Читайте также:
|
Во втором веке существования христианских общин развитие, идущее наперекор государству и обществу, обнаруживается уже во всех направлениях. Это можно выяснить из данных устройства общин и их жизни, учения и литературы, набожности и культа, наконец из критики государства и из юридических установлений, развивавшихся в эту эпоху.
Строй общин. Строй общин уже в первом столетии пережил много крупных и быстрых перемен. Первоначально общины на почве религиозного равенства их сочленов могли получать очень различное устройство (одни больше примыкали к порядкам синагог, другие – к порядкам свободного религиозного союза, третьи – к выдающемуся патрону или евангелисту), но мало-по-малу одинаковые потребности в разрастающихся общинах создавали и одинаковые организации. Наряду с миссионерами и "наделенными духом" основался совет старейшин, который скоро сделался выборной коллегией пресвитеров; явились также должностные лица для заведывания хозяйством, попечением о бедных и обрядовой стороной. Среди управителей один очень рано начал выступать собственно в роли руководителя, а так как он к тому же имел место и голос в коллегии пресвитеров, которая следила за порядком и дисциплиной в общинах, то его значение очень усилилось. По мере того, как профессиональные проповедники евангелия, пророки и учители являлись реже, и организация церковных миссий обратилась в строго местную, церковнослужители стали в то же время учителями. Так было достигнуто и определилось монархическое положение епископа. Оно развилось по всей вероятности сперва в Сирии и Малой Азии, но около 150 года проникло, по-видимому, всюду в церкви. Рядом с епископом стояла коллегия пресвитеров; подчиненными помощниками епископа при богослужении и призрениии бедных были диаконы.
Клир выделяется в особый класс над общинами. Едва выработались эти должности, как они стали развиваться в особый класс над общинами. Это было в порядке вещей. Хотя должностные лица выбирались общинами, но производство выборов находилось уже фактически в руках самих должностных лиц. точнее говоря, епископа, а избирателям оставалось ничтожное право утверждения и отклонения. "Почтенные" всегда были в общинах; первоначально это были исполнившиеся Св. Духа и подвижники аскетизма. Поэтому и перемена, сделавшая прежде всего церковнослужителей "почтенными", дала себя не очень сильно чувствовать, хотя она совершилась и не без противодействий. Сильнее всего эту перемену ускорило то обстоятельство, что известная группа христиан, все возраставшая в числе, в силу своего равнодушия сама отказывалась от участия в управлении общинами. Пренебрегая своими обязанностями, такие члены общин теряли и свои права; этим путем всегда совершалось превращение демократии в аристократию, а потом и в монархию. Таким образом из союза, в котором превоначально "дух" и братская любовь одни руководили всем, развилась юридически установленная, аристократическо-монархическая община, устав которой в одних частях сходен был с уставом городского управления, в других с уставами философских школ; а ее должностные лица (прежде всего епископ) в своей сфере были могущественнее, чем чиновники в своей.
Объединение общин. Провинциальные церкви. Развитие административного устройства не остановилось на организации отдельных общин. Приспособление к гражданским и государственным порядкам пошло еще дальше. Этому соответствовали как характер внешних отношений, так и основы христианской религии, которая имела целью более широкий братский союз и стремилась найти ему действительное выражение. Уже древнейшие миссионеры ходили не только в города, но и в их области, т. е. они применялись в своей деятельности к областному делению поля их действий. Коринф сделался центром для миссии в Ахее, Эфес – в Малой Азии; Иерусалим, как и прежде, образовал иудейский центр, Антиохия – сирийский и киликийский. В течение второго столетия общины каждой отдельной провинции сплотились еще теснее и образовали более широкие союзы, не нарушая самостоятельности отдельных общин. Важнейшим средством для этого сплочения были областные синоды, которые сперва собирались в Азии и Фригии по образцу провинциальных представительных собраний, но скоро распространились повсюду. Эти областные синоды создали условия возникновения власти митрополита. т. е. главного епископа (почти всегда он был епископом в столице провинции), который получил известное право верховного надзора за христианами всей провинции, включая церковнослужителей, но главным образом право участия в поставлении областных епископов. Благодаря провинциальной организации, церковь превратилась из необозримого множества отдельных общин в систему провинциальных церквей и, благодаря этому, приобрела значение важного политического фактора.
