Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АрхитектураБиологияГеографияДругоеИностранные языки
ИнформатикаИсторияКультураЛитератураМатематика
МедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогика
ПолитикаПравоПрограммированиеПсихологияРелигия
СоциологияСпортСтроительствоФизикаФилософия
ФинансыХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника

33 страница

22 страница | 23 страница | 24 страница | 25 страница | 26 страница | 27 страница | 28 страница | 29 страница | 30 страница | 31 страница |


Читайте также:
  1. 1 страница
  2. 1 страница
  3. 1 страница
  4. 1 страница
  5. 1 страница
  6. 1 страница
  7. 1 страница

тем местам, где протекали их школьные годы и годы дружбы, -- по

полям, то залитым солнцем, то лежащим в тени; Кнехт был ровен и

весел, а его спутник и гость -- молчалив и беспокоен; как и

окрестные поля, по которым попеременно пробегали солнце и тени,

он судорожно переходил от радости встречи к печали отчуждения.

Невдалеке от селения они вышли из экипажа и пошли пешком по

знакомым дорогам, где гуляли когда-то вместе, будучи

школьниками; они вспоминали некоторых товарищей, учителей,

отдельные тогдашние свои беседы. Дезиньори весь день прогостил

у Кнехта и тот позволил ему, как обещал, быть свидетелем всех

его распоряжений и работ этого дня. К вечеру -- гость собирался

на следующее утро рано уезжать -- они сидели вдвоем у Кнехта в

гостиной, вновь связанные почти такой же близкой дружбой, как

бывало прежде. День, когда он час за часом мог наблюдать работу

Магистра, произвел на гостя сильное впечатление. В тот вечер

между ними произошла беседа, которую Дезиньори, вернувшись

домой, тотчас же записал. Хотя в этой записи содержатся

некоторые подробности, не имеющие особого значения, и иному

читателю не понравится, что ими прерывается нить нашего

стройного повествования, мы все же намерены передать здесь эту

беседу в том виде, как она была записана.

-- Так много мне хотелось тебе показать, -- начал Магистр,

-- да вот, не удалось. Например, мой прекрасный сад... -- ты

еще помнишь магистерский сад и посадки Магистра Томаса? -- да и

многое другое. Надеюсь, мы еще найдем для этого подходящий

часок. Все же со вчерашнего дня ты смог освежить кое-какие

воспоминания и получить представление о роде моих обязанностей

и о моей повседневной жизни.

-- Я благодарен тебе за это, -- ответил Плинио. -- Я

только сегодня вновь начал понимать, что, собственно,

представляет собой ваша Провинция и какие удивительные и

великие тайны она хранит в себе, хотя все эти годы разлуки я

гораздо больше думал о вас, чем ты, быть может, полагаешь. Ты

позволил мне сегодня заглянуть в твою жизнь и работу, Иозеф, и

я надеюсь, не в последний раз; мы еще часто будем беседовать с

тобой обо всем, что я здесь видел и о чем я пока еще не в

состоянии судить. С другой стороны, я чувствую, что твое

доверие обязывает также и меня; я знаю, что моя замкнутость

должна была показаться тебе странной. Что ж, и ты меня

как-нибудь посетишь и увидишь, чем я живу. Сегодня я могу тебе

поведать лишь очень немногое, ровно столько, сколько надо, чтоб

ты мог опять составить суждение обо мне, да и мне такая

исповедь принесет некоторое облегчение, хотя будет для меня

отчасти наказанием и позором.

Ты знаешь, что я происхожу из патрицианской семьи, имеющей

заслуги перед страной и сохраняющей дружеские отношения с вашей

Провинцией, из консервативной семьи помещиков и высших

чиновников. Видишь, уже эта простая фраза образует пропасть

между тобой и мной! Я говорю "семья" и имею в виду нечто

обыкновенное, само собой разумеющееся и односмысленное, но так

ли это? У вас, в вашей Провинции, есть Орден, иерархия, но

семьи у вас нет, вы и не знаете, что такое семья, кровное

родство и происхождение, вы не имеете понятия о скрытом и

огромном очаровании и мощи того, что называется семьей. Так

вот, то же самое относится, в сущности, к большинству слов и

понятий, в которых выражается наша жизнь: те из них, что для

нас важны, для вас большей частью лишены значения, многие вам

просто непонятны, а другие имеют совсем иной смысл, чем у нас.

