|
Читайте также: |
законам, не подчинялся ее порядкам и расчетам, не поддавался
обузданию и совершенствованию. Конечно, и в сердце Кнехта
существовал этот мир. И у Иозефа возникали порывы, фантазии,
влечения, которые противоречили властвовавшим над ним законам,
порывы эти ему удалось укротить лишь постепенно, ценою жестоких
усилий. Значит, в других учениках эти влечения могли обрести
такую силу, что они прорывались наружу, вопреки всем
увещеваниям и карам, и изгоняли одержимых ими назад, в тот,
иной мир, где властвуют не самообуздание и дух, а природные
инстинкты и порывы, в мир, предстающий перед людьми, которые
верны касталийским идеалам, то в виде коварной преисподней, то
полным соблазнов ристалищем игр и суетных развлечений. В
сознание юношей ряда поколений понятие греха вошло именно в
таком касталийском истолковании. А много лет спустя, уже будучи
взрослым человеком, увлеченным историей, он яснее понял, что
история не может возникнуть без элемента и динамики этого
греховного мира, мира эгоизма и стихийной жизни, и что даже
такая возвышенная формация, как Орден, родилась из этого
мутного потока, а придет время -- вновь будет им поглощена.
Именно проблематичность самой Касталии была первоисточником
всех сильных волнений, порывов и потрясений в жизни Кнехта,
никогда проблема эта не становилась для него только
умозрительной, наоборот, она волновала его до глубины души, как
ничто иное, и он чувствовал и себя в ответе за нее. Он
принадлежал к тем натурам, что могут заболеть, зачахнуть и даже
умереть, видя, как любимая или святая для них идея, как любимая
ими отчизна или община заболевают и испытывают страдания.
Продолжим, однако же, нить нашего повествования и вернемся
к первым дням пребывания Кнехта в Вальдцеле, к его последним
школьным годам и его знаменательной встрече с вольнослушателем
Дезиньори, которую мы в свое время описали достаточно подробно.
Эта встреча между пламенным поборником касталийского идеала и
мирянином Плинио оказалась для ученика Кнехта не только
сильным, оставившим глубокий след переживанием, -- она
сделалась для него и полным смысла символом. Ведь именно тогда
ему была навязана роль, столь же ответственная, сколь и
многотрудная, выпавшая на его долю, казалось бы, случайно, но
настолько вязавшаяся с его природой, что вся его дальнейшая
жизнь, можно сказать, была не чем иным, как постоянным
возвращением к этой роли, все более полным вживанием в нее. Это
была роль защитника и представителя Касталии, какую ему через
десять лет пришлось играть вновь перед отцом Иаковом{2_6_06} и
какую он играл до конца своего пребывания на посту Магистра
Игры, -- защитника и представителя Ордена и его установлений.
Но при этом в нем никогда не умирали искренняя готовность и
стремление учиться у противника и вести вперед Касталию не по
пути замыкания в себе и косной обособленности, а по пути живого
взаимодействия и диалога с внешним миром. Если духовное и
ораторское единоборство с Дезиньори еще было отчасти игрой, то
позднее, когда ему пришлось столкнуться с могучим противником и
одновременно другом в лице Иакова, единоборство это приобрело
чрезвычайно серьезный характер, и в обоих случаях он выдержал
испытание, оказался на высоте, многому научился у противников,
давал не меньше, чем брал, и оба раза, хотя и не победил своих
партнеров -- да он, собственно, такой цели себе и не ставил, --
сумел добиться почетного признания не только своей личности, но
и отстаиваемых им принципов и идеалов. Если бы даже долгие
беседы с ученым бенедиктинцем не привели к практическому
результату -- учреждению полуофициального представительства
Касталии у престола его святейшества, -- они все равно имели
куда большее значение, нежели о том подозревали очень многие
касталийцы.
Как в дружеском противоборстве с Плинио Дезиньори, так и в
дальнейшем -- с ученым патером. Кнехт, не соприкасавшийся
близко с миром за пределами Касталии, получил все же понятие
или, вернее, некоторое представление об этом мире, чем в
Касталии обладали только очень немногие. За исключением
времени, проведенного в Мариафельсе, где он, в сущности, тоже
не имел возможности приобщиться к собственно мирской жизни, он
этой жизни нигде не видел и не вкусил от нее ничего, разве
только в самом раннем детстве; но через Дезиньори, через отца
Иакова, а также благодаря изучению истории у него создалось
живое представление о реальной действительности, возникшее
главным образом интуитивно и опиравшееся на весьма ограниченный
опыт, но оно, однако обогатило его более широкими знаниями а
более ясным пониманием мира, чем было у преобладающего числа
его сограждан-касталийцев, в том числе, пожалуй, и у
руководителей. Кнехт был и всегда оставался истым и верным
касталийцем, но он никогда не забывал, что Касталия лишь
частица, маленькая частица вселенной, пусть даже самая
драгоценная и любимая.
