дружбу с тех лор, как
Александр стал предстоятелем и коллегой Кнехта, ибо теперь они
опять начали встречаться довольно часто и у них появилась общая
работа. Конечно, этой дружбе не хватало, каждодневного общения,
а также общих юношеских переживаний, это была взаимная симпатия
между высокопоставленными коллегами, и внешне она выражалась
всего лишь в чуть более, теплых приветствиях при встрече и
прощании, в полном взаимопонимании, и, пожалуй, в недолгих
беседах во время перерывов между заседаниями.
Хотя по уставу предстоятель, именовавшийся также Магистром
Ордена, не стоял выше своих коллег Магистров, все же он по
традиции всегда председательствовал на заседаниях Верховной
Коллегия, и чем более медитативный и монашеский характер,
приобретал Орден в последние десятилетия, тем более, возрастал
его авторитет, правда, только в пределах иерархии и провинции.
В Воспитательной Коллегии пpeдcтоятeль Opдeнa и Maгистр
Игры завоевывали все большее влияние, как подлинные выразители
и представители касталийского духа, ибо в противоположность
известным дисциплинам вроде грамматики, астрономии, математики
или музыки, унаследованным еще от докасталийских веков,
медитативное воспитание духа и Игра стеклянных бус являли собой
уникальное достояние Касталии. Потому было так важно, чтобы
представители и главы этих дисциплин поддерживали между собой
дружеские отношения, а для них обоих это было утверждением и
возвышением их достоинства, вносило в их жизнь немного тепла,
споспешествовало наилучшему выполнению их задачи -- воплощать и
осуществлять две наиболее сокровенные, наиболее сакральные
ценности и силы касталийского мира. Для Кнехта это было лишней
преградой, лишним препятствием в его непрерывно растущем
стремлении отказаться от нынешней своей жизни и уйти в другую,
новую жизненную сферу.
Тем не менее это стремление неудержимо росло. С тех пор
как оно было впервые им осознано, что произошло примерно на
шестом или седьмом году его магистерства, оно окрепло и было
им, рыцарем "пробуждения", без страха принято в свое
сознательное бытие. Именно с той поры, смеем мы утверждать, он
сроднился с мыслью о предстоящем уходе со своего поста и из
Провинции -- порою так, как узник сживается с верой в
освобождение, а порою, как умирающий привыкает к мысли о
неминуемой смерти. Тогда, во время первой беседы с вернувшимся
другом юности Плинио, он впервые высказал эту мысль вслух,
возможно, лишь для того, чтобы привязать к себе молчаливого и
сдержанного друга, чтобы отомкнуть его сердце, а может быть,
чтобы этими впервые произнесенными словами приобщить
постороннего к своему пробуждению, новому восприятию мира,
чтобы впервые дать им выход наружу, первый толчок к их
осуществлению. В дальнейших разговорах с Дезиньори желание
Кнехта расстаться со своим теперешним жизненным укладом и
сделать отважный прыжок в другой, новый для него мир приняло
уже характер решения. А покуда он тщательно упрочивал дружбу с
Плинио, который был теперь связан с ним не только восторженной
преданностью, но в равной степени и благодарностью
выздоравливающего и исцеленного, рассматривая эту дружбу как
мост для перехода в широкий мир и в его жизнь, полную загадок.