И поди тут объяснись друг с другом! Знаешь, когда ты мне

что-нибудь говоришь, мне кажется, что передо мной иностранец;

правда, иностранец, чей язык я в юности изучал и даже владел

им, так что большинство слов я понимаю. Но у тебя это совсем не

так: когда я обращаюсь к тебе, ты слышишь язык, выражения

которого знакомы тебе лишь наполовину, а оттенки и тонкости и

вовсе неведомы; ты слышишь рассказы о жизни людей, о форме

существования, тебе далекой; в основном, эти истории, если они

даже занимают тебя, остаются тебе полностью или наполовину

непонятными. Вспомни наши бесконечные словесные поединки и

разговоры в школьные годы; с моей стороны это было не что иное,

как попытка, одна из многих, привести в согласие мир и язык

Провинции с моим миром и языком. Ты был самым отзывчивым, самым

доброжелательным и честным из всех, в отношении кого я такие

попытки предпринимал, ты храбро отстаивал права Касталии, но не

оставался равнодушным и к моему, другому миру, и к его правам,

во всяком случае, ты его не презирал. Тогда мы сошлись довольно

близко. Но к этому мы еще вернемся.

Он помолчал с минуту, задумавшись, и Кнехт осторожно

сказал:

-- Не так уж плохо обстоит дело с взаимопониманием.

Конечно, два народа и два языка никогда не смогут так глубоко

понять друг друга, как два человека, принадлежащие к одной

нации и говорящие на одном языке. Но это не причина, чтобы

отказываться от взаимопонимания и общения. Между соплеменниками

тоже существуют свои преграды, мешающие друг друга понять, --

преграды образования, воспитания, одаренности,

индивидуальности. Можно утверждать, что любой человек на земле

принципиально способен дружески разговаривать с любым другим и

понимать любого другого человека, и можно, наоборот,

утверждать, что на свете вообще не существует двух людей, между

которыми возможно полное, безраздельное, близкое общение и

взаимопонимание, -- и то и другое будет одинаково верно. Это

инь и ян, день и ночь, и оба правы, и то и другое надо порой

вспоминать, и я отчасти признаю твою правоту; ведь и я,

разумеется, не думаю, что мы оба когда-либо до конца постигнем

друг друга. Но будь ты и впрямь европейцем, а я китайцем,

говори мы на разных языках, мы и тогда, при наличии доброй

воли, могли бы очень многое поведать друг другу и сверх того

очень многое угадать и почувствовать. Во всяком случае, мы

попытаемся это сделать. Дезиньори кивнул и продолжал: -- Я хочу

сначала рассказать тебе то немногое, что необходимо знать, дабы

ты получил некоторое понятие о моем положении. Итак, прежде

всего -- семья, высшая сила в жизни молодого человека,

независимо от того, признает он ее или нет. Я ладил со своей

семьей, пока был вольнослушателем вашей элитарной школы. Весь

год мне привольно жилось у вас, на каникулах, дома, со мной

носились и баловали меня как единственного сына. Мать я любил

нежной, даже страстной любовью, и единственно разлука с нею

причиняла мне боль при каждом отъезде из дому. С отцом меня

связывали более прохладные, но вполне дружеские отношения, по

крайней мере, в детские и юношеские годы, когда я учился у вас;

