|
Читайте также: |
всякого опыта общественного развития. Испокон века любая
власть, будь то монархическая или анонимная, была готова
поддерживать нарождающуюся аристократию, оберегая ее и одаривая
привилегиями, независимо от того, какая эта аристократия --
политическая или нет, аристократия по рождению или возникшая в
результате отбора и воспитания. Испокон века поощряемая властью
аристократия крепла под этим солнцем, но такая жизнь под
солнцем, такое привилегированное положение на определенной
ступени развития неизбежно превращались в соблазни создавали
предпосылки для разложения. Если рассматривать наш Орден как
аристократию и с этой точки зрения попытаться проверить,
насколько наше отношение к народу, к миру в целом оправдывает
наше особое положение, насколько мы уже охвачены и поражены
характерными болезнями аристократий -- высокомерием,
надменностью, сословным чванством, всезнайством, охотой жить на
чужой счет, -- у нас уже могут возникнуть некоторые сомнения.
Допустим, нынешний касталиец послушен законам Ордена,
трудолюбив, духовно утонченно часто ли он умеет видеть свое
место внутри структуры народа, мира, мировой истории? Разумеет
ли он, в чем основа его существований, способен ли он ощутить
себя всего лишь листком, цветком, ветвью или корнем живого
организма, подозревает ли он, какие жертвы приносит ради него
народ, доставляя ему пропитание и одежду, обеспечивая ему
возможность получить образование и предаваться всевозможным
научным занятиям? И много ли он думает о смысле нашего
существования и нашего особого положения, имеет ли он
правильное представление, о целях нашего Ордена и нашей, жизни?
Допуская исключение, многие и славные исключения, я склонен
навое эти вопросы ответить отрицательно. Средний касталиец
смотрит на мирянина и профана, возможно, и без презрения, без
зависти, без злобы, но он не относится к нему как к брату, не
видит в нем своего кормильца, не желает нести ни малейшей
ответственности за то, что происходит там, в большом мире.
Целью своей жизни он полагает культивирование науки ради нее
самой или же просто приятные прогулки в садах образованности,
охотно выдаваемой им за универсальную, хотя она, по сути, не
такова. Короче, наше касталийское просвещение, возвышенное и
благородное, которому я, разумеется, многим обязан, для
большинства тех, кто им обладает, не являются орудием или
инструментом, не направлено на активные цели, не служит
сознательно большим и глубоким задачам, но в некоторой степени
служит лишь для самоуслады и самовосхваления, для формирования
и культивирования различных интеллектуальных специальностей.
Мне известно, что у нас есть много цельных и в высшей степени
достойных касталийцев, не желающих ничего иного, как служить
делу; это взращенные нами учителя, особенно те, кто трудится за
пределами Касталии, вдали от мягкого климата и духовной
изнеженности Провинции, кто ведет в мирских школах свою
самоотверженную и неоценимо важную работу. Эти честные учителя,
работающие вне Касталии строго говоря, -- единственные среди
нас, кто действительно оправдывает назначение Касталии, и
только их трудами мы отплачиваем стране и народу за все то
хорошее, что они для нас делают. Первейший и священнейший долг
наш состоит в том, чтобы хранить и беречь для нашей страны и
для всего мира тот духовный фундамент, который, как оказалось,
является и весьма действенной основой этики, а именно: дух
истины, на котором, кроме всего прочего, зиждется и
справедливость. Это, конечно, ведомо каждому члену Ордена, но,
заглянув в себя поглубже, большинство из нас будет вынуждено
признать, что благоденствие мира, сохранение честности и
чистоты духа за пределами нашей, содержащейся в такой чистоте
Провинции отнюдь не является для нас важнейшей целью и вообще
не очень нас интересует; мы полностью предоставили мужественным
учителям, работающим вне Провинции, погасить наш долг миру и
хотя бы отчасти оправдать привилегию наших мастеров Игры,
астрономов, музыкантов, математиков наслаждаться всеми
интеллектуальными благами. Из той же нашей надменности, того же
кастового духа, о которых уже говорилось, вытекает, что мы не
особенно задумываемся, заслужили ли мы эти привилегии своим
трудом; немало наших собратьев считают особой своей заслугой
выполнение предписанных Орденом материальных ограничений в
образе жизни, словно это их добродетель, словно это делается
исключительно ради них самих, между тем как это лишь
минимальная отдача за то, что страна обеспечивает наше
касталийское существование.