А что означала его дружба с Фрицем Тегуляриусом, с этим
трудным и надломленным человеком, рафинированным артистом Игры,
избалованным и робким касталийцем, не признававшим другого
мира, кому до того неуютно и одиноко показалось в Мариафельсе,
среди грубых бенедиктинцев, что он, по его словам, и недели не
смог бы там выжить и бесконечно удивлялся своему другу,
проведшему там два года? Мы немало размышляли об этой дружбе,
кое-какие догадки пришлось отбросить, другие оказались более
живучими, но все они касались вопроса: в чем корни и в чем
смысл этого многолетнего товарищества? Прежде всего нам не
следует забывать, что всякий раз, когда у Кнехта завязывалась
новая дружба, за исключением, может быть, дружбы со старым
бенедиктинцем, не он искал, не он добивался ее и нуждался в
ней. Это к нему тянулись люди, им восхищались, ему завидовали,
его любили только за благородство его натуры; на определенной
ступени своего "пробуждения" он сам осознал этот свой дар. Так,
в первые годы студенчества Тегуляриус уже восхищался им, искал
его дружбы, но Кнехт всегда держал его на некотором от себя
расстоянии. Все же по некоторым признакам мы можем судить, что
он глубоко привязался к своему другу. При этом мы
придерживаемся мнения, что не одна его из ряда вон выходящая
одаренность, его неистощимая гениальность во всем, что касалось
проблем Игры, подкупала Кнехта. Горячий и длительный интерес
Иозефа к Тегуляриусу объясняется не только чрезвычайной
талантливостью друга, но и его недостатками, его
болезненностью, то есть как раз тем, что отталкивало от него
других обитателей Вальдцеля и часто казалось им нестерпимым.
Этот своеобразный человек был таким цельным касталийцем, весь
его образ жизни был настолько немыслим вне Провинции, он
настолько зависел от ее атмосферы и высокого уровня в ней
образованности, что именно его следовало бы назвать
архикасталийцем, не обладай он таким трудным и чудаковатым
нравом. И тем не менее этот архикасталиец плохо уживался со
своими товарищами, был нелюбим ими, как, впрочем, и
наставниками и начальниками, постоянно и везде создавал помехи,
вызывал всеобщее недовольство и наверняка давно бы уже пропал
без покровительства и помощи своего смелого и умного друга. То,
что называли его болезнью, было, в сущности, пороком:
строптивостью, недостатком характере, выражавшимся в
глубочайшем неуважении к иерархии, в крайне
индивидуалистических воззрениях и образе жизни; он лишь
постольку повиновался существующему порядку, поскольку это было
необходимо, чтобы его терпели в Ордене. Он был прекрасным, даже
блестящим касталийцем по своей многосторонней эрудиции, по
своему неутомимому и ненасытному усердию в высоком искусстве
Игры и очень посредственным, даже дурным касталийцем по своему
характеру, своему отношению к иерархии и к морали Ордена.
Главнейшим его пороком выло упорное, легкомысленное небрежение
к медитации, смысл которой и состоит в подчинении личности и
занятия которой, безусловно, излечили бы его от нервного
недуга, что и происходило всякий раз, когда за дурное поведение
и после периодов возбуждения или подавленности его заставляли
выполнять строгие медитационные упражнения под посторонним
надзором, -- средство, к которому нередко был вынужден
прибегать также и Кнехт, относившийся к нему бережно и любовно.
