6 страница

Иозеф Кнехт достиг и свершил наивысшее: как Magister Ludi, он

был вождем и образцом для адептов и поклонников духовной

культуры, он образцово хранил и приумножал воспринятое духовное

наследие как первосвященник того храма, который свят для

каждого из нас. Но он не только возвысился до уровня Магистра,

поднялся до пространств на вершине нашей иерархии, -- он их

превзошел и перерос в том измерении, о котором мы можем лишь

благоговейно догадываться, и именно потому нам кажется вполне

подобающим и соответствующим всей его жизни выход его биографии

за рамки обычных измерений и в конце своем превращение ее в

легенду. Мы склоняемся перед чудом подобного факта, радуемся

ему и не намерены углубляться в истолкование его. Но в той

мере, в какой жизнь Кнехта есть история, а она такова до

совершенно определенного дня, мы ее как таковую и будем

рассматривать, прилагая старания к точной передаче предания

таким, каким оно нам представилось во время наших розысков.

О детстве Иозефа Кнехта, то есть о годах до поступления в

школу элиты, нам известно только одно событие, однако важное,

имеющее символическое значение, ибо оно свидетельствует о

первом зове духа, о первом акте его призвания, и характерно,

что первой призвала его не наука, а музыка. Как почти всеми

воспоминаниями о личной жизни Кнехта, мы обязаны и этим одному

из его учеников по классу Игры в бисер, преданному его

почитателю, записавшему много речений и рассказов своего

великого учителя.

В ту пору Кнехту было двенадцать или тринадцать лет, и он

был учеником классической гимназии в городке Берольфинген, что

у отрогов Цабервальда, где он, по всей вероятности, родился.

Хотя мальчик уже длительное время числился стипендиатом, и

коллегия учителей, особенно учитель музыки, два или три раза

рекомендовали его высшей инстанции для перевода в школу элиты,

сам он ничего не знал об этом и ни с кем из элиты, не говоря

уже о Магистрах Воспитательной Коллегии, не встречался. И вдруг

учитель музыки (Иозеф брал тогда уроки игры на скрипке и лютне)

сообщает ему, что в ближайшие дни в Берольфингеи, на предмет

инспекции музыкальных занятий, в гимназию прибудет Магистр

музыки, и пусть он, Иозеф, прилежно упражняется, чтобы не

поставить себя и своего учителя в неприятное положение. Новость

эта глубоко взволновала мальчика, ибо он, разумеется, хорошо

знал, кто такой Магистр музыки, знал, что тот не просто

приходит из высших сфер Воспитательной Коллегии, как

инспекторы, дважды в год посещавшие гимназию, нет, Магистр один

из двенадцати полубогов, из двенадцати руководителей этой самой

досточтимой Коллегии и высшая инстанция во всех музыкальных

вопросах для всей страны. Итак, Magister musicae, собственной

персоной, посетит Берольфинген! Во всем мире для Иозефа

существовал только один человек, быть может, еще более

таинственный и непостижимый, -- Магистр Игры. Перед ожидаемым

Магистром музыки Иозеф заранее трепетал от неимоверного

благоговения, он представлял себе его то неким королем, то

неким волшебником, то как бы одним из двенадцати апостолов или

великих мастеров классических времен, наподобие Михаэля

Преториуса, Клаудио Монтеверди, И.И. Фробергера или Иоганна

Себастьяна Баха, и он столь же глубоко радовался, сколь

страшился той минуты, когда наконец глазам явится это светило.