Я ограничусь указанием именно на эти внутренние опасности
и ущерб, они немаловажны, хотя в спокойные времена они еще
долгое время не стали бы для нас реальной угрозой. Однако мы,
касталийцы, зависим не только от нашей морали и нашего разума,
но в большой степени и от положения в стране, и от воли народа.
Мы едим свой хлеб, работаем в своих библиотеках, строим себе
школы и архивы, но если народ больше не захочет или не сможет
давать нам средства на это, если страна обеднеет, начнется
война или разразятся другие бедствия, нашей жизни и ученой
деятельности в единое мгновение придет конец. Может настать
день, когда страна посмотрит на свою Касталию и ее культуру как
на роскошь, которую она уже не может больше себе позволить, и,
вместо того чтобы добродушно гордиться нами, отринет нас как
бездельников и вредителей, как лжеучителей и врагов -- вот
каковы опасности, подстерегающие нас извне.
Если бы я попытался разъяснить все это среднему
касталийцу, мне пришлось бы прежде всего обратиться за
примерами к истории, и при этом я бы натолкнулся на известного
рода пассивное сопротивление, на известного рода, если угодно,
ребяческое непонимание и безучастность. Интерес к всемирной
истории у нас, касталийцев, как вы знаете, крайне слаб,
большинство из нас обнаруживает не только отсутствие такового
интереса, но даже несправедливое и, я бы сказал, неуважительное
отношение к истории. Такое рожденное равнодушием и чувством
превосходства небрежение к всемирной истории нередко возбуждало
во мне желание исследовать причины этого феномена, и я пришел к
выводу, что их имеется две. Во-первых, мы считаем исторические
факты попросту маловажными, имеющими второстепенное значение,
-- я, конечно, разумею не историю духа и культуры, к ней мы
относимся с полным уважением; всемирная история, по мнению
касталийцев, это цепь жестоких схваток за власть, за богатство,
земли, сырье, деньги -- словом, за ценности материальные и
квантитативные, то есть, с нашей точки зрения, низменные и даже
достойные презрения. Для нас семнадцатое столетие есть эпоха
Декарта, Паскаля, Фробергера, Шютца, а не Кромвеля или же
Людовика XIV. Вторая причина нашего нерасположения к всемирной
истории кроется в нашем традиционном и по большей части, как я
полагаю, обоснованном недоверии к определенному методу
рассмотрения и интерпретации исторических фактов в эпоху
упадка, еще до основания нашего Ордена, -- методу, к которому
мы с самого начала не питали ни малейшего доверия: это так
называемая философия истории, наивысший расцвет ее и
одновременно наиопаснейшее влияние мы находим у Гегеля, причем
в следующем столетии эта философия привела к самой недопустимой
фальсификации и пренебрежению духом истины. Пристрастие к так
называемой философии истории мы считаем одной из главных примет
эпохи падения духа и крупнейших политических схваток и борьбы
за власть, той эпохи, что мы иногда называем "воинственным
веком", чаще всего "фельетонистической эпохой"{1_1_0_04}. На
развалинах этой эпохи, из борьбы за преодоление ее духа или ее
бездуховности и возникла наша современная культура, возникли
Орден и Касталия. В своем духовном высокомерии мы относимся ко
всемирной истории, особенно к новейшей, примерно так, как,
скажем, древнехристианский аскет и пустынник взирал на театр
мирской суеты. История представляется нам ареной борьбы
вздорных мод, звериных страстей, похоти, алчности и
властолюбия, кровожадности и насилия; это разрушения и войны,
честолюбивые министры, продажные генералы, стертые с лица земли
города, и мы слишком легко забываем, что это лишь один из
многих ее аспектов. И прежде всего мы забываем, что сама наша
Касталия -- тоже часть истории, нечто "ставшее" и потому
осужденное на умирание, если мы утратим способность к
дальнейшему становлению и росту. Мысами -- история, и мы
ответственны за всемирную историю в целом и за наше положение в
ней. Вот этого сознания ответственности нам очень недостает.