Великий антигностический союз. Но и такая форма объединения не могла быть окончательной. Идеальное представление о новом поколении, новом человечестве, как едином целом, должно было идти дальше; римский "orbis terrarum" указывал в данном случае путь и заключал в себе уже готовую форму будущего соединения. Тем не менее, более близкое сплочение всех церквей замедлилось бы, если бы они не соединились для общей борьбы. Христианство в течение второго века принимало самые разнообразные формы и стремилось соединиться со всевозможными учениями и мистериями. Отсюда развивались религиозные союзы и школы, которые, хотя и продолжали исповедывать Иисуса Христа, как высшее откровение Божие, но в остальном сильно отдалились от старинного предания. Епископам и большинству христиан эти "гностические" кружки казались крайне опасными, и, действительно, религии угрожала опасность раствориться в представлениях современной ей эпохи. Поэтому стремились отгородить себя прочными установлениями от этого "ложного" христианства. Таким образом, к концу второго столетия и в первой половине третьего большое количество общин Востока и Запада сложились в одну союзную организацию. В основе ее были положены: "апостольское правило веры", которое было установлено на основании данных предания, "канон апостольских писаний" (Новый Завет), который образовался из наиболее читаемых и наиболее заслуживающих доверия сочинений, и признание апостольского звания епископа. Стали разъяснять, что только те могут быть истинными христианами, кто принадлежит к организации и тем самым подчиняется ее правилам. Около 220 года уже не было более идеального духовного церковного единства рассеянных по миру детей Божиих, которые считали себя гражданами небесного государства и ожидали откровения Христова Царства; была видимая церковь, которая простиралась от Евфрата вплоть до Испании и поддерживалась прочными установлениями и законами; другими словами, был политический организм. Определенного центра церковь не имела, но великая организация осуществилась под руководством римской общины. В среде этой общины впервые выработались новые мерила новой церковности; она передала их – с отпечатком, соответствующим сущности римского духа, – другим христианским общинам. Таким образом она как бы приобрела моральное и даже политическое первенство. К концу второго века она уже определенно сознавала свое первенство и начала заявлять притязания на известный авторитет среди других церквей. В этом развитии церковь сделала громадный шаг навстречу государству, хотя еще в качестве соперника; но в данном случае соперники стояли на одной общей почве. Ново здесь было то, что несколько церквей превратились в одну, и что эта одна церковь оделась во внешние, т. е. политические формы, которые она отождествляла со своей спасающей силой. Идеальная, небесная церковь превратилась в реальную, земную.
Жизнь христиан. Их отношение к миру. Жизнь христиан не должна быть "запятнана миром". Большинство первых христиан понимали это в том смысле, что они должны возможно меньше или даже вовсе не сноситься с "миром". Это было им нетрудно; большинство из них принадлежало к тому мелкому люду, жизнь которого не подлежит контролю "общества", и который сам не принимает никакого участия в "мирских" отношениях. К "обществу" принадлежали только немногие из них; поэтому обществу было безразлично, какую они исповедуют религию, и как ведут свою жизнь. Кто заботился о жизни портового рабочего, ремесленника, крестьянина или раба, если они молча и неустанно исполняли свои обязанности? Но постепенно все изменилось: миссионеры привлекли к церкви людей разных классов. Уже ко времени Антонина христиане встречались во всех сословиях, и среди чиновников и ученых, и среди знатных и богатых. Вопрос о том, как нужно поставить себя по отношению к "миру", который раньше составлял трудную проблему только для отдельных лиц, делался мало-по-малу проблемой для всех в совокупности. Дошло до того, что внимание государственной полиции и общества (особенно черни) стало все возрастать: тот, кто открыто объявлял себя христианином, подвергался большой опасности, часто даже смертельной. В больших городах одно время ни один христианин не был в безопасности от оскоблений, избиения камнями и еще худших истязаний. Чтó же было делать церкви? Должна ли она была сказать своим верующим: вы должны исповедывать свою веру при всех обстоятельствах и должны избегать всякого соприкосновения с идолопоклонством, хотя бы и чисто внешнего? Выводы были ясны: солдат должен был бросить знамя, так как оно носило языческий символ; чиновник – сложить с себя должность, так как он не смел протестовать против культа императора; учитель должен был перестать учить, так как не мог избежать мифологических сюжетов; кровельщик – бросить свое ремесло, так как не смел работать ни над каким храмом; ювелир, столяр, купец – все они подвергались риску каким-нибудь путем оказать помощь идолопоклонству. Ревнители в общинах действительно требовали, чтобы каждый христианин отказался от своей профессии, хотя бы ему только отдаленно угрожало соприкосновение с идолопоклонством. Тертуллиан в своем сочинении "De idololatria" выражает определенно это требование; его не смущает даже возражение: "но мы умрем с голода". “А кто же вам обещал, что вы должны остаться живы?” – отвечал он. Христианин должен отрицать существующий общественный строй в ожидании близкого суда, нового неба и новой земли. Крупное движение – его называют монтанистским – хотело разорвать всякую связь между христианством и "миром"; не было даже недостатка в попытках извлечь христиан из сферы гражданских отношений: в пустыне должны они ждать второго пришествия Христа.
Некоторое омирщение. Но большинство христиан, и, прежде всего, руководители-епископы, приняли другое решение: достаточно иметь Бога в сердце и открыто признавать Его перед властями, если только это признание неизбежно. Достаточно избегать настоящего идолопоклонства. За этим ограничением христианин имеет право оставаться на всякой честной службе и даже в пределах ее соприкасаться внешним образом с идолопоклонством, но он должен поступать разумно и осторожно, чтобы не запятнать себя и не навлечь гонений на себя и на других. Такой образ действий церковь усвоила с начала третьего столетия повсюду: государство, благодаря этому, приобрело много смирных, верных своим обязанностям и счастливых граждан, которые, будучи далеки от того, чтобы причинять ему затруднения, скорее поддерживали порядок и мир в обществе. Уже в эпоху Марка Аврелия знаменитый врач Гален признал, что христиане выделяются своей нравственностью. Так церковь, отказавшись от строго отрицательного отношения ко всему "мирскому", обратилась в силу, охраняющую и исправляющую государство. Это можно сравнить с современным явлением: бежавшие мира фанатики, которые ждали будущего небесного царства, превратились в революционеров, занявшихся пересмотром настоящих жизненных устоев.