Что один из полубогов и архангелов, один из таинственных и

всемогущих правителей духовного мира во плоти явится им здесь в

городке и школе, что он, Иозеф, сам увидит его, что Магистр,

быть может, заговорит с ним, станет экзаменовать, пожурит или

похвалит -- все это было чем-то огромным и важным, подобным

чуду и необыкновенному небесному явлению, да и учителя

говорили, что впервые за много десятилетий Magister musicae

посещал Берольфинген и его гимназию. Мальчику рисовалась одна

картина чудесней другой и прежде всего пышное торжество,

встреча, какую он видел однажды при вступлении в должность

нового бургомистра: с духовым оркестром и знаменами, может

быть, даже фейерверком. Товарищи Кнехта тоже представляли себе

приезд Магистра не иначе. Правда, радость Иозефа несколько

омрачалась при мысли, как бы он сам не оказался в чересчур

опасной близости к этому великому человеку и не опозорился

перед таким знатоком своими ответами, своей игрой. Однако страх

этот был не только мучителен, он был и сладок, ибо в глубине

души, даже самому себе не признаваясь, он считал ожидаемый

Праздник со всеми знаменами и фейерверком далеко не столь

прекрасным, волнующим, важным и вопреки всему не столь

удивительно радостным, сколь то обстоятельство, что он,

маленький Иозеф Кнехт, увидит этого человека совсем вблизи, так

что Магистр приедет в Берольфинген немножко и ради него,

Иозефа. Ведь он приедет проверять преподавание музыки, а

учитель музыки явно считает возможным, что экзаменовать будут и

Кнехта.

Но скорей всего... ах, нет! по всей вероятности, до этого

дело не дойдет, да и не может дойти, у Магистра есть заботы

поважнее, чем выслушивать пиликание мальчишки, он отправится в

старшие классы, там ученики играют куда лучше. С такими мыслями

Кнехт ожидал обетованного дня, и день этот в конце концов

настал и сразу же принес разочарование: на улицах не играли

оркестры, на домах не было ни знамен, ни венков, нужно было,

как в любой другой день, собирать учебники и тетради и

отправляться на привычный урок, даже в классе он не увидел

никаких признаков торжества. Все было как обычно.

Урок начался, на учителе был его обычный повседневный

сюртук, и он ни единым словом не упомянул о прибытии почетного

гостя.

Но на втором или третьем уроке все же это случилось:

раздался стук в дверь, вошел служитель, поздоровался с учителем

и сообщил, что ученику Иозефу Кнехту надлежит, вымыв

предварительно руки и вычистив ногти, через четверть часа

явиться к преподавателю музыки. Побледнев от волнения, Кнехт

неверными шагами покинул класс, вбежал в интернат, сложил

учебники, умылся, причесался, дрожащими руками схватил футляр

со скрипкой и тетрадь с нотами и, не в силах проглотить комок в

горле, зашагал к флигелю, где помещались музыкальные классы. На

лестнице к нему подбежал кто-то из однокашников и, волнуясь,

проговорил: "Вот тут тебе велели ждать, пока не вызовут", -- и

указал на музыкальный класс.

Прошло не так много времени, но для Иозефа это была целая

вечность, пока не пришло избавление. Никто его так и не вызвал,

просто в класс вошел незнакомый человек, совсем старый, как ему

сперва показалось, невысокого роста, седой, с прекрасным

просветленным лицом и проницательно глядевшими голубыми

глазами, взгляда которых можно было бы испугаться, однако он

был не только проницательным, но также и ясным, веселым -- не

смеющейся и улыбчивой, а тихо лучащейся веселостью. Старик

подал мальчику руку, кивнул, задумчиво опустился на табурет

перед старым школьным клавиром и сказал:

-- Тебя зовут Иозеф Кнехт? Учитель тобою доволен, мне

кажется, он неплохо к тебе относится. Садись, давай немного

помузицируем вместе.

Кнехт еще до этого вынул скрипку из футляра, старик взял

ноту "ля", мальчик настроил инструмент, затем робко вопрошающе

взглянул на Магистра.

-- Что бы тебе хотелось сыграть? -- спросил тот.

Но ученик не в силах был ответить, его переполняло

благоговение к старику, никогда еще не видел он такого

человека. Он нерешительно взял ноты и протянул их Магистру.