Если мы бросим взгляд на нашу собственную историю, на
период возникновения нынешних педагогических провинций в нашей
стране и в некоторых других, на возникновение орденов и
иерархий, в том числе и нашего Ордена, мы очень скоро убедимся,
что наша иерархия и наш дом -- дорогая Касталия -- были
основаны отнюдь не теми, кто относился к мировой истории столь
же разочарованно и высокомерно, как мы. Наши предшественники,
основатели Касталии, начинали свое дело в конце воинственной
эпохи, когда мир лежал в развалинах. Мы привыкли односторонне
объяснять положение, сложившееся в мире к началу первой из так
называемых мировых войн, ссылаясь на то, что именно тогда
духовное начало потеряло всякую ценность и служило грозным
владыкам лишь второстепенным, при случае применявшимся оружием
борьбы, в чем мы видим следствие фельетонистической коррупции.
Конечно, нетрудно констатировать бездуховность и грубость,
отмечавшие в те времена борьбу за власть. Я говорю о
бездуховности не потому, что не хочу замечать импонирующих
достижений того временило части интеллекта и методики, но
потому, что мы привыкли неизменно рассматривать дух в первую
очередь как волю к истине, между тем как злоупотребление духом
в тогдашних битвах по всей видимости ничего общего с волей к
истине не имеет. К несчастью для той эпохи, беспорядочной
динамике, возникшей из неимоверно быстрого количественного
роста человечества, не были противопоставлены мало-мальски
твердые нравственные устои; то, что еще осталось от них, было
вытеснено лозунгами дня, и, изучая ход этой борьбы, мы
наталкиваемся на поражающие и страшные факты. Совершенно так
же, во времена вызванной Лютером церковной схизмы за четыре
столетия до этого, весь мир внезапно наполнился тревогой:
повсюду вспыхивали беспорядки, возникали фронты сражений,
повсюду стремительно разгоралась жестокая, непримиримая вражда
между старым к молодым, между отчизной и человечеством, между
красным и белым, и мы не способны в наше время хотя бы мысленно
реконструировать мощь и внутреннюю динамику этого "красного" и
"белого", равно как подлинные смыслы и значения тогдашних
девизов и кличей, не говоря уже о том, чтобы понять или
сопережить их; как и во времена Лютера, мы видим во всей
Европе, более того, на доброй половине земного шара, как
верующие и еретики, молодые и старые, поборники прошлого и
поборники будущего в воодушевлении или отчаянии избивают друг
друга; вновь и вновь линия фронта шла через карты стран, через
народы, через семьи, и не приходится сомневаться, что для
большинства самих борцов или хотя бы для их вождей, все это
было полно величайшего смысла, мы не можем отказать многим
предводителям и идеологам тех битв в некой примитивной вере в
свои идеи, в некой убежденности, как это тогда было принято
называть. Во всех концах земли сражались, убивали и разрушали,
и обе стороны делали это с твердой верой в то, что они
сражаются во имя бога и против дьявола.
Для нас эти дикие времена высокого энтузиазма, дикой
ненависти и совершенно неописуемых страданий как бы не
существуют, что само по себе достаточно странно, коль скоро та
эпоха тесно связана с возникновением всех наших институций и
являет собой их предпосылку и первопричину. Сатирик сравнил бы
это забвение с забывчивостью, какую проявляют приобщившиеся к
знати авантюристы касательно своего происхождения и своих
родителей. Уделим еще немного внимания этой воинственной эпохе.
Я изучил некоторые относящиеся к ней документы, причем
интересовался не столько порабощенными народами и разрушенными
городами, сколько поведением в те времена служителей духа. Им
приходилось трудно, большинство не устояло. Находились и
мученики, как среди верующих, так и среди ученых, и их
мученичество и пример даже в те привычные ко всяким ужасам
времена не прошли бесследно. И все же большинство
представителей духовного мира не вынесло гнета этой эры
насилия. Одни подчинились и предоставили свои таланты, знания и
методы к услугам власть имущих, до нас дошло изречение одного
тогдашнего профессора высшей школы в республике
массагетов{2_11_02}: "Сколько будет дважды два, решает не
факультет, а наш господин генерал". Другие шли в оппозицию,
оставаясь в ней до тех пор, пока могли действовать более или
менее безнаказанно, и выступали с протестами. Рассказывают, что
один всемирно известный писатель подписал за один год -- это
можно прочесть у Цигенхальса -- свыше двухсот таких протестов,
предостережений, воззваний к разуму и т.д., вероятно больше,
нежели он в действительности мог прочитать. Но большинство
научилось молчать, научилось терпеть голод и холод, жить
подаянием и прятаться от полиции, одни преждевременно умирали,
а те, кто оставался жив, завидовали умершим. Весьма многие
наложили на себя руки. И в самом деле, положение ученого или
литератора не приносило ни радости, ни почета: тот, кто шел
служить власть имущим и их лозунгам, получал место и хлеб, но
также и презрение лучших из своих коллег, а в придачу
ощутительные укоры совести; тот, кто отказывался от такой
службы, должен был голодать, жить вне закона и умирать в
изгнании или в нищете. Это был жестокий, неслыханно суровый
отбор. Быстро пришли в упадок не только научная работа, если
она не служила целям борьбы за власть, но и школьное дело.