Христианское учение. Христианское учение не заключало в себе элементов, которые должны были казаться государству опасными или даже только предосудительными. Хотя проповедь о Христе-"царе" – Его звали также "императором" – и о новом "царстве" и вызывала опасения, но скоро убедились, что она не имеет политического и революционного характера. Подозрение, особенно державшееся среди черни, что христианское учение создает обычаи, противные добрым нравам, хотя и продержалось больше столетия, но очень редко принималось в соображение в судах. На христианское учение смотрели так враждебно не потому, что оно казалось предосудительным, а потому, что оно казалось чуждым: догмат о воскресении мертвых, ожидание всеобщей мировой катастрофы, наконец, проповедь о вочеловечившемся Сыне Божием, о рождении от девы, воскресении и вознесении распятого на кресте иудейского "софиста" – все это были "иноземные мифы и басни", которые считались непристойными и даже недозволительными, если им удавалось проникнуть из мастерской ремесленника в высшее общество.
Но христианское учение состояло не в одной только этой проповеди. Прежде всего это была проповедь о едином духовном Боге, о единстве мира и о том, что Бог создал и руководит миром, о единстве и достоинстве человеческого рода, о разуме и свободе, о бессмертии и вечной жизни. Поскольку учение было таково, оно являлось философией и притом возвышенной философией и стояло в близком родстве с духовной культурой государства. Но эта сторона христианского учения была выдвинута апологетами, которые выступали со времен Адриана и Антонина Пия. Они пытались доказать философски-разумный характер христианства, отодвигая исторический элемент в своих тезисах на второе место или вводя его в качестве доказательств. Прежде всего они стремились оправдать поклонение Христу: Христос есть телесное воплощение "Логоса", Который от века был творческим началом мира и правил им как Разум и Мудрость.
За апологетами следовали и церковные учители, которые с конца второго столетия укрепляли догматику против гностицизма и формировали ее, и, благодаря этому, христианский догмат навсегда был пересажен на почву идеалистической греческой философии, или, по крайней мере, стал теснейшим образом с ней связан. Первая большая церковная школа, школа катехетов в Александрии, определенно и успешно разрабатывала христианское учение в этом направлении. Так была разрушена преграда, которая разделяла "язычество" и христианство, хотя греческая философия для христианских учителей и являлась только преддвериемистины или лучше сказать лестницей, которая вела к истине. Климент Александрийский мог соперничать со всеми греческими учителями его времени в обширности познаний, свободе понимания и ясности религиозно-философских воззрений, а Ориген превосходил всех своей всеобъемлющей ученостью, остротой филологической критики и творческой силой построений. Что о Боге и о мире Ориген мыслил как грек, определенно засвидетельствовал Порфирий, конечно, прибавляя, что познание о Боге и мире он подкрепил чужими баснями. Если мы слышим, что именно Оригена провинциальный наместник приглашает читать лекции о религии, что императрица-мать, Маммея, заставляет его объяснять ей учение о бессмертии, а его лекции посещаются и нехристианами, если нам рассказывают о переписке императрицы с римским просветителем Ипполитом, если правдоподобно предание, что император Александр Север причислял Христа к великим героям человеческого рода, а его словам дарил свое особенное одобрение – то все это блестящие доказательства того, что хотя христианское учение в частностях вызывало еще много возражений, но уже становилось тем звеном, которое теснейшим образом связало эллинство и христианство. Это не могло не отразиться на отношениях между государством и церковью, так как государство не в состоянии было на долгое время сохранять неприязненное отношение к духовному движению, которое пользовалось уважением в широких кругах его граждан.
Христианская литература. Тó, что верно для учения, верно и для всей христианской литературы. Пока христиане имели в распоряжении только Евангелие, несколько посланий и откровений, они не могли принять участия в литературном движении. Ветхий Завет, который в известных отношениях импонировал даже грекам, с другой стороны, содержал в себе слишком много непонятного, мелочного и предосудительного, чтобы производить благоприятное впечатление. К тому же являлось спорным, имеют ли вообще христиане право ссылаться на эту книгу и объявлять ее своим кодексом. Наконец, со стороны большинства заурядных христиан было слышно, что литература – зло, и чтения ее нужно избегать. Это положение не изменилось, когда выдающиеся учители из гностико-христианских кругов в эпоху Антонина овладели формами греческой литературы и почти за один прием создали христианскую литературу (научную монографию, ученый комментарий, систематическое изложение, научный диалог, поучение, роман, оду, гимн и т.д.). Эта литература скоро исчезла и в свое время имела очень ограниченный успех. Так как великая церковь ее отвергла, она осталась неизвестной даже в широких литературных кругах и ничего не изменила во взгляде, что христианство по существу своему не литературное, а потому и не культурное явление. Но именно это гностическое учение вынудило великую христианскую церковь бороться с ним тем же орудием. Медленно и осторожно, шаг за шагом, начала она облекаться в литературные доспехи. Апологеты и здесь были первыми; но уже Лука в своих "Деяниях апостольских" (заглавие едва ли идет от самого составителя) создал настоящее историческое сочинение, которому нечего было бояться сравнения со светскими историческими произведениями. Апологеты дали христианам великой церкви примеры научного трактата и диалога. Юстин, Мелитон (около 170 г.), Иреней и Климент написали первые научно-христианские монографии, Юлий Африканский и Ипполит в начале третьего столетия – первые исторические сочинения, Ориген – первую систему. Явившиеся около 180 года "Acta Pauli" (Деяния Павла) были первым дидактическим романом; не было недостатка и в христианских стихотворениях различного рода. Но прежде всего в Александрии было положено основание изучению Библии, которое преследовало труды эллинистических иудеев и с помощью ученого аппарата греков работало выдающимся образом.
