LXXVIII

Проснувшись в семь утра, он потянулся и улыбнулся – наконец – то он дома, в своей постели, насколько же она удобней, чем кровати в отелях, она как старый друг, и притом, чистота гарантирована. Home, sweet home again. А главное, неподалеку, в каких – нибудь нескольких метрах, его жена! Жена, черт возьми! Он скоро увидит ее, и они будут мило беседовать, как добрые друзья. Да, он еще расскажет ей про командировку.

– Видел бы ты, старина, как ей было интересно, она задавала мне вопросы про все мои встречи, особенно про встречу с господином Верховным Комиссаром, с фельдмаршалом, старик, не хухры-мухры, а? А потом, когда я рассказал, что начал во время командировки роман про Дон-Жуана и уже три главы готовы, целых сорок страниц, она захотела, чтобы я их ей прочитал. Видел бы ты нас, старина, я читаю вслух в шелковом домашнем халате, потому что я прежде всего переоделся в домашний халат, шелковый халат от Сулка, вот так, старина Вермейлен, купленный в Париже, на улице Кастильон, высший класс, ты ж понимаешь, видел бы ты меня, я читаю вслух в шикарном халате, вид такой непринужденный, ну ты представляешь, вроде как маститый писатель в домашней обстановке, и она, внимательная, увлеченная, ловит каждое слово, ну, ты ж понимаешь. Ах, старина, брак – это все. – Он несколько раз зевнул, пропел свое любимое «Ноше, sweet home again». – Скажи на милость, Риасечка, двести кило документации, ты можешь себе представить? Надо как-то так изловчиться, чтобы месье Солаль об этом узнал. Ты знаешь, что я сделаю? В приложении к докладу я перечислю все элементы документации, там на целые страницы простого перечисления. Он конечно же все читать не станет, но получит представление о количестве. Естественно, вся документация отправлена напрямую в Секретариат, но, если тебе интересно, ты можешь как-нибудь зайти во Дворец и я все тебе покажу. Кстати, я привез кучу фотографий, туземные танцы в мою честь, и я со всякими официальными лицами, я тебе покажу. Есть, например, из Парижа, на которой один из директоров Министерства колоний дружески держит меня под руку, важная шишка, а, очень яркая личность, его вот-вот назначат генеральным директором, покажу ее обязательно, тебе будет интересно, надо сказать, мы оба слегка подшофе после ужина в Лаперузе. Все эти фотографии я приклею в специальный альбом, с подписями белой тушью к каждому фото, и с датой, of cours. Ну что, понравились тебе мои три главы? Теперь, знаешь, если у тебя есть замечания, не стесняйся, мне это даже интересно, я ведь не непогрешим. Сорок страниц – это уже что-то, а? Мне осталось написать еще около двух сотен. Сорок тысяч слов, я подсчитал. Для меня сорок тысяч слов – это самый замечательный объем для романа, ни много, ни мало.

Называться будет «Жуан», я сначала думал назвать «Дон-Жуан», но мне показалось, что «Жуан» как-то более оригинально, «Дон-Жуан» уж больно привычно. Скажи, вот чем дольше я об этом думаю, тем больше мне кажется, что пригласить господина Солаля как можно скорей – правильная мысль, я тогда смогу рассказать ему о