Особенно пострадала историческая наука, которую
главенствовавшие в данную минуту нации приноравливали
исключительно к себе, без конца упрощали и перекраивали;
философия истории и фельетон внедрялись повсюду, вплоть до
школ.
Достаточно подробностей. То были времена бурные и дикие,
времена хаоса и вавилонского столпотворения, когда народы и
партии, старики и молодежь, красные и белые перестали понимать
друг друга. И наконец, когда народы уже истекли кровью и
погрязли в нищете, родилось все более неудержимое стремление
одуматься, вновь обрести общий язык, вернуться к
упорядоченности, к добрым нравам, к истинной мере вещей, к
такой азбуке и такой таблице умножения, которые не продиктованы
интересами властей и не подвержены ежеминутным изменениям.
Возник неимоверный голод по истине и праву, тяга к разуму, к
обузданию хаоса. Этому вакууму в конце насильнической и
устремленной на внешнее эры, этой невыразимо настоятельной
потребности начать все сначала и обрести порядок мы и обязаны
созданием Касталии и нашим в ней существованием. К ничтожно
малой кучке смелых, подлинно интеллектуальных людей, истощенных
голодом, но по-прежнему несгибаемых, стало возвращаться
сознание их силы, в их аскетически-героической самодисциплине
стали вырисовываться порядок и организованность; повсюду,
маленькими и крошечными группками они возобновили свою работу,
упразднили лозунги, и снизу, с самого первого камня вновь
заложили здание духовности, научного исследования, обучения,
просвещения. Строительство пошло успешно, из жалких, но
героических начатков оно постепенно выросло в великолепное
сооружение, на протяжении ряда поколений были созданы Орден,
Воспитательная Коллегия, школы элиты, архивы и музеи,
специальные учебные заведения и семинары. Игра -- и вот сегодня
мы, наследники этих людей, обитаем в этом почти чрезмерно
великолепном здании и наслаждаемся его богатствами. И --
повторю это еще раз -- расположились мы в нем как благополучные
и немного беспечные гости, мы ничего больше не желаем знать ни
о страшных человеческих жертвах, послуживших ему фундаментом,
ни о печальном опыте, какой достался нам в наследство, ни о
всемирной истории, которая воздвигла или допустила
существование нашего здания, поддерживает нас и снисходит к нам
сегодня и, возможно, будет поддерживать еще некое число
касталийцев и Магистров после нас, но в один прекрасный день
обратит в прах и пепел наше здание, как она разрушает и
поглощает все, что сама взрастила.
Теперь я расстаюсь с историей и, применительно к
сегодняшнему дню и к нам самим, прихожу к такому итогу: наша
система и Орден уже перешагнули через наивысшую точку расцвета
и счастья, отпускаемых порой прекрасному и желанному по
загадочной прихоти истории. Мы клонимся к закату, он, быть
может, затянется надолго, но уже не выпадет нам на долю ничего
более возвышенного, более прекрасного и желанного, чем выпадало
до сих пор, -- дорога наша идет под гору; исторически, я думаю,
мы уже созрели для того, чтобы упасть, и это, без сомнения,
сбудется, пусть не сегодня и не завтра, но послезавтра. Я
заключаю это не только из непомерно морализирующей оценки наших
достижений и способностей, я заключаю это гораздо более на
основе тех движений, какие, я вижу, назревают во внешнем мире.
Близятся критические времена, во всем уже сказываются их
приметы, мир намерен вновь переместить свой центр тяжести.