Да, Тегуляриус обладал своевольным, изменчивым нравом, он не
признавал сурового подчинения, но зато, когда бывал в
приподнятом настроении, когда щедро расточал блеск своего
пессимистического остроумия, умел очаровывать слушателей живым
интеллектом, и невозможно было не подпасть под обаяние смелого
полета его подчас мрачной фантазии; но, по существу, он был
неисцелим, ибо сам не хотел исцеления, ни во что не ставил
гармонию и упорядоченность, любил только свою свободу, свое
вечное студенчество и предпочитал всю жизнь оставаться
страдальцем, всегда неожиданным и непокорным одиночкой,
гениальным шутом и нигилистом, вместо того чтобы ступить на
путь подчинения иерархии и тем самым обрести покой. Но он
нисколько не дорожил покоем, не придавал никакой цены иерархии,
не слишком страшился порицаний и одиночества. Словом,
совершенно несносный, неудобоваримый элемент в сообществе
людей, видящих свой идеал в гармонии. Но именно благодаря своей
непокладистости и неудобоваримости он постоянно вносил в этот
светлый и упорядоченный мирок дух живого беспокойства, служил
для него напоминанием, упреком, предостережением, подстрекал к
новым, вольным, запретным и дерзким мыслям, был в стаде
строптивой овцой. Как раз эти его качества, по нашему
разумению, и помогли ему приобрести в лице Кнехта друга.
Бесспорно, в отношении к нему Кнехта всегда была доля
сострадания, он отвечал тем самым на призыв несчастного,
попавшего в беду, взывающего ко всем рыцарским чувствам своего
друга. Но и этого было бы недостаточно, чтобы давать пищу их
дружбе после возвышения Кнехта в сан Магистра, когда жизнь его
наполнилась напряженным трудом, новыми обязанностями и
ответственностью. Мы придерживаемся взгляда, что в жизни Кнехта
Тегуляриус был не менее необходим и важен, чем были в свое
время Дезиньори и отец Иаков из Мариафельса; подобно тем двоим,
он был будоражащим элементом, открытым окошечком в новые, более
широкие просторы. В этом столь странном друге, как нам кажется,
Кнехт почувствовал, а со временем и сознательно признал
представителя определенного типа, который пока существовал лишь
в образе этого единственного провозвестника, а именно типа
касталийца, каким он может стать в будущем, если новые связи и
импульсы не омолодят и не укрепят Касталию. Тегуляриус был, как
и большинство одиноких гениев, именно провозвестником. Он, по
сути, жил в Касталии, какой пока еще не существовало, но какой
она может стать завтра: еще более обособленной от всего мира,
внутренне выродившейся по причине одряхления и расшатанности
медитативной морали Ордена, мирком, где еще возможны
благороднейшие взлеты духа и глубочайшее самоотречение во имя
высоких ценностей, но где перед изощренной, свободной игрой
духа уже не стоят никакие цели, кроме самолюбования своими
отточенными до совершенства талантами. В Тегуляриусе Кнехт
видел одновременно олицетворение высших доблестей Касталии и
грозное предзнаменование ее грядущей деморализации и гибели.
Прекрасно, изумительно, что существовал такой Фриц. Но
превращению Касталии в иллюзорный мир, населенный одними
тегуляриусами, необходимо было воспрепятствовать. Опасность
такого вырождения была пока еще далека, но она существовала.
Стоило Касталии чуть выше надстроить стены своей
аристократической обособленности, стоило немного пошатнуться
дисциплине в Ордене, упасть иерархической морали -- и
Тегуляриус перестанет быть чудаковатым одиночкой, а превратится
в типичного представителя измельчавшей и гибнущей Касталии.
Мысль о возможности подобного упадка, о предрасположении к
нему, о существовании его в зачаточном состоянии -- это
важнейшее открытие Кнехта и предмет величайших его забот --
пришла бы ему в голову гораздо позднее или не пришла бы вовсе,
если бы не жил рядом с ним знакомый ему до мельчащих
подробностей житель будущей Касталии; для бдительного ума
Кнехта он был симптомом и предостерегающим сигналом, каким
бывает для умного врача первый больной, пораженный еще не
известным недугом. А ведь Фриц не был посредственностью, это
был аристократ, талант самого высокого ранга. Если не известный
пока недуг, обнаруженный у Тегуляриуса, этого провозвестника,
распространится и изменит облик Касталии, если Провинция и
Орден примут когда-нибудь другую, болезненную форму, то будущие
касталийцы в массе своей не будут даже и тегуляриусами, они
унаследуют не его бесценные дарования, не его меланхолическую
гениальность, не его порывистую страсть художника, но в
большинстве своем сохранят только его непостоянство, его
чрезмерную увлеченность игрой, его неспособность к дисциплине и
духу солидарности. В часы тревоги Кнехта посещали подобные
мрачные видения и предчувствия, и он, конечно, тратил много сил
на преодоление их то медитационными упражнениями, то усиленной
деятельностью.