он был исконным почитателем Касталии и гордился тем, что я

воспитываюсь в элитарной школе и приобщен к столь возвышенному

занятию, как Игра в бисер. В моем пребывании у родителей во

время каникул всегда была приподнятость и праздничность, моя

семья и я сам видели друг друга, так сказать, только в парадных

одеждах. Порой, уезжая домой на каникулы, я жалел вас,

остающихся, лишенных подобного счастья. Мне незачем много

распространяться о том времени, ты меня знал тогда лучше, чем

кто-либо другой. Я был почти касталийцем, только немного

чувственнее, грубее и поверхностнее, но я был окрылен и полон

счастливого задора и энтузиазма. То была счастливейшая пора

моей жизни, о чем я тогда, конечно, не подозревал, ибо в те

годы, когда я жил в Вальдцеле, я мнил, что счастье и расцвет

всей моей жизни начнутся лишь после того, как, окончив вашу

школу, я вернусь домой и, вооружившись обретенным у вас

превосходством, завоюю широкий мир. Вместо этого после нашей

разлуки с тобой в жизни моей начался разлад, длящийся по сей

день; я вступил в борьбу, из которой я, увы, не вышел

победителем. Ибо на сей раз родина, к которой я вернулся,

состояла не из родительского дома, она отнюдь не ждала меня с

распростертыми объятиями и не спешила преклониться перед моим

вальдцельским превосходством, да и в родительском доме вскоре

пошли разочарования, трудности и диссонансы. Я это заметил не

сразу, меня защищала моя наивная доверчивость, моя мальчишеская

надежда на себя и на свое счастье, защищала и внедренная вами

мораль Ордена, привычка к медитации. Но какое разочарование и

протрезвление принесла мне высшая школа, где я хотел изучать

политическую экономию! Тон обращения, принятый у студентов,

уровень их общего образования и развлечений, личность некоторых

профессоров -- как резко все это отличалось от того, к чему я

привык в Касталии! Ты помнишь, как я некогда защищал свой мир

против вашего, как, не жалея красок, превозносил цельную,

наивную, простую жизнь. Пусть я заслужил за это возмездие, друг

мой, но, поверь, я достаточно жестоко наказан. Ибо, если эта

наивная, простая жизнь, управляемая инстинктами, эта детскость,

эта невинная невышколенная гениальность и существовали еще

где-то, среди крестьян, быть может, или ремесленников, или

где-нибудь еще, то мне не удалось ее ни увидеть, ни, тем паче,

к ней приобщиться. Ты помнишь также, не правда ли, как я в

своих речах осуждал надменность и напыщенность касталийцев,

этой изнеженной и надутой касты с ее кастовым духом и

высокомерием избранных. Но оказалось, что в миру люди чванились

своими дурными манерами, своим скудным образованием и

громогласным юмором, своей идиотски-хитрой сосредоточенностью

на практических, корыстных целях нисколько не меньше, они не

менее считали себя в своей узколобой естественности

неоценимыми, любезными богу и избранными, чем самый

аффектированный примерный ученик вальдцельской школы. Одни

глумились надо мной и хлопали по плечу, другие отвечали на мою

чуждую им касталийскую сущность открытой, ярой ненавистью,

которую низкие люди всегда питают ко всему возвышенному и

которую я решил принять как отличие.

Дезиньори прервал свой рассказ и посмотрел на Кнехта,

проверяя, не утомил ли он его. Он встретил взгляд друга и

прочел в нем глубокое внимание и симпатию, которые

подействовали на него благотворно и успокаивающе. Он видел, что

собеседник захвачен его исповедью, слушает не так, как слушают

пустую болтовню или даже занимательную историю, а крайне

сосредоточенно, с тем исключительным вниманием и отдачей, как

это обычно бывает при медитации, причем с чистейшей

искренностью и добротой, выражение которой в глазах Кнехта его

тронуло, таким сердечным, почти детским оно ему показалось; его

изумило это выражение в лице человека, чьим многогранным

повседневным трудом, чьей мудрой распорядительностью и

авторитетом он восхищался сегодня весь день. И он продолжал с

облегчением:

-- Я не знаю, была ли моя жизнь бесполезной, простым

недоразумением, или же она имела смысл. Если смысл и был, он

заключался в том, что конкретный человек, человек нашего

времени, на себе познал и пережил самым ощутимым и болезненным

образом, насколько Касталия отдалилась от своей родной страны,

или, скажем, наоборот: насколько наша страна стала чужой,

изменила своей благороднейшей Провинции и ее духу, какая

пропасть разделяет у нас тело и дух, идеал и действительность,

как мало они друг друга знают и желают знать. Если у меня и

была в жизни задача, был идеал, он состоял в том, чтобы

синтезировать в себе оба принципа, стать посредником,

истолкователем и миротворцем между ними. Я попытался это

сделать и потерпел поражение. А поскольку я не могу рассказать

тебе о своей жизни все, да ты бы ее все равно до конца и не

понял, покажу тебе лишь одну из ситуаций, характерную для

крушения моих планов. Самая главная трудность моего положения в

первые годы обучения в университете была не в том, чтобы

отбиваться от поддразниваний и враждебных выходок, ставших моим

уделом как касталийца и примерного студента. Те немногие из

моих новых товарищей, которым мое обучение в школах элиты

импонировало как привилегия и сенсация, причиняли мне даже

больше хлопот и ставили меня в более затруднительное положение,

чем прочие. Нет, самым трудным, самым невозможным оказалось,

пожалуй, продолжать среди мирян жизнь по касталийским

принципам. Вначале я этого почти не ощущал, я держался привитых

мне в Касталии навыков. Некоторое время мне казалось, что

удастся и здесь ими руководствоваться, что они укрепляют и

защищают меня, поддерживают во мне бодрость и нравственное

здоровье, подкрепляют мое намерение одному, самостоятельно

прожить студенческие годы по возможности в касталийском духе, в

одиночку удовлетворять свою жажду знаний и не дать столкнуть

себя в университетскую рутину, стремящуюся только в возможно

более краткий срок возможно основательней напичкать студента

знаниями для профессии, для заработка ради куска хлеба и

задушить в нем малейший проблеск свободолюбия и

универсальности. Но броня, надетая на меня Касталией, оказалась

опасной и ненадежной, ибо я не намеревался покорно, словно

отшельник, сохранять мир в своей душе и созерцательное

спокойствие, я хотел завоевать весь свет, понять его и

заставить его понять себя, я хотел его принять и по возможности

обновить и улучшить, я хотел в себе самом объединить и

примирить Касталию с остальным миром. Когда я после испытанного

разочарования, споров, волнений погружался в медитацию, это

всякий раз было благодеянием, разрядкой, вздохом облегчения,

возвратом к добрым, дружественным силам. Но со временем я стал

замечать, что именно это погружение в себя, это поклонение

духу, эти упражнения еще более меня изолируют, делают столь

неприятно чужим для окружающих и лишают меня самого способности

по-настоящему их понять. И я убедился, что по-настоящему понять

их, мирских людей, я смогу лишь тогда, когда стану таким же,

как они, когда у меня по сравнению с ними не будет никаких

преимуществ, даже прибежища в самопогружении. Возможно, что я

несколько приукрашиваю этот процесс, представляя его в таком

именно виде. Возможно, даже вероятно, что я, не имея равных по

воспитанию и культуре товарищей, лишенный контроля менторов и

защитной, целительной атмосферы Вальдцеля, просто утерял

привычку к дисциплине, сделался ленив и невнимателен, стал

обыкновенным рутинером и в минуты, когда меня мучила совесть,

оправдывал себя тем, что рутина -- один из атрибутов здешнего

мира и она помогает мне лучше понимать окружающих. Я вовсе не

хочу ничего приукрашивать, но не хочу также отрицать или

скрывать и того, что я прилагал большие усилия, был полон

благих стремлений и боролся даже тогда, когда был неправ. Для

меня все это было весьма важно. Но была ли моя попытка понять

мирскую жизнь и найти себе в ней место только воображаемой или

нет, так или иначе, произошло неизбежное: мир оказался сильнее

меня, он постепенно обломал и поглотил меня; словно жизнь

поймала меня на слове и полностью уравняла с тем миром,

правильность, наивность, силу и бытийственное превосходство

которого я так прославлял и яростно отстаивал в наших

вальдцельских спорах, отрицая твою логику. Ты это помнишь,

конечно.

А теперь я хочу напомнить тебе кое-что другое, что ты,

быть может, давно забыл, потому что для тебя это не имело

значения. Для меня же это было очень важно -- важно и ужасно.