Готовится перемена власти, она не может совершиться без войн и
насилия; угроза не только миру, но жизни и свободе идет с
далекого Востока. Как бы ни тщились наша страна и ее политики
соблюдать нейтралитет, как бы ни был единодушен наш народ (чего
в действительности нет) в своем желаний сохранить все в прежнем
положении и оставаться верным идеалам Касталии, все будет
напрасно. Уже сегодня довольно отчетливо раздаются голоса
отдельных членов парламента о том, что Касталия -- слишком
большая роскошь для нашей страны. Как только дело дойдет до
серьезных военных приготовлений, хотя бы только ради обороны,
-- а это произойдет довольно скоро, -- нашей стране придется
прибегнуть к строжайшей экономии и, несмотря на самое
благожелательное отношение к нам правительства, большинство
этих мер неминуемо заденет и нас... Мы горды тем, что Орден и
незыблемость духовной культуры, им обеспечиваемая, требуют от
страны довольно скромных затрат. В сравнении с другими эпохами,
например, ранне фельетоннстической, с ee роскошно
содержавшимися высшими школами, с ее бесчисленными тайными
советниками, и дорогостоящими институтами, эти жертвы
действительно невелики, и уж совсем ничтожны, если сравнить их
с теми средствами, какие поглощались в воинственную эпоху
войной и подготовкой к ней. Но именно эта подготовка к войне в
скором времени сделается опять высшим законом, в парламенте
вновь одержат верх генералы, и, если народ будет поставлен
перед выбором -- пожертвовать Касталией или же подвергнуть себя
опасности войны и погибели, легко предвидеть, как и за что он
будет голосовать. И тогда, безо всякого сомнения, возобладает
воинственная идеология, она с особой силой завладеет молодежью,
возобладает мировоззрение лозунгов, под знаком которых ученые и
ученость, латынь и математика, просвещенней культура духа лишь
постольку будут иметь право на существование, поскольку они
могут служить целям войны.
Волна уже катится, придет час, и она смоет нас. Быть
может, это хорошо и необходимо. Но в ожидании этого мои
высокочтимые коллеги, нам надлежит, в меру нашего понимания
событий, в меру нашей прозорливости и смелости воспользоваться
той ограниченной свободой решений и действий, что Дарована
человеку и превращает всемирную историю в историю человечества.
Мы можем, если хотим, закрыть глаза на опасность, ибо она еще
довольно далека; скорее всего мы, нынешние Магистры, в покое
доживет свои дни и в покое встретим свой смертный час до того,
как опасность надвинется близко и станет заметной для всех. Но
для меня, да и, наверно, не для меня одного, было бы невозможно
наслаждаться таким покоем с чистой совестью. Я не хочу и дальше
спокойно выполнять свои обязанности и посвящать себя Игре,
довольный тем, что грядущая катастрофа уже не застанет меня в
живых. Нет, напротив, я обязан помнить, что и мы, люди, далекие
от политики, вовлечены в орбиту всемирной истории и помогаем ее
творить. Потому я и написал в начале своего послания, что мои
деловые способности иссякают, а могут и вовсе пропасть, ибо я
не в силах помешать тому, что мои мысли и заботы поглощены
главным образом нависшей над нами опасностью. И хотя я запрещаю
своему воображению рисовать. Какие формы может принять эта
трагедия для нас всех и для меня лично, я не могу заглушить в
себе вопрос: что должны сделать мы и что должен сделать я,
чтобы встретить опасность во всеоружии? Да будет мне разрешено
остановиться на этом несколько подробнее.
Притязаний Платона на то, что править государством
надлежит ученым, более того -- мудрецам, я не разделяю. Мир был
в его время моложе. А Платон, хотя основал своего рода
Касталию, был никак не касталийцем, но прирожденным
аристократом, отпрыском царственного рода. Правда, и мы
аристократы и принадлежим к благородному сословию, но то
благородство духа, а не крови. Я не верю, что человечество
способно выпестовать породу людей, в которых одновременно
сочетались бы благородство крови и благородство духа, -- то
была бы идеальная аристократия, но она пока остается лишь
мечтой. Мы, касталийцы, невзирая на то, что мы люди высоких
нравственных правил и не лишены ума, властвовать непригодны;
когда бы нам пришлось править страной, мы не могли бы делать
это с той энергией и непосредственностью, какие необходимы
подлинному правителю, и при этом наше собственное поле
деятельности, самая близкая нам забота -- культивирование
образцовой духовной жизни -- быстро оказалась бы в небрежении.