Именно случай с Тегуляриусом являет собой особенно
красноречивый и поучительный пример того, каким путем Кнехт
пытался побороть все встречавшиеся на его пути спорные, трудные
и болезненные явления, не обходя их стороной. Без бдительности
и заботы, без благодетельного руководства Кнехта не только рано
погиб бы его друг, находившийся под постоянной угрозой, но он
стал бы, без сомнения, причиной нескончаемых помех и
недопустимых выходок в Селении Игры, в которых и без того не
было недостатка с тех пор, как Тегуляриуса причислили к элите.
Искусство, с каким Магистр направлял своего друга на путь
истинный, да еще, сверх того, умел обращать его таланты на
пользу Игре и вдохновлять его на высокие деяния, бережность и
терпение, с какими он переносил его капризы и чудачества, умно
побеждая их и не уставая взывать к наилучшим сторонам его
природы, может лишь восхищать нас, как пример мастерского
умения обращаться с человеком. Кстати сказать, было бы
благородной задачей, которая могла бы привести к поразительным
открытиям, -- и мы решаемся просить кого-нибудь из историков
Игры с полным вниманием подойти к этой задаче, -- исследовать
стилистические особенности ежегодных Игр за время правления
Кнехта, подвергнуть тщательному анализу эти строгие и притом
сверкающие драгоценной выдумкой, блестящие по форме и столь
оригинальные по ритму, хотя и далекие от самодовлеющей
виртуозности партии, причем основной их план и структура, а
также включенные в их состав медитационные упражнения были
исключительно духовным достижением Кнехта, в то время как
чеканка деталей и разработка мелких технических подробностей
входили большей частью и обязанности его помощника Тегуляриуса.
Если бы даже эти игровые партии потерялись или забылись, -- все
равно, опыт жизни и деятельности Кнехта, заразительная сила его
примера не были бы утрачены для потомства. Но, по счастью для
нас, они не утеряны, они записаны и сохраняются, как и все
протоколы официальных Игр, и не лежат мертвым грузом в архивах,
а до наших дней живы и передаются из поколения в поколение,
изучаются студентами, дают излюбленные примеры для некоторых
курсов и семинаров Игры. Вместе с ними продолжает жить и память
о том помощнике, который в противном случае был бы давно забыт
или сохранился бы в памяти лишь как причудливый призрак
прошлого, промелькнувший в нескольких анекдотах. Так Кнехт,
найдя, несмотря ни на что, место и поле деятельности для своего
столь трудновоспитуемого друга Фрица, внес немалый вклад в
историю и духовную сокровищницу Вальдцеля и одновременно
обеспечил более долгую жизнь образу этого друга в памяти
последующих поколений. Напомним попутно, что в своих стараниях
помочь Тегуляриусу великий воспитатель отчетливо сознавал, в
чем заключается сила его педагогического воздействия. Силой
этой были любовь и восхищение друга. Подобные же восхищение и
любовь, восторженное преклонение перед сильной и гармонической
личностью Кнехта, перед его властностью Магистр замечал не
только у Фрица, но и у многих своих соратников и учеников, и,
скорее всего, именно на таком к нему отношении, а не на его
высоком положении зиждились его авторитет и влияние, которые,
несмотря на его доброту и миролюбие, распространялись на
множество людей. Он тонко чувствовал, что такое дружеское слово
привета или поощрения и, наоборот, -- какой вред может принести
надменная недоступность и пренебрежение к человеку. Один из его
усерднейших учеников много времени спустя рассказывал, что
как-то на лекции или на семинаре Кнехт не обратился к нему ни с
единым словом, явно не замечая его, смотрел на него как на
пустое место, и это было самым горьким и сильным наказанием,
какое этот юноша пережил за все школьные годы.