К концу второго века своей истории христианский мир, говоривший на греческом языке, имел собственную литературу, которая не уступала тогдашней падавшей письменности, и которой недоставало только очень немногого. Литература на латинском языке, правда, была еще очень бедна; впрочем, латинская церковь имела такого своеобразного и столь энергичного писателя, как Тертуллиан. Его "Apologeticum" есть мощное по духу произведение; но даже своим собратьям по вере он казался слишком узким и фанатичным: его книги поэтому не имели влияния на большую публику. Латинская церковь оставалась церковью со скудной литературой. В то время, как на восточной половине государства начал совершаться духовный обмен между христианством и светской литературой, западная половина оставалась вне этого обмена. Последствием этого было то, что знатные римляне реже переходили в христианство, чем знатные греки, и что римский чиновничий мир долго и упрямо рассматривал церковь, как пролетарское движение. Здесь не духовная сила христианства, но его организация и дисциплина сначала поставила в затруднение, а потом привлекла к себе власть имущих.
Благочестие и культ. Мостом, который должен был соединить христианство и светское общество, мало-по-малу сделалось само благочестие и его своеобразная форма в христианском культе. Правда, с точки зрения благочестия старого времени, христианское благочестие все же казалось чем-то чуждым и непонятным, а то обстоятельство, что богослужение совершалось без священных изображений, что оно ограничивалось первоначально только молитвой, пением, чтением писания и проповедью, не имело ничего общего с господствующими всюду жертвоприношениями. Эта чисто духовная сторона христианского богослужения казалась массе столь загадочной и подозрительной, что она чуяла за внешней формой грубый и ужасный порок и даже определенно утверждала, что христиане на своих тайных собраниях занимались самыми дурными вещами, предавались самому дикому разврату, даже пожирали маленьких детей; кроме того, предполагали, что у них есть какие-то спрятанные идолы, неприличные и неуклюжие.
Но уже издавна в широких кругах общества наряду со старой формой богослужения нарождалась новая; ибо переменился характер благочестия и его потребности. Благодаря падению политического культа и синкретизма, под влиянием нового представления о мире и философии развивалась склонность к монотеизму. Религия и индивидуальная нравственность вошли в тесную связь. Резко наметились руководящие начала – облагорожение человека, идея нравственности в человеке, идея совести и чистоты духовного богопочитания. Важное значение получили покаяние и искупление, внутренняя связь с божеством, жажда откровения, жажда не знающей страдания вечной жизни за гробом (обожествление человека). И в противоположность той вечной жизни, жизнь здешняя, земная казалась только мнимой. Христианское благочестие со всей силой пошло навстречу этим связанным между собой настроениям и обеспечило им прочность и уверенность. Оно чрезвычайно близко подходило к ним и, сообразно с ними, изменило свои руководящие начала и свое содержание. Но поскольку тогда даже самая возвышенная и духовная религиозность искала мистерий и таинственных средств, чтобы действительно усвоить себе божественное и увериться в нем, постольку и христианская религия должна была отдать дань этому влечению времени. С момента своего возникновения она сохраняла два священных обряда, которые, казалось, требовали, чтобы их рассматривали и развивали дальше как мистерии – крещение и таинство причащения. Это случилось, и хотя начало такого толкования и совершения (по схеме мистерий) существовало уже в самое древнее время, но полное развитие поледовало только во втором столетии. Духовный характер обрядов должен был при этом остаться, но он был прикреплен прочнейшим образом к чувственным посредникам.
Впечатление, производимое этими таинствами, едва ли могли превзойти другие мистерии: к р е щ е н и е, совершаемое при посредстве исполненного глубокого смысла символа погружения в воду, обозначало и обеспечивало полное очищение от грехов и наиболее действительное искупление; а при п р и ч а щ е н и и верующий вкушал и пил под видом хлеба и вина небесную пищу и небесное питье, элементы божественной жизни, которые имели силу претворить смертное тело в бессмертное. Современники поняли это, и чем ближе узнавали они христианское богослужение в его духовных формах (в поучении, пении и молитве) и в его таинствах, тем выше они ценили его. Христианское богопочитание, которое первоначально было столь чуждым и казалось столь чуждым, обнаруживало теперь особую притягательную силу.
Но христианская религия шла навстречу настроениям времени не только в толковании крещения и причащения, как мистерий; она находила и другие точки соприкосновения: во-первых, в связи с богослужением, совершавшимся во время причастия с конца второго столетия, она выделила особый класс "иереев" [5], которых намеренно назвала именно так, во-вторых, она учила, что таинство причащения надо рассматривать как жертвоприношение, и создала из этого обряда торжественное священнодействие, в-третьих, она перенесла богослужение в эпоху не позднее Септимия Севера из частных домов в особые богослужебные здания и, в-четвертых, стала допускать многочисленные символы, священные знаки и обряды (крест и крестное знамение рано стали выступать, как животворящие знаки), и таким образом постепенно заставила забыть, что не допускала раньше поклонения никаким изображениям Божества. Так развиваясь, христианское благочестие делалось все понятнее окружающему миру или даже больше: оно само усваивало, скорее бессознательно, чем сознательно, религиозные чувства и формы выражения окружающего мира. После того, как оно охватило, наконец, все в торжественном и твердо установленном церковном уставе, оно могло до некоторой степени соперничать со всяким культом, превосходя все другие серьезностью, полнотой и силой своих духовных даров. И эти изменения должны были повлиять на отношение государства к церкви: христианская религия заняла положение, благодаря которому она могла действовать на самые отдаленные круги; она косвенно смягчала этим свою исключительность, которую решила все еще поддерживать.