-- Не надо,-- сказал Магистр,-- мне хотелось бы, чтобы ты

сыграл что-нибудь наизусть, не упражнение, а что-нибудь очень

простое, что ты знаешь наизусть, может быть, песню, которая

тебе нравится.

Иозеф смешался, это лицо, эти глаза заворожили его, он не

мог говорить, он очень стыдился своего замешательства, но не

мог вымолвить ни слова. Магистр не торопил. Одним пальцем он

проиграл начало какой-то мелодии и взглянул на ученика, тот

кивнул и тут же радостно заиграл эту мелодию -- старинную

песню, которую они часто пели в школе.

-- Еще раз!--сказал Магистр, Кнехт повторил мелодию, а

старец сыграл на фортепиано второй голос. На два голоса звучала

теперь в пустом классе старая песня. -- Еще раз!

Кнехт повторил первый голос, а Магистр сыграл сразу и

второй, и третий. На три голоса звучала в классе прекрасная

старая песня.

-- Еще раз! -- И Магистр сыграл сразу три голоса. --

Прекрасная песня, -- тихо произнес он. -- А теперь сыграй еще

раз в альте.

Кнехт послушно заиграл. Магистр задал ему первую ноту и

теперь играл все три дополнительных голоса сразу. Вновь и вновь

старик повторял: "Еще раз!", и с каждым разом слова эти звучали

веселей. Кнехт играл мелодию в теноре, под аккомпанемент двух

или трех противопоставленных голосов. Так они несколько раз

проиграли старинную песню; в пояснениях теперь уже не было

нужды, -- с каждым новым повтором песня как бы сама собой

обогащалась украшениями и расцвечивалась. Маленькая пустая

комната, освещенная веселым утренним солнцем, празднично

звучала в ответ.

Немного спустя старик вдруг оборвал игру, спросив:

-- Может быть, хватит?

Кнехт покачал головой и сразу же вновь заиграл, к нему тут

же присоединились светлые звуки трех голосов, и четыре голоса

протянули свои тонкие, ясные линии, перекликались друг с

другом, поддерживали друг друга, взаимно пересекались и

описывали друг возле друга веселые дуги и фигуры, а мальчик и

старик, забыв обо всем на свете, отдавались этим прекрасным,

сроднившимся линиям и фигурам, возникавшим из переплетений,

отдавались в плен этих невидимых тенет, музицировали, тихо

раскачиваясь, словно повинуясь незримому капельмейстеру. Так

продолжалось, покуда Магистр, закончив мелодию, не повернул

головы и не спросил:

-- Понравилось тебе, Иозеф?

Глаза мальчика сипли благодарностью, -- не только глаза,

он весь сиял, но ни слова произнести не мог. Магистр спросил:

-- Может быть, ты уже знаешь, что такое фуга?

Кнехт поднял брови. Он не раз слышал фуга, но на уроках

они их еще не разбирали.

-- Хорошо, -- сказал Магистр.

-- Тогда я сыграю тебе фугу. По лучше всего ты поймешь,

что это такое, если мы с тобой сами сочиним фугу. Итак, для

фуги прежде всего необходима тема, но тему мы не будем

придумывать, мы просто возьмем ее из нашей песни.

Он сыграл несколько нот, отрывок мелодии, прозвучавший

очень странно, какой-то обрубок без головы и хвоста. Потом

сыграл тему еще раз и дальше, вот уже послышалось первое

вступление, второе совершило переход из квинты в кварту, третье

повторило первое на октаву выше, четвертое повторило второе и

разрешилось в тональности доминанты. Вторая разработка свободно

модулировала в другие тональности, третья, с тяготением в

субдоминанту, завершилась переходом в основной тон. Мальчик

смотрел на умные белые пальцы, видел, как на сосредоточенном

лице тихо отражалось течение музыки, пока глаза покоились под

полуопущенными веками. Сердце мальчика буйно колотилось от

восхищения, от любви к Магистру, его слух впитывал фугу, и ему

казалось, что он впервые слушает музыку; он угадывал за

возникающим сочетанием звуков дарующую счастье гармонию закона

и свободы, служения и власти, он вверял себя и приносил клятву

верности этому Магистру, он видел в те минуты, как он сам и его

жизнь, как весь мир ведом, упорядочен и осмыслен духом музыки,

и когда игра обрела конец, он смотрел, как его кумир, его

волшебник и король, еще несколько мгновений слегка склонялся

над клавишами, с полуприкрытыми глазами и тихо светящимся

изнутри лицом, и мальчик не знал, ликовать ли ему от блаженства

этих мгновений или горько плакать оттого, что они уже миновали.