Мы сочли необходимым привести все эти соображения и ссылки
на прошлое, чтобы подвести читателей нашего биографического
опыта к пониманию обеих полярных тенденций в личности Кнехта,
и, доведя наш рассказ да зенита его жизни, перейти к описанию
последних этапов этой столь богатой содержанием биографии. Две
основные тенденции или два полюса этой жизни, ее инь и ян, были
таковы: на одном полюсе -- тенденция к верности, к традиции, к
самоотдаче во имя иерархии) на другом -- тенденция к
"пробуждению", к прорыву магического круга и к схватыванию и
постижению действительности. Для Иозефа Кнехта, как
благочестивого и готового к служению касталийца, Орден, Игра и
Провинция являли собой святыню и абсолютную ценность; для него
же, как пробужденного, беспокойного ясновидца, они при всей
своей святости оказывались возникшими в становлении и борьбе,
текучими по своим контурам образованиями, которые могут
подпасть дряхлости, бесплодию и упадку, и если их идея
оставалась для него неприкосновенной, то их теперешнее
состояние было осмыслено им как ненадежное и подлежащее
критике. Он служил такому духовному сообществу, силой и смыслом
которого он восхищался, но усматривал его слабую сторону в
склонности считать себя за самоцель (забывая о своей доле во
всенародных и всемирных задачах) и, наконец, в блистательном,
но все более обрекающем на бесплодие обособлении от жизни и
мира. Эту слабую сторону он смутно ощущал еще в те ранние годы,
когда он столь долго медлил и не решался целиком посвятить себя
Игре; она, эта слабая сторона, все настойчивее проникала в его
сознание во время дискуссий с монахами и особенно с отцом
Иаковом, как ни рьяно он отстаивал против них Касталию; она
стала облекаться в осязаемые симптомы с тех пор, как он снова
жил в Вальдцеле и стал Магистром, проявляясь в добросовестной,
но самодовлеющей и чисто формальной работе многих учреждений и
его собственных подчиненных, в утонченно высокомерном
виртуозничанье его вальдцельских репетиторов и, не в последнюю
очередь, в столь же трогательном, сколь и отпугивающем облике
его друга Тегуляриуса. Завершив первый, многотрудный год своей
работы на высоком посту, когда ему не удавалось выгадать ни
минуты свободной для своей частной жизни, он вновь вернулся к
историческим занятиям и впервые без предвзятости погрузился в
изучение истории Касталии. При этом он убедился, что положение
далеко не так благополучно, как воображала в своем самомнении
Провинция, а именно, что ее связи с внешним миром, ее влияние
на жизнь, политику, просвещение в стране за последние
десятилетия заметно сократились. Правда, с мнением
Воспитательной Коллегии по вопросам школы и народного
просвещения в парламенте еще считались; правда. Провинция
продолжала поставлять стране опытных учителей и пользовалась
авторитетом во всех ученых вопросах, но все это уже носило
характер механической привычки. Все реже и неохотнее молодые
люди из различных слоев касталийской элиты изъявляли
добровольное желание посвятить себя преподаванию в школах extra
rnuros{2_8_02}, все реже власти и отдельные люди в стране
обращались за советом в Касталию, чей голос в прежние времена
внимательно выслушивали даже в особо важных судебных процессах.
При сравнении уровня образования в Касталии и в остальной части
страны легко обнаруживалось, что они отнюдь не сближались, --
наоборот, бездна между ними роковым образом росла: чем
утонченней, дифференцированной, изощренней становилась
касталийская духовность, тем более склонен был внешний мир
предоставить Провинцию самой себе и расценивать ее уже не как
необходимость, не как хлеб насущный, а как чужеродное тело. Ею
слегка гордились, словно старинной реликвией, ее пока что не
хотели никому отдавать или лишиться, но предпочитали держаться
от нее на почтительном расстоянии и, не имея о ней точного
представления, приписывали ей образ мыслей, мораль и чувство
превосходства, не очень-то уместные в реальной и деятельной
жизни. Интерес сограждан к жизни Педагогической провинции, их
участие в ее установлениях и специально в Игре в бисер
ослабевали в той же мере, в какой ослабевало участие
касталийцев в жизни и судьбах страны. Кнехту давно стало ясно,
что именно тут кроется ошибка, и то, что он как Магистр Игры в
Селении имел дело исключительно с касталийцами и специалистами,
весьма его огорчало. Отсюда и его стремление посвящать свои
силы главным образом начальным курсам, его желание иметь
преимущественно юных учеников -- чем они были моложе, тем
теснее Они еще были связаны с мировой и жизненной
целокупностью, тем менее они были вымуштрованы и замкнуты в
своей специальности. Нередко нападала на него жгучая тоска по
широкому миру, по людям, по наивной жизни -- если таковая еще
существовала там, в Неведомом. Эту тоску и ощущение пустоты,
ощущение жизни в чересчур разреженном воздухе в той или иной
мере испытал почти каждый из нас, и даже Воспитательная
Коллегия знает об этих трудностях, во всяком случае, она всегда
вновь и вновь изыскивала средства для их преодоления и при
помощи усиленного культивирования телесных упражнений, и
посредством экспериментов с разнообразными ремеслами и садовыми
работами силилась справиться с бедой. Насколько мы можем
заметить, в правлении Ордена за последнее время намечается
тенденция к частичному свертыванию научной специализации там,
где она представляется гипертрофированной, чтобы за этот счет
усилить внимание к медитационной практике. Не надо быть
скептиком и пессимистом или отщепенцем орденского братства,
чтобы признать правоту Кнехта, который намного раньше нас
понял, что сложный и чувствительный организм нашей республики
дряхлеет и по многим причинам нуждается в обновлении.