Критика государства и правовых установлений. Критика государственных устоев со стороны христиан с того времени, когда было написано послание к римлянам и Откровение Иоанна, и до эпохи правления Александра Севера изменилась, но в общем в благоприятную для государства сторону. Подозрение, даже определенный взгляд, что римская империя есть государство Сатаны, что император – антихрист, хотя и высказывалось по временам, но было ослаблено. Апологеты Юстин и Тертуллиан считали возможным видеть в "добрых" императорах друзей и даже “охранителей” истинной религии, а к концу второго столетия очень широко распространилось мнение, что Трaян, Адриан и оба Антонина, сами по себе, не предпринимали ничего враждебного по отношению к христианству. Правда, во дни гонений ненависть к императору и империи снова прорывалась, и писатель Ипполит восставал против них в духе Иоаннова Откровения, хотя и более скрытно; в универсализме римской империи он видел демонически-карикатурное подражание вселенскому небесному царству Христа. Но мероприятия императоров для восстановления добрых нравов не могли не вызвать одобрения христиан, и отдельным христианам само государство, которое заботилось о мире и благосостоянии, стало казаться драгоценным благом. Некоторые апологеты рекомендовали имперскому правительству христианство, как охраняющую государство силу. Дальше всего в этом направлении пошел апологет и епископ Мелитон из Сард (около 176 г.) в защитительном слове, которое он представил Марку Аврелию. Слова его стоит привести. Он пишет: “Эта наша философия, правда, впервые пустила побеги среди чужого народа. Но затем, когда она стала процветать в провинциях Твоей империи во время мощного правления Твоего предшественника Августа, она принесла Твоему государству особенно счастливое благосостояние. С тех пор росло величие и блеск римской империи, желанным владыкой которой Ты пребываешь и будешь пребывать вместе с Твоим сыном, если захочешь охранять эту зародившуюся во время правления Августа и вместе с государством возросшую философию, которую и предшественники Твои почитали (??) рядом с другими религиями. А самым лучшим доказательством того, что наша религия процвела вместе с монархией, имевшей столь счастливое начало, ко благу ее, служит то обстоятельство, что со времени правления Августа ни одно несчастье не постигло империю, но, напротив, согласно общему желанию, все увеличивало ее блеск и славу. Единственными императорами, которые, будучи совращены недоброжелательными людьми, пытались создать дурную славу нашей религии, были Нерон и Домициан, а от них оскорбительная клевета о христианах, по привычке народа верить без разбора всякой молве, распространилась дальше”.
Эта замечательная философия истории кажется как бы предсказанием будущего. Евсевий повторил ее в эпоху Константина: “Случилось так, что, как только Искупитель пришел на землю к людям, сила римлян также возросла, так как в это время Август сделался единым владыкой многих народов. С тех пор уничтожено египетское государство, которое существовало от века и, так сказать, от первого поколения людей. С тех пор стало подвластно римлянам племя иудеев, а также сирийцев, каппадокийцев, македонцев, вифинцев, греков и, вообще говоря, всех тех, кем завладело могущество римлян. Кто не признает, что это случилось с Божией помощью и благодаря учению нашего Искупителя, если он подумает, что не легко было бы апостолам путешествовать по чужим странам, когда все народы враждовали друг с другом и не было между ними никаких сношений, так как в каждой местности и каждом городе была особая сатрапия. Когда же их уничтожили, апостолы могли беспрепятственно и спокойно делать, чтó им было повелено”.
Замечательно также, что язык Мелитона применяется к азиатским формам для выражения почитания императора: "Бог", "Спаситель", "Князь мира" – так называли в Азии императора и говорили о его пришествии, как о богоявлении. Именно, одна открытая в Приэне от 9 года до Р. Х., которая была поставлена на основании решения местного провинциального собрания в память введения юлианского календаря и для прославления императора Августа, дает нам возможность узнать язык малоазийского культа императора. Кроме того, она яснейшим образом показывает, что церковный язык молитвы и поклонения уже рано испытал влияние этого способа выражения. Важнейшие места надписи гласят: “Этот день всему миру дал другой вид; миру грозила неминуемая гибель, если бы новорожденный не был тем счастьем, которое засияло для всех людей. Правильно судит тот, кто познает в этом дне для себя начало жизни и источник жизненных сил. Прошло то время, когда всякий должен был проклинать свое рождение. Этот одинаково счастливый день для всех день рождества принес больше добра всем вместе и каждому в отдельности, чем какой-либо другой день. Провидение, которое властвует над жизнью, наградило этого Человека для спасения людей такими дарованиями, что Он ниспослан был для нас и для следующих поколений, как Спаситель; всякой вражде Он положит конец и все чудесно преобразит. Своим появлением Он исполнил ожидания предков. Он не только превзошел всех прежних благодетелей человечества, но даже невозможно, чтобы явился более великий. Рождество Бога принесло миру связанные с ним радостные вести (евангелия). Со дня Его рождения должно начаться новое летоисчисление”. Из этих воззрений Мелитон заключил, что между императором и Христом должна существовать "предустановленная гармония", так как они восхваляются на одном и том же языке с одинаковыми титулами.