Миновали мои студенческие годы, я приспособился, побежденный,

но не сломленный; наоборот, в глубине души я все еще числил

себя в вашем стане и верил, что я, в том или ином случае

приспособляясь к обстоятельствам и отклоняясь от прямого пути,

действую добровольно, руководимый житейской мудростью, а не по

приказу победителей. Я все еще крепко цеплялся за некоторые

привычки и потребности юношеских лет, в том числе за Игру в

бисер, что, по-видимому, имело мало смысла, ибо без постоянных

упражнений и без общения с равными и даже превосходящими тебя

партнерами нельзя ничему научиться, а игра в одиночку может

возместить настоящую лишь в той мере, в какой монолог может

заменить разговор с собеседником. И вот, не отдавая себе как

следует отчета, что со мной происходит, сохранил ли я свое

искусство в Игре, свои познания и все, привитое мне Вальдцелем,

я все же старался спасти эти ценности или хотя бы часть их;

когда я набрасывал некую схему игры одному из своих тогдашних

товарищей, которые пытались высказать свое мнение об Игре в

бисер, совершенно не понимая ее духа, или анализировал

какой-нибудь ход, этим полным невеждам казалось, что я

занимаюсь колдовством. На третий или четвертый год студенчества

я принял участие в курсе Игры в Вальдцеле, и встреча со

знакомыми местами, с городком, со старой школой, с Селением

Игры доставила мне горькую радость; тебя в ту пору не было, ты

учился где-то в Монпоре или Койпергейме и слыл изрядным

чудаком. Курс, в котором я принял участие, был всего лишь

каникулярным курсом для нас, бедных мирян и дилетантов, и все

же мне пришлось основательно потрудиться, и я был горд, получив

к концу самую обыкновенную "тройку", ту самую

"удовлетворительную" оценку, которая давала его обладателю

право вновь принять участие в таких каникулярных курсах.

Прошло еще несколько лет, я еще раз собрался с силами,

записался опять на каникулярные курсы, руководимые твоим

предшественником, и работал не покладая рук, чтобы хоть в

какой-то степени оказаться достойным Вальдцеля. Я перечитал

свои старые записи, попытался вновь поупражняться в

самоконцентрации, словом, соответственно настроенный и

сосредоточенный, я своими скромными средствами готовился к

каникулярному курсу, как настоящие мастера Игры готовятся к

большим ежегодным состязаниям. Я прибыл в Вальдцель, где после

нескольких лет отсутствия почувствовал себя еще более чужим, но

и более очарованным, будто вернулся на прекрасную утраченную

родину, чей язык уже стал забывать. На этот раз исполнилось мое

горячее желание повидаться с тобой. Помнишь ли ты это, Иозеф?

Кнехт серьезно заглянул ему в глаза, кивнул и слегка

улыбнулся, но не произнес ни слова.

-- Ладно, -- продолжал Дезиньори, -- ты, значит, вспомнил.

Но о чем ты, собственно, вспомнил? О мимолетном свидании с

однокашником, о краткой встрече и разочаровании; идешь своим

путем и не думаешь больше об этой встрече, разве только тебе не

очень вежливо напомнят о ней через десятки лет. Разве не так?

Разве все было иначе, и встреча эта значила для тебя нечто

большее?

Он был сильно взволнован, хотя явно старался овладеть

собой; казалось, он хотел облегчить душу, излив все, что в ней

накопилось за долгие годы и чего он не мог в себе побороть.

-- Ты забегаешь вперед, -- заговорил Кнехт очень мягко. --

Чем эта встреча была для меня, я скажу, когда придет мой черед

и я буду перед тобой держать ответ. А пока слово принадлежит

тебе, Плинио. Вижу, та встреча не была тебе приятна. Да и мне

-- тоже. А теперь рассказывай дальше, как все тогда было.

Говори без околичностей!

-- Попытаюсь, -- ответил Плинио. -- Упрекать тебя я

намерен. Должен даже признать, что ты держался со мною вполне

корректно, чтобы не сказать больше. Когда я нынче принял твое

приглашение приехать в Вальдцель, куда я после того вторичного

каникулярного курса более не наведывался, даже еще раньше,

когда я согласился войти в комиссию, направленную сюда, у меня

была цель встретиться и объясниться с тобой по поводу той

встречи, -- все равно, будет ли это нам обоим приятно или нет.