Затем старик медленно поднялся с табурета, проницательно и

вместе несказанно ласково взглянул на него своими веселыми

голубыми глазами и проговорил:

-- Нигде люди так быстро не делаются друзьями, как

музицируя. Это чудесно. Надеюсь, что мы останемся друзьями, ты

и я. Может статься, ты и сам научишься сочинять фуги, Иозеф.

С этими словами старец протянул ему руку и направился к

выходу, но в дверях обернулся, приветствуя Иозефа па прощанье

еще раз взглядом и легким учтивым наклоном головы.

Многие годы спустя Кнехт рассказывал одному из своих

учеников: когда он вышел из флигеля, то увидел город и мир куда

более преображенными и зачарованными, чем если бы их украсили

знамена, венки, гирлянды и фейерверк. Кнехт только что пережил

акт своего призвания, которое с полным правом можно назвать

таинством: он лицезрел раскрывшийся ему мир духовного, до этого

известный только с чужих слов или по страстным мечтаниям. Этот

мир не только существовал где-то вдали, в прошлом или будущем,

нет, он был рядом и действовал, излучал свет, посылал своих

вестников, апостолов, посланцев, таких, как этот старый

Магистр, впрочем, казавшийся теперь Иозефу не таким уже старым.

И именно этот мир прислал одного из своих досточтимых

вестников, дабы окликнуть и призвать его, маленького

гимназиста! Таково было значение этой встречи, и прошли недели,

прежде чем Иозеф осознал и убедился, что магическому событию,

свершившемуся в тот священный час его призвания,

соответствовало определенное событие и в реальном мире, что

призвание его было не только благодатью и зовом в душе и

совести его, но также даром и зовом к Нему земных сил.

Ведь долго не могло оставаться в тайне, что визит Магистра

музыки был не случайностью и не обычной инспекцией. Уже

несколько лет имя Кнехта, на основании сообщений его учителей,

значилось в списках учеников, признанных достойными включения в

элиту или, во всяком случае, рекомендованных к тому Верховной

Коллегией. Поскольку же Кнехта хвалили не только за успехи в

латыни и добрый нрав, но особенно его рекомендовал и хвалил

учитель музыки. Магистр не преминул воспользоваться служебной

поездкой и на несколько часов заехал в Берольфинген, чтобы

самому взглянуть на рекомендованного ученика. При этом для него

не столь важны были успехи в латыни или беглость пальцев (тут

он целиком полагался на отметки учителей, на уроках которых он

все же побывал), сколько убеждение в том, что мальчик

действительно обладает даром музыканта в высшем смысле этого

слова, даром вдохновения, даром подчинения высшему, даром

смирения и службы культу. Вообще говоря, учителя, с полным к

тому основанием, вовсе не были щедры на рекомендации учеников

для элиты, но все же случалось, что они отдавали предпочтение

какому-нибудь гимназисту, руководясь недобросовестными

побуждениями. Нередко кто-нибудь из преподавателей по

недостатку проницательности упорно рекомендовал своего любимца,

у которого, кроме прилежания, честолюбия и умения

приноравливаться, ничего не было за душой. Таких Магистр

решительно не выносил и очень быстро, каким-то особым чутьем,

угадывал, сознает ли испытуемый, что сейчас решается его судьба

и будущность; и горе тому кандидату, который выступал чересчур

уж спокойно, самонадеянно и умно, или, еще того хуже, начинал

заискивать -- таких Магистр отвергал еще до начала испытаний.