Церковь приближалась к государству уже и тем, что видела себя вынужденной окружать себя все более прочными и широкими правовыми установлениями. Только по внешности или, лучше сказать, временно, между ними возникали более резкие столкновения. В действительности, усиливаясь как правовой организм, она только подготовляла себе переход в государство, хотя последнему еще могли предшествовать дурные кризисы. Едва ли она могла добиться того, чтобы ее сочлены избегали при гражданских распрях государственных судов, но она сама во многих пунктах заходила в сферы гражданского права и принуждала верующих подчиняться своему церковному праву. Прежде всего она утвердила компетенцию своих епископов и клириков с точки зрения права и придала их власти отпускать грехи и отлучать юридический характер. В связи с этим она развила принципы ведения церковного процесса и твердо установила свои наказания за проступки, которые карало государство. Далее она начала разрабатывать брачное и семейное право в противовес государственному: римский епископ Каллист объявил, что он признает браком соединение знатной христианской женщины и христианина-раба. Наконец, отдельные общины стали приобретать недвижимые имущества и здания и добились того, что государство, соглашаясь иной раз допустить подставных лиц, фактически признало их правоспособными юридическими лицами.
Так церковь приближалась к государству до эпохи императора Александра Севера (222 – 235 г.) во всех направлениях, но все-таки обе силы юридически стояли еще очень далеко друг от друга. Государство твердо держалось на том, чтобы к нетерпимой христианской религии в свою очередь выработать нетерпимое отношение, хотя многие наместники и некоторые императоры молчаливо терпели ее, а церковь была еще слишком далека от того, чтобы применить к делу мысли, которые высказывал Мелитон. Только в одном важном пункте она никогда не колебалась: как в ранние времена, когда монархия еще не была установлена в государственно-правовом смысле, она никогда не поощряла республиканских направлений, и в последующее время она признавала фактического правителя и со своей стороны способствовала развитию империи в деспотию. Ее религиозное мировоззрение, которое было строго монархическим, вело ее к монархической позиции в политике и укрепляло в ней.
IV.
Церковь в третьем веке (около 230 – 311 г.) и ее отношение к государству и культуре.
В те 70 – 80 лет, которые лежат между смертью Александра Севера и вступлением на престол Константина, нигде нельзя заметить церкви попятных шагов в ее развитии по направлению к государству, напротив, стремление это во всех пунктах еще сильнее.
Административное устройство церкви. Что касается до дальнейшего развития церковного управления, то надо принять во внимание следующее. Во-первых, тогда развитие церкви, как "епископской церкви" достигло своего окончания, т. е. епископы сделались теперь – особенно на Западе – собственно ядром христианства. Киприан выразил это таким образом: “Церковь – в епископе, а не только епископ в церкви”. Так был установлен живой, личный авторитет почти неограничеснной власти; отдельные общины находились почти в безусловном повиновении своим епископам.
Во-вторых, сами епископы соединились в еще более тесно связанную группу и при этом раширили круг своего союза. В важных вопросах собирали не провинциальные синоды, но созывали соборы, на которые съезжались епископы многих провинций. В середине третьего столетия в Антиохии заседали соборы, которые посещались епископами из Армении, Каппадокии, Сирии, Финикии, Палестины и Египта. На римские соборы съезжались епископы со всей Италии. Важные церковные вопросы, прежде чем подлежать решению, обсуждались епископами посредством переписки. Над урегулированием правил покаяния работали сообща, путем постоянного обмена мнений, великие епископы Рима, Карфагена, Александрии и Антиохии. В споре о крещении еретиков, происходившем на Западе, Киприан из Карфагена пожелал узнать мнение епископа Цезареи в Каппадокии. Испанские и галльские общины обращались в критических обстоятельствах за помощью в Рим и Карфаген, общины Пентаполиса обращались с жалобой на своего александрийского митрополита также в Рим. В то самое время, как государству угрожало полное распадение, церковь достигла политически-вселенского единства, и в то время, как государственный авторитет падал, установился особенно сильный церковный авторитет, почти равный божественному, который спаял крепкой связью все части церкви. Епископский союз, который управлял общинами, сделался интернациональным государством в государстве. Он приобрел значение римской центральной военной организации, так как эта организация не только стала негодной, но, распадаясь, сделалась главной причиной падения империи. Легионы были постоянным очагом революции, а полководцы прирожденными претендентами. Государство хорошо поняло опасность такого развития церкви; опасность была до тех пор, пока церковь оставалась ему враждебна. Уже Максимин-фракиец издал приказ, который был направлен исключительно против представителей церкви и повелевал истребить их. Децию приписывали замечание, что он лучше стал бы терпеть в Риме второго императора, чем христианского епископа. Преследования Валериана и Диоклетиана касались главным образом епископов.
В-третьих, общины в это время увеличили число своих должностных лиц соответственно своему быстрому росту: они образовали, наряду с классом “высших клириков”, также класс “низших”, который сделался настоящим рассадником клириков и обеспечил для епископа связь с простым народом. Далее, были основаны епископства и приходы и, благодаря этому, сеть церковной организации стянулась еще туже. Кроме того, в некоторых и при том особенно важных провинциях (именно на Востоке) христиане стали так многочисленны, что их религия около 300 года сделалась самым сильным и распространенным культом. Наконец, для единства всего церковного организма было важно, что римская церковь и римский епископ стали пользоваться все большим уважением: они-то, главным образом, заботились о сношениях и обмене мнений между общинами; их образ действий служил примером для других церквей, и кафедра Петра фактически сохраняла перевес над другими церквами (хотя догматического признания ее значения не существоало, да едва ли оно было возможно).