Чтобы властвовать, отнюдь не надо быть глупым или грубым, как
иногда утверждают ярые интеллектуалы, но для этого необходима
не отравленная ничем любовь к направленной вовне деятельности,
необходима страсть к самоотождествлению с поставленной целью и,
разумеется, некоторая стремительность и неразборчивость в
выборе путей к успеху. Все это, как видите, качества, каких у
ученого -- мудрецами мы не станем себя называть -- нет и быть
не должно, ибо для нас размышление важнее действия, а при
выборе средств и методов для достижения наших целей мы приучены
к предельной щепетильности и осмотрительности. Итак, управлять
страной и заниматься политикой -- не наш удел. Мы --
профессионалы исследования, расчленения и измерения, наше дело
оберегать и неустанно выверять все азбуки, таблицы умножения и
методы, создавать эталоны духовных мер и весов. Разумеется, мы
делаем и многое другое, мы можем при случае быть и новаторами,
первооткрывателями, искателями приключений, завоевателями и
перетолкователями, но первейшая и важнейшая наша обязанность,
ради которой народ имеет в нас нужду и нас содержит, есть
сохранение в чистоте всех источников знания. В политике, в
торговле и где угодно превращение черного в белое может сойти
за гениальное достижение, у нас -- никогда.
В минувшие эпохи, в так называемые "великие" и бурные
времена, при войнах и переворотах, от людей умственных
профессий порою требовали, чтобы они участвовали в политике. В
особенности это относится к концу фельетонистической эпохи. В
число ее требований входила политизация или милитаризация духа.
Подобно тому как церковные колокола переливали в пушки, как
совсем незрелыми школьниками пополнялись поредевшие ряды войск,
так и дух конфисковывали и использовали в военных целях.
Разумеется, мы согласиться с таким требованием не можем.
Не приходится спорить о том, что ученый в случае крайней нужды
может быть отозван с кафедры или от лабораторного стола и
превращен в солдата, более того, что он при известных
обстоятельствах должен пойти па это добровольно, наконец, что в
истощенной войной стране ученый должен разделить с народом все
материальные лишения, вплоть до голода. Чем выше образованность
человека, чем большими прерогативами он пользовался, тем больше
должны быть приносимые им в случае нужды жертвы; мы надеемся,
что для каждого касталийца это когда-нибудь станет непреложной
истиной. Но если мы готовы принести в жертву народу, когда он
находится в опасности, наше благополучие, наши удобства, нашу
жизнь, из этого еще не следует, что мы готовы принести в жертву
злободневным интересам народа или генералов и самый дух,
традиции и заповеди нашей духовной жизни. Трусом назовем мы
того, кто уклоняется от трудов, жертв и опасностей, выпавших на
долю его народа. Но трусом и предателем вдвойне будет тот, кто
изменит принципам духовной жизни ради материальных интересов,
кто, например, согласится предоставить власть имущим решать,
сколько будет дважды два. Ибо пожертвовать любовью к истине,
интеллектуальной честностью, верностью законам и методам духа
ради каких-либо иных интересов, будь то даже интересы
отечества, есть предательство. Когда в борьбе интересов и
лозунгов истине грозит опасность так же подвергнуться
обесцелению, извращению и насилию, как и личности, как языку,
как искусству, как всему органическому или искусственно
взращенному, наш единственный долг -- противиться этому и
спасать истину, вернее, стремление к истине, как наивысший
символ веры. Если ученый с трибуны, с кафедры или в книгах
сознательно говорит неправду, сознательно поддерживает ложь и
фальсификацию, он не только погрешает против органических
законов бытия, он, вопреки всякой видимости и злобе дня, и
народу своему приносит не пользу, а тяжкий вред, отравляя ему
воздух и землю, пищу и питье, отравляя мышление и чувство
справедливости и помогая всем злым и враждебным силам, которые
грозят ему уничтожением.
Следовательно, касталиец не должен становиться политиком,
он обязан при нужде пожертвовать своей личностью, но не своей
верностью духу. Дух благотворен и свят в послушании истине;
если он ее предает, отказывает ей в благоговении, становится
продажным и податливым для любых воздействий, -- он есть дьявол
в потенции и являет куда большую гнусность, чем животное,
бессознательное скотство, в котором все же сохраняется некая
доля природной невинности.
Я предоставляю каждому из вас, глубокоуважаемые коллеги,
самому поразмыслить о том, в чем состоят обязанности Ордена в
минуту, когда стране и самому Ордену грозит опасность. На это
могут существовать разные точки зрения. И у меня есть своя, и,
основательно обдумав затронутые здесь вопросы, я лично составил
себе ясное представление о том, в чем мой долг и каковы должны
Дата добавления: 2015-11-14; просмотров: 41 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| 10 страница | | | 12 страница |