Ученик Кнехт понравился старому Магистру, даже весьма

понравился, он с удовольствием вспоминал о нем и тогда, когда

он давно уже покинул Берольфинген; записей или отметок он

никаких в своей тетради не сделал, но запомнил искреннего и

скромного мальчугана и сразу по прибытии собственноручно занес

его в список, куда вносились ученики, проэкзаменованные одним

из членов Верховной Коллегии и признанные достойными.

Об этом списке -- гимназисты называли его "Золотой

книгой", но иногда проскальзывало и презрительное "Каталог

честолюбцев" -- Иозефу приходилось слышать а гимназии и всякий

раз на иной лад. Когда список упоминал учитель, хотя бы только

для того, чтобы упрекнуть ученика: такому, мол, нечего и думать

о занесении в "Золотую книгу", тогда в голосе его слышались

торжественные нотки, что-то весьма уважительное, но было при

этом и какое-то важничание. Но когда, случалось, сами ученики

заговаривали о "Каталоге честолюбцев", то делали они это

развязно, с несколько преувеличенным безразличием. А однажды

Иозеф из уст одного юнца услышал и следующее: "Чего там, плевал

я на этот идиотский список! Настоящему парню туда не попасть,

это я уж точно говорю. Учителя заносят в него только зубрилок

да подхалимов".

Странное настало время для Иозефа Кнехта после чудесной

встречи с Магистром. Сначала он ничего не знал о том, что

отныне он причислен к electi{2_1_03}, к flos

juventutis{2_1_04}, как в Ордене именовали учеников элитарных

школ. Он и не думал ни о каких практических результатах и

ощутимых последствиях той встречи, которые отразились бы на его

судьбе, на его повседневной жизни, и в то время как для

учителей он был избранным, как бы уже уходящим, сам он отнесся

к акту своего призвания как к чему-то происшедшему только в

глубине его души. Но и так это был резкий перелом в его жизни.

Если в час, проведенный с волшебником, и свершилось или

приблизилось нечто, что сердце его уже предчувствовало, то все

же именно этот час отделял вчерашнее от сегодняшнего, прошлое

от настоящего и грядущего. И это было похоже на то, как

пробудившийся, даже проснувшись среди обстановки, увиденной им

во сне, все же не усомнится, что видит ее наяву. Есть много

различных форм, в каких нам открывается призвание, но ядро и

смысл этого события всегда одни и те же: это пробуждение души,

преображение или пресуществление ее; вместо снов и

предчувствий, идущих изнутри, вдруг возникает и вторгается

призыв извне, частица действительности. Перед Иозефом

действительность предстала в образе Магистра. Известный ему

доселе лишь как далекий и глубоко почитаемый полубог, как

архангел с верховных эмпиреев, он явился вдруг во плоти,

смотрел на него всеведущими голубыми глазами, сидел на

табуретке перед школьным клавиром, музицировал с ним,

удивительно музицировал, почти без слов показал, что есть

собственно музыка, благословил его и исчез. Но как будет

дальше, об этом Кнехт не мог и думать, он все еще был весь во

власти непосредственного внутреннего отклика на это событие,

поглотившего его целиком. Подобно молодому растению, безмолвно

и робко развивающемуся, но вдруг начинающему полнее дышать и

буйно расти, как будто в час свершившегося чуда ему открылся

закон собственного образа и отныне оно устремляет все свои силы

на исполнение этого закона, -- подобно этому и Иозеф, едва рука

волшебника прикоснулась к нему, быстро и стремительно начал

набирать силы, напряг их, сразу ощутив себя изменившимся, буйно

растущим, живо воспринимая новые гармонии и новые диссонансы с

внешним миром. В иные часы, на уроках музыки, латыни,

математики, он мог решать задачи, до которых его сверстникам

было еще далеко, мнил себя способным свершить необычайное, и в

то же время в другие часы забывал все на свете, с какой-то

неведомой ранее нежностью и самоотдачей погружался в мечты,

слушал дождь и ветер, не отрываясь смотрел на бегущие воды реки

или разглядывал цветок, ничего не понимая, все угадывая,

охваченный любопытством, волей к пониманию, влекомый от

собственного "я" -- к ближнему, к миру, к тайне и таинству, к

мучительно прекрасной игре явлений.