Христианская жизнь. Христианская жизнь во второй половине третьего столетия, если исключить обрядовую сторону, мало отличалась от светской. Уже около 200 года Тертуллиан констатировал факт, что христиане встречаются на всех должностях; но в своем сочинении "De idololatria" он предписывает христианам, как они должны держать себя на этих должностях – а это почти равнялось запрещению служить. Теперь уже нельзя было проследить никакого различия. Священники, даже епископы занимали самые высокие должности в государстве и в общинах и держали себя там совершенно так же, как и их коллеги-язычники. Их можно было найти также в кругах торговцев и купцов. Если начиналось гонение, то громадное число отпадавших показывало, что большая часть христиан уже не хочет жертвовать жизнью за свою веру: только если гонение становилось продолжительным, смелость жертвовать жизнью возрастала снова, как во времена отцов. Напоминания суровых епископов в мирные времена, распоряжения синодов относительно нравственной жизни и наказания за безнравственность показывают, что воспитание в духе морали, которое раньше предшествовало вступлению в звание христианина, теперь часто начиналось уже только с крещения. "Общинами святых" эти церкви перестали быть во всех смыслах. Кто хотел достигнуть святости, делался "аскетом", и эти аскеты уже начинали оставлять не только мир, но и мирскую церковь и уходить в пустыню. Только в одном отношении эта христианская среда сильно возвышалась еще над окружающим миром: своим единодушием и заботой о бедняках и немощных, о вдовах и сиротах. Всякая община не только брала на себя попечение о бедных, но была настоящим учреждением для призрения бедняков.
Исключительность христиан проявлялась уже только в их вере, но не в их образе жизни: христиане, взятые в целом, были более совестливые, более надежные граждане, чем большинство других: поэтому строй общественной жизни и ее официальные функции не нарушались ими нигде.
Христианская вера и учение. Но уже сама вера, поскольку она отражалась в учении, много потеряла от прежней исключительности. Хотя исповедание Иисуса Христа, Сына Божия, оставалось тем же самым, оно однако принимало все более спекулятивный характер и было поставлено в рамки религиозно-философской системы. Система эта, развитая Оригеном и поддержанная его учениками, соперничала с неоплатонической системой, которая была тогда последним словом древней философии. Стало невозможным судить о христианстве, как религии ремесленников, рабов и старых женщин. "Мифология" христианства, которая сильно отталкивала, конечно не изменилась, но при помощи метода аллегории ей придали более отвлеченный характер, а с восприятием "языческой" мифологии (с легкими изменениями и переименованиями), она сделалась понятнее. В то время было привычным представлением, что во всякой религии есть два основные начала: "миф" и "логос", что первое через очищение получает духовный смысл, но что иногда само Божество пользуется мифом, чтобы довести людей до понимания "логоса". По этой схеме рассматривалась даже личность Иисуса Христа и Его история, и в то же время антиохийская школа и часть учеников Оригена признавала Его существом только полубожественным. Его так резко различали от Бога Отца, что с Ним могли примириться даже люди, склонные к политеизму.
Существовали, собственно, только три пункта, в которых христианская философия расходилась с неоплатонической: первая учила о сотворении мира во времени, о вочеловечении логоса и воскресении мертвых, вторая отрицала это учение. Между тем многие из учеников Оригена дали такое освещение этим богословским началам, что их утверждение почти равнялось отрицанию, и сами они уже очень мало отличались от неоплатоников. Несмотря на это, неоплатоники, во главе с Порфирием, их главным руководителем, вступили с ними в жестокую борьбу; однако, если приглядеться поближе, то за внешней оболочкой этой борьбы скрывается уже признание и прежде всего чрезвычайное взаимное уважение. Порфирий (вероятно также и Плотин) старался не упускать из виду различные явления внутри христианства и стадии его развития. Он сопоставлял их друг с другом и пытался бороться против христианства посредством Христа, против Павла и Иоанна – посредством синоптиков, против более поздней церкви – посредством противопоставления ей более ранней. Но в одном важном пункте он шел заодно с церковью: он пытался подобно ей с большой энергией опровергнуть христианских гностиков, пессимистическое и пренебрежительное учение которых о мироздании казалось ему позорным и безбожным. Эта солидарность обнаруживала глубокую скрытую близость враждебных в то же время друг другу противников.
Точно так же и христианская литература развивалась далее в том направлении, которое она наметила себе уже в предыдущем столетии. Многочисленные истории апостолов и мучеников, благочестивые новеллы обрабатывались по приемам прежней беллетристики. Только вплетенные в рассказ цитаты из Библии и аскетическая тенденция выдавали их христианское происхождение. Не пренебрегали даже переделками в духе христианства рассказов о богах и героях, а старые описания путешествий превращали в истории миссий. Формы литературных и письменных сношений у христиан не отличались уже более от общераспространенных. Восстановлялся весь античный литературный стиль. Не боялись уже нарушить запрещение называть кого-либо господином или наставником. Школьная наука стала столь же привычна для христианских писателей, как и для светских. Христианского учителя только и можно было узнать по его одежде. Древняя христианская литература стала христианам столь же чужда, как и их противникам: но это только поднимало – насколько это было еще возможно – уважение к ней. Она казалась происходящей из другого мира, а ее неподатливая резкость и непонятность, казалось, носили отпечаток божественности.