Мы уже упоминали, что на второй год своего пребывания на
высоком посту Магистра Кнехт вновь обратился к занятиям
историей, причем, помимо истории Касталии, он посвящал свое
время главным образом изучению фундаментальных и более мелких
работ отца Иакова об ордене бенедиктинцев. Иногда ему удавалось
обменяться мнениями по интересующим его историческим проблемам
или обсудить новые вопросы с господином Дюбуа и одним филологом
из Койпергейма, который был бессменным секретарем на заседаниях
Верховной Коллегии, и такие беседы его всегда освежали и
радовали. В его повседневном окружении ему такая возможность не
представлялась, причем особенно ярко это нежелание близких к
нему людей заниматься историей проявлялось в особе его друга
Тегуляриуса. Среди прочих бумаг нам попался в руки листок с
записью одной из таких бесед, в которой Тегуляриус с пеной у
рта доказывал, что история есть для касталийцев предмет,
абсолютно недостойный изучения. Он допускал, что можно
остроумно и занимательно, а если угодной высокопатетически,
толковать о смысле и философии истории, это такая же забава,
как любая другая философия, и он ничего не имеет возразить,
если кто-нибудь находит это приятным. Но самый предмет, сам
объект этой забавы, сиречь история, есть нечто столь
отвратительное, одновременно банальное и сатанинское,
одновременно жуткое и скучное, что он просто не понимает, как
можно тратить на нее время. Ведь ее единственное содержание
оставляют человеческий эгоизм и вечно однообразная, вечно
переоценивающая себя и восславляющая себя борьба за власть, за
материальную, грубую, скотскую власть, то есть за то, что в
кругозоре касталийца вообще не существует или, во всяком
случае, не имеет ни малейшей цены. Мировая история, по его
словам, есть бесконечное, бездарное, нелюбопытное повествование
о том, как сильные подавляли слабых, и связывать подлинную,
единственно важную, надвременную историю духа с этой старой,
как мир, дурацкой дракой честолюбцев за власть и карьеристов за
место под солнцем или, тем паче, объяснять первую из последней
уже само по себе предательство по отношению к духу и заставляет
его вспомнить одну распространенную не то в девятнадцатом, не
то в двадцатом веке секту, о которой ему однажды рассказывали и
которая всерьез считала, будто жертвоприношения Древних
народов, вкупе с богами, с их храмами и мифами, суть наравне со
всеми прочими красивыми вещами следствие исчислимого недостатка
или избытка в пище или занятости, результат арифметического
несоответствия между заработной платой и ценами на хлеб, и
будто, стало быть, искусства и религии суть декорации, так
называемые идеологии, прикрывающие всецело поглощенное голодом
и жратвой человечество. Кнехта эта беседа привела в веселое
расположение духа, и он спросил, как бы вскользь, не полагает
ли его друг, что история духа, культуры, искусства также есть
история, все же стоящая в некоторой связи со всей прочей
историей. Нет, горячо воскликнул тот, именно это он отрицает.
Мировая история -- это гонка во времени, погоня за выигрышем,
за властью, за богатством, в которой дело идет о том, у кого
хватит сил, удачи или низости не пропустить нужный момент.
Творения же духа, культуры, искусства являют собой полную
противоположность, они всякий раз суть освобождение от рабства
времени, прыжок человека из грязи своих инстинктов, из своей
инертности в другую плоскость, во вневременное, разрешенное от
времени, божественное, всецело внеистоpическoe и враждебное
истории бытие. Кнехт слушал его с удовольствием и поощрял те
дальнейшим, далеко не лишенным остроумия излияниям, а потом
сдержанно закончил их разговор замечанием:
-- Преклоняюсь перед твоей любовью к духу и его деяниям!
Однако духовное творчество есть нечто, к чему не так легко
приобщиться, как думают некоторые. Беседа Платона или фраза из
хора Генриха Исаака, как и все, что мы называем духовным
деянием, или произведением искусства, или объективацией духа,
все это -- последний итог, конечный результат борьбы за
Дата добавления: 2015-11-14; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| 30 страница | | | 32 страница |