Так, родившись внутри и разрастаясь до встречи и взаимного

подтверждения внутреннего и внешнего, свершилось призвание

Кнехта в кристально чистом виде. Он прошел все его ступени,

вкусил все его счастье, изведал псе его страхи. Благородный

процесс не был нарушен нескромными вторжениями,

преждевременными открытиями, -- то была предыстория, юность

всякого подлинно благородного ума; в гармоничном согласии

трудились и росли навстречу друг другу -- то, что было внутри,

и то, что должно было прийти извне. Когда же в конце этого

процесса Кнехт осознал свое положение и свою внешнюю судьбу,

когда учителя стали обращаться с ним, как с равным, даже как с

почетным гостем, который с минуты па минуту должен уйти, а

сверстники стали смотреть на него полудивясь, нолузавидуя,

когда кое-кто уже начал избегать его, относиться с подозрением,

а некоторые противники с издевкой, даже с ненавистью, когда

друзья стали все дальше отдаляться и покидать его, -- тогда в

душе его такой же процесс отрыва и уединения давно уже

завершился. Теперь учителя все более и более превращались в

товарищей, прежние друзья -- в спутников, отставших на каком-то

отрезке пути, теперь он ни в школе, ни в городке уже не находил

себе равных, чувствовал себя не на месте, ибо все было

пронизано каким-то скрытым умиранием, флюидом уже миновавшего,

нереального. Все стало чем-то преходящим, похожим на изношенное

платье, из которого он уже давно вырос. И это вырастание из

такой гармоничной и любимой родины, отход от ставшей чужой и

несозвучной ему формы жизни, эта прерываемая часами наивысшего

блаженства пеняющим чувством собственного достоинства жизнь

человека, уже прощающегося, уже отозванного, в конце концов

превратилась для него в муку, в невыносимый гнет и страдания,

ибо все уже покинуло его. А вдруг это он сам покинул все? Вдруг

он сам виновен в этом отчуждении, в умирании такого привычного

и милого его сердцу мира, виновны его честолюбие, высокомерие,

его измена, малая любовь его. Ведь среди мук, что приносит с

собой подлинное призвание, -- эти наигорчайшие. Тот, кто

приемлет его, приемлет не только дар, не только приказ, но и

некоторую долю вины, как это бывает с солдатом, которого

вызвали из строя, где он стоял рядом с другими, и назначили

офицером, и такое назначение тем справедливее, чем большим

чувством вины, даже нечистой совести он расплачивается за это

перед товарищами.

Впрочем, на долю Кнехта выпало счастье пережить этот

процесс без всяких помех и в полном неведении: когда

педагогический совет сообщил ему об отличии и скором его

переводе в школу элиты, то в первое мгновение он был поражен,

но уже в следующее эта новость, обрушившаяся на него столь

неожиданно, представилась ему как нечто давно известное и

ожидаемое. Только тогда он вспомнил, что уже несколько недель

ему как насмешку бросали вслед: "electus" или "элитный

мальчик". Он, правда, слышал эти слова, но больше краем уха, и

воспринимал их именно только как насмешку. Не "избранником"

хотели его назвать, а как бы кричали: "Эй ты, что в высокомерии

воображаешь, что ты electus!" Порой он тяжко страдал от

подобных взрывов чувства отчуждения между собой и своими

товарищами, сам же на себя никогда не смотрел как на

"избранника", в своем призвании он не видел повышения в ранге,

для него оно прозвучало как внутренний оклик и ободрение. И все

же, несмотря ни на что, разве он не знал этого прежде, не

предчувствовал, не ощущал тысячу раз? И вот оно созрело, его

восторги подтверждены и узаконены, муки его не были напрасны,

невыносимо тесное старое платье можно наконец сбросить, для

него уже готово новое.