Слушай дальше. Приехал я на каникулярный курс, и поместили меня

в доме для гостей. Участники курса были все примерно моего

возраста, некоторые даже гораздо старше; нас набралось едва

двадцать человек, большей частью касталийцы, но либо плохие,

безразличные, отставшие любители Игры, либо же начинающие,

которым с большим опозданием пришла в голову мысль поверхностно

познакомиться с Игрой. Я почувствовал большое облегчение,

убедившись, что среди них нет ни одного знакомого мне человека.

Руководитель нашего курса, один из работников Архива, усердно

взялся за дело и был весьма любезен, но все наше обучение с

самого начала носило характер чего-то второсортного и никому не

нужного, чего-то вроде курса штрафников, чьи случайно и наспех

собранные участники столь же мало верят в подлинный смысл и

успех, как и сам учитель, хотя никто не произносит этого вслух.

Невольно напрашивался вопрос: зачем съехалась сюда эта

горсточка людей, зачем они добровольно взялись за дело, к

которому у них не лежит душа, интерес к которому недостаточно

силен, чтобы придать им необходимую выдержку, не говоря уж о

готовности к жертвам? И зачем ученый муж тратит силы на уроки и

упражнения, от которых он и сам вряд ли ожидает больших

успехов? Тогда я этого не знал, а гораздо позже узнал от

опытных людей, что мне с этим курсом просто не повезло, что

несколько иной состав мог бы сделать его более живым,

содержательным и даже вдохновляющим. Порой достаточно, так

сказали мне позднее, найтись двум участникам, способным зажечь

друг друга или же ранее знакомым и близким, чтобы воодушевить

весь курс, всех его участников и преподавателей. Ты ведь сам --

Магистр Игры, тебе это должно быть известно. Итак, мне не

повезло, в нашей случайной группе не оказалось животворного

ядра, ее не сумели ни зажечь, ни окрылить, это был и остался

вялый повторный курс для взрослых школьников. Шли дни, и с

каждым из них росло разочарование. Но ведь помимо Игры был еще

и Вальдцель, место священных и бережно хранимых воспоминаний, и

если курс меня не удовлетворял, все же оставалась радость

возврата к родному дому, общение с товарищами прежних дней,

возможно, свидание с тем товарищем, о котором остались самые

богатые и самые сильные впечатления и который для меня более

чем кто-либо другой олицетворял нашу Касталию: с тобой, Иозеф!

Если бы я вновь увидел нескольких школьных друзей, если бы я во

время прогулок по прекрасным, столь любимым местам опять

встретил добрых духов моей юности, если бы ты, например, вновь

приблизился ко мне и из наших разговоров, как в прежние годы,

родились бы споры, не столько между тобой и мной, сколько между

моей касталийской проблемой и мной самим, тогда не жаль было бы

ни потерянного времени, ни неудачного курса, ни прочего.

Первые два товарища по школе, встретившиеся мне в

Вальдцеле, были молодые люди без претензий, они мне

обрадовались, хлопали по плечу и задавали ребяческие вопросы о

моей таинственной мирской жизни. Несколько других были не столь

простодушны, они были обитателями Селения Игры и принадлежали к

младшему поколению элиты; они не ставили наивных вопросов, а

здоровались со мной, когда мы встречались в одном из покоев

твоего святилища и не было возможности из бежать встречи, с

утонченной, несколько натянутой вежливостью, даже приветливо,

но не переставая подчеркивать свою занятость важными и

недоступными моему пониманию делами, недостаток времени,

любопытства, участия и желания возобновить старое знакомство.

Что ж, я им не навязывался, а оставил их в покое, в их

олимпийском, ясном, Насмешливом касталийском покое. Я взирал на

них, на их заполненный бодрой деятельностью день, как

заключенный за решеткой или как бедняк, голодающий и

угнетенный, взирает на аристократов и богачей, веселых,

красивых, образованных, благовоспитанных, прекрасно

отдохнувших, с выхоленными лицами и руками.

Но вот появился ты, и радость и новые надежды вспыхнули во

мне, когда я тебя увидел. Ты шел по двору, и узнал тебя сзади

по походке и тотчас же окликнул по имени. "Наконец-то человек,

-- подумал я, -- наконец-то друг, возможно, противник, но

человек, с которым можно поговорить, пусть даже архикасталиец,

но такой, у кого касталийская суть не превратилась в маску и

броню, человек, способный понять другого!" Ты не мог не

заметить, как я обрадовался и как много я от тебя ждал, и ты в

самом деле пошел мне навстречу с изысканной учтивостью. Ты еще

помнил меня, я еще для тебя что-то значил, тебе доставило

радость вновь увидеть мое лицо. И ты не ограничился этим

кратким радостным приветствием во дворе, а пригласил меня к

себе, посвятил, пожертвовал мне вечер. Но что это был за вечер,

дорогой Кнехт! Как мы оба мучительно тщились казаться

оживленными, разговаривать друг с другом вежливо, почти

по-товарищески, и как тяжко было нам при этом тянуть вялый

разговор от одной темы к другой. Хотя твои коллеги были ко Яне

равнодушны, но с тобою мне было куда горше, эти мучительные и

бесплодные потуги склеить былую дружбу причиняли куда более

острую обиду. Тот вечер навсегда положил конец моим иллюзиям,

мне с беспощадной ясностью дали понять, что я не товарищ и не

единомышленник, не касталиец, не равный по рангу, а докучливый,

навязчивый болван, невежественный чужак и то, что разочарование

и нетерпение были так безупречно замаскированы, ранило меня

сильнее всего. Если бы ты меня бранил или упрекал, если бы ты

осуждал меня: "Во что ты превратился, дружище, как ты мог столь

низко пасть?" -- я был бы счастлив, и лед был бы сломан. Но

ничего подобного! Я увидел, что не принадлежу больше к

Касталии, что пришел конец моей любви к вам, моим занятиям

Игрой, нашей дружбе с тобой. Репетитор Кнехт принял в Вальдцеле

надоедливого визитера, промучился и проскучал с ним целый

вечер, а потом с самой безукоризненной вежливостью выставил его

за дверь.

Дезиньори, пытаясь побороть волнение, прервал свой рассказ

и с искаженным мукой лицом взглянул на Магистра. Тот сидел,

весь превратившись в слух, но сам нимало не взволнованный, и

смотрел на старого друга с улыбкой теплого участия. Плинио не

прерывал молчания, и Кнехт не спускал с него взора, полного

доброжелательства, с выражением удовлетворенности, даже радости

на лице, и друг с минуту или дольше выдерживал этот взор,

мрачно глядя перед собой.

-- Тебе смешно? -- воскликнул Плинио горячо, но без гнева.

-- Тебе смешно? Ты считаешь все это в порядке вещей?

-- Должен признаться, -- улыбнулся Кнехт, -- что ты

великолепно изобразил эту сцену, просто великолепно, все

происходило именно так, как ты описал; и может быть, остатки

обиды и осуждения в твоем голосе были необходимы, чтобы

показать и с таким совершенством вновь оживить ее в моей

памяти. К тому же, хотя ты, к сожалению, еще смотришь на все

прежними глазами и кое-чего еще не успел забыть, ты объективно

и правильно изобразил положение двух молодых людей в несколько

томительной ситуации: оба они вынуждены были притворяться, и

один из них, а именно ты, совершил вдобавок ошибку, силясь

скрыть подлинные страдания под показной развязностью, вместо

того чтобы сбросить с себя маску. Создается даже впечатление,

что ты еще и ныне больше винишь меня в безрезультатности той

встречи, нежели себя, хотя как раз от тебя зависело повернуть

все по-иному. Неужели ты в самом деле этого не замечал? Но


Дата добавления: 2015-11-14; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав


<== предыдущая страница | следующая страница ==>
32 страница| 34 страница

mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.072 сек.)