То, что Магистр Иозеф лишь очень нескоро разрешил другу
Тегуляриусу заглянуть в свою тайну и в план своего бегства, не
должно нас удивлять. Вкладывая в дружеские отношения весьма
много благожелательности и теплоты, он и в них сохранял
твердость воли и осмотрительность дипломата. С тех пор как
Плинио вновь вошел в его жизнь, у Фрица появился соперник,
новый и в то же время старый друг с правами на внимание и на
сердце Кнехта, так что Магистр едва ли мог быть удивлен, когда
Тегуляриус поначалу реагировал на это бурной ревностью. На
некоторое время, то есть пока он окончательно не завоевал
доверие Дезиньори и не наладил его жизнь, обида и сдержанность
Тегуляриуса оказались даже на руку Кнехту. Но в дальнейшем на
первый план выступило другое, более важное соображение. Как
заставить такую натуру, как Тегуляриус, понять и примириться с
желанием друга -- незаметно уйти из Вальдцеля и со своего
магистерского поста? Ведь стоит Кнехту уехать из Вальдцеля, как
он сразу же будет для Тегуляриуса навеки утерян; не могло и
речи быть о том, чтобы увлечь его на узкий и опасный путь,
лежавший перед Кнехтом, даже если бы друг, против всякого
ожидания, пошел на этой проявил необходимую смелость. Кнехт
выжидал, размышлял и колебался очень долго, прежде чем посвятил
Тегуляриуса в свои намерения. В конце концов он все-таки сделал
это, когда его решение вполне созрело. Оставить друга в
неведении до конца и строить свои планы за его спиной или
предпринимать шаги, последствия коих должны будут отразиться и
на друге, было противно его природе. По возможности он хотел
сделать его, как и Плинио, не только своим поверенным, но
действительным, а может быть, и воображаемым помощником и
соучастником, ибо при напряженной работе легче перенести любую
потерю.
Мысли Иозеф а касательно грозящего Касталии упадка были
Тегуляриусу, разумеется, давно знакомы, поскольку первый был
готов поделиться ими, а второй -- выслушивать. С этого Магистр
и начал, решив открыться другу. Вопреки ожиданиям и к великому
его облегчению, Фриц не воспринял его сообщение трагически;
более того, представление, что Магистр готов бросить в лицо
руководству свой сан, отряхнуть со своих ног прах Касталии и
избрать жизненное поприще по своему вкусу, казалось, приятно
взволновало его и даже порадовало. В качестве отщепенца и врага
всякого порядка Тегуляриус всегда вставал на сторону одиночки
против власти; изобретательно обойти официальную власть,
поддразнить, перехитрить ее -- на это он всегда был готов.
Таким образом, Тегуляриус сам указал Кнехту путь, и тот,
вздохнув с облегчением, внутренне смеясь, тотчас же
воспользовался реакцией друга. Он оставил Тегуляриуса при
убеждении, что дело идет всего лишь о выходке против Коллегии и
должностной спеси, и отвел ему в этой выходке роль поверенного,
клеврета и сообщника. Теперь надо было сочинить прошение к
Коллегии с перечислением и изложением причин, побудивших
Магистра просить об отставке, причем составление и подготовка
этой бумаги возлагались главным образом на Тегуляриуса. Прежде
всего, ему следовало усвоить исторические воззрения Кнехта на
истоки, расцвет и нынешнее состояние Касталии, после чего
собрать исторический материал в подкрепление задуманного шага и
предложений Кнехта. На сей раз Тегуляриуса не остановило даже
то, что ему для этого надо будет углубиться в столь презираемую
и отвергаемую им науку -- историю, а Кнехт поторопился дать ему
все необходимые указания. После чего Фриц, со свойственным ему
пылом и упорством, обычно проявляемыми, когда он занимался
делом, не имевшим никакого касательства к нему самому,
приступил к выполнению своей новой задачи. Он, этот
неисправимый индивидуалист, получал своеобразное, жестокое
удовольствие от этих занятий, которые давали ему возможность
уколоть иерархию и бонз, указав им на их недостатки, на всю
ненадежность их существования, или хотя бы поддразнить их.
Иозеф Кнехт ни в какой мере не разделял этого
удовольствия, так же какой мало верил в успех стараний своего
друга. Он твердо решил сбросить с себя оковы своего теперешнего
положения и освободиться для трудов, которые, он это
чувствовал, ожидают его в другом месте, но ему было ясно, что
он не сможет ни преодолеть разумными доводами сопротивления
Коллегии, ни переложить часть предстоящих ему при этом хлопот
на плечи Тегуляриуса. Но ему было важно уже то, что друг будет
занят и внимание его отвлечено на то время, что Кнехту еще
осталось жить рядом с ним. Рассказав об этом при ближайшей
встрече Плинио Дезиньори, он добавил:
-- Мой друг Тегуляриус теперь занят и вознагражден за все,
что он, по его мнению, утратил с твоим появлением. Он почти
избавился от своей ревности, а работа, направленная на мою
защиту против наших коллег, доставляет ему истинное
Дата добавления: 2015-11-14; просмотров: 39 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| 8 страница | | | 10 страница |