С принятием в элиту жизнь Кнехта оказалась как бы

пересаженной в другую сферу, первый решающий шаг в его развитии

был сделан. Отнюдь не у всех учеников элиты официальный перевод

совпадает с внутренним ощущением призвания. Подобное совпадение

-- благо, или, говоря банально, счастливый случай. Жизнь того,

с кем это происходит, имеет определенное преимущество, как

жизнь тех людей, которые благодаря счастливому случаю наделены

особыми телесными или душевными качествами. Правда, большинство

учеников элиты, даже почти все, воспринимают свое избрание как

великое счастье, как некое отличие, которым они гордятся,

многие из них задолго до этого горячо жаждали его. И все же

переход из обычной, родной школы в школы Касталии большинство

избранных переживает куда тяжелей, чем они сами ожидали, он

приносит с собой не одно разочарование. Для тех учеников,

детство которых протекало счастливо и которые в семье были

окружены любовью, переход этот подобен тяжелой разлуке, некоему

отречению, что влечет за собой, особенно в первые два года,

возвращение немалого числа учеников в обычную школу. И

происходит это вовсе не из-за недостатка таланта или

прилежания, а из-за невозможности примириться с жизнью в

интернате, и главное, с мыслью о том, что в будущем предстоит

порывать одну связь за другой: с родиной, с семьей, и что в

конце концов он не будет знать уже никаких уз, кроме уз Ордена.

Есть и другой тип учеников -- эти, напротив, избавление от

родительского дома и от опостылевшей школы рассматривают как

главную цель перехода: уйдя из-под надзора строгого отца и

ненавистного учителя, они вздыхают свободно, однако ждут от

этой перемены столь больших и невероятных изменений во всей

своей жизни, что скоро наступает разочарование. Равным образом

подлинные честолюбцы и первые ученики-педанты не часто

удерживаются в Касталии; не то чтобы они отставали в науках, но

в школах элиты придают значение не только отметкам и урокам, --

здесь добиваются воспитательных и мусичсских целей, а в этом не

всякий способен преуспеть. Впрочем, в четырех больших школах

элиты с их многочисленными отделениями и ответвлениями вполне

достаточно простора для самых разных талантов, и усердному

математику или филологу, если у него действительно имеются

задатки настоящего ученого, незачем опасаться отсутствия у себя

музыкальных или философских способностей. Более того, история

Касталии знала периоды, когда преобладали весьма сильные

тенденции к культивированию чистой, трезвой цеховой науки, и

поборники этих тенденций не только были настроены критически и

насмешливо по отношению к "фантастам", то есть к друзьям музыки

и муз, но порой в своем кругу поистине отрекались от всего

мусического, и особенно от Игры в бисер.

Так как жизнь Кнехта, насколько она известна нам, вся

протекала в Касталии, в самом тихом и приветливом уголке нашей

гористой страны, который ранее обозначали также выражением,

заимствованным у поэта Гете, -- "Педагогическая

провинция"{2_1_012}, то, сообщая давно известное и рискуя

наскучить читателю, все же вкратце опишем эту прославленную

Касталию и структуру ее школ. Школы эти, ради краткости

называемые элитарными, являют собой мудрую и гибкую систему

отбора, при посредстве которой руководство (так называемый

Ученый совет из двадцати советников, десяти от Воспитательной

Коллегии и десяти от Ордена) отбирает во всех частях и школах

страны наиболее одаренных учеников для Ордена и для всех

важнейших постов воспитательной и научной организации.

Разбросанные по стране обычные школы, гимназии и т.п., будь они

гуманитарного или естественно-технического направления, для

более чем девяти десятых нашей обучающейся молодежи не что

Дата добавления: 2015-11-14