Благочестие и культ. Благочестие и культ на протяжении двух последних человеческих поколений до Константина насквозь пропитаны эллинизмом. Молитва "в духе и истине" и "разумное" служение Богу получают пышную внешнюю форму. Ритуал всякого священнодействия становится торжественнее и таинственнее: молитвы – искусственнее и риторичнее: символы и символические действия все более и более нагромождаются. Но особенно ясно, как сильно христиане идут навстречу политическим склонностям. Ангелы, патриархи, апостолы и мученики возведены в ранг ходатаев и для них начинают создавать особый культ. Места, где действовали герои духа, где они умирали или похоронены, становятся священными, около них совершаются чудеса. Их мощи и реликвии приобретают особое значение. Спят у святых мест. Совершают оплакивание умерших и справляют тризну по ним. Применяются и магические изречения и амулеты. Именами святых, библейскими изречениями пытаются воздействовать на природу и судьбу; есть средство сделать кислое вино сладким, если в бочку положить яблоко, на котором нацарапаны слова: “Отведайте и зрите, как милостив Господь”. Поля и виноградники можно предохранить от опустошений, производимых зверями, пением псалмов. Еще того больше: уже не стремятся уничтожить старые местные торжества и праздники; их только превращают в "христианские". Старое служение природе можно удержать, нужно превратить его только в поклонение святым. Епископы не только уступали здесь давлению "христианского" народа, нет – образ действий епископа Григория чудотворца, спиритуалиста, ученика Оригена, в восточной части Понтийской области, показывает нам, что самые выдающиеся вожди христианства сознательно поощряли развитие таких настроений. За исключением кровавых жертвоприношений, были восприняты, таким образом, почти все элементы древнего богопочитания; но причастие, как объясняли, служит заменой таких жертвоприношений; в некоторых же восточных отдельных областях введены были даже, или лучше сказать, удержались кровавые жертвы. С помощью Ветхого Завета можно было постепенно узаконить большинство этих заимствований; или изобретались апостальские правила, которые их как бы санкционировали. Около 300 года христианское богопочитание и христианский культ уже не казались более преградой, отделяющей христианство от светского мира. В сущности, только христианское почитание мертвых и мощей вызывало отрицательное отношение, но как раз это почитание было не сознанием христианства, а скорее последним словом гибнущего античного мира.
Взгляд на государство. Перемена во взгляде на государство сказывается в различных пунктах. Когда в Антиохии разгорелся спор среди христиан одной общины по вопросу о том, какой из двух партий принадлежит здание церкви, за решением обратились к императору Аврелиану. Что сказал бы пятьдесят лет тому назад Тертуллиан, если бы он это услышал? Тот же Тертуллиан иронически восклицает в своем "Apologeticum": “Ведь и императоры могут быть христианами!” Но теперь уже не в шутку передавали в разных местах, что тот или иной император тайно принял христианство. Епископ Дионисий Александрийский (в 260 году) рассказывает, как общераспространенное мнение, что Александр Север и Филипп Араб в душе держались христианства, и что последний даже принес церковное покаяние. Этот епископ не боится относить благоприятное ветхозаветное пророчество к императору Галлиану, который отменил приказ своего отца Валериана относительно христиан. "Наш святейший и благословенный Богом" император, – называет он его при этом, как будто христианам нечего было больше желать и быть недовольными, как будто они жили уже в христианском государстве. Впрочем уже Ориген свое большое произведение, направленное против Цельза и написанное во время правления Филиппа Араба, заканчивает предсказанием, что римское государство под незаметным давлением христианской миссии превратится в христианское. А ведь у ранних христиан не было более крепкой веры, чем ожидание второго пришествия Христа, когда он победит римскую империю и будет судить ее! Но это ожидание рухнуло и заменилось более мирной надеждой, что христианский мир и государство сблизятся в постепенном ходе истории и, наконец, сольются.
В эти семьдесят лет правовые установления церкви достигли своего приблизительного завершения. Во-первых, прочно установилось церковное административное право: точно были определены права и обязанности епископов, пресвитеров, диаконов и мирян. Во-вторых, церковное судопроизводство окончательно развилось ко времени большого Дециева гонения, по окончании которого пришлось признать возможность отпущения за самые тяжкие грехи. Были установлены сложные и квалифицированные определения наказания, сообразно с важностью проступка. Вместе с судопроизводством и из него развилось церковное уголовное право. В-третьих, выработались как традиция учения (в виде regulaе fidei doctrinae), так и "церковный канон" дисциплины, поставленный под авторитет апостольского канона. Наконец, на Востоке церковь старалась приспособиться к новому государственному устройству Диоклетиана. Можно также сказать, что она частью предвосхитила его при посредстве той роли, которую давно уже играли Александрия и Антиохия, а также соединение многих провинций в одно целое, и потому ей было не трудно до конца провести это устройство.
Церковь во всех своих отношениях была готова; у ней не было ни в чем недостатка: как невеста с богатым приданым, ожидала она полубессознательно, но полная стремлений, царственного жениха. Она была равного с ним происхождения; божественный авторитет и духовенство давали ей такое же могущество, как солдаты императору. Она была сильнее его; но ее внешние отношения не соответствовали ее высокому значению. Константин увидел ее и протянул ей руку для соединения. Он не смог бы этого сделать, если бы со стороны государства не было к этому подготовительной работы.
V.
Дата добавления: 2015-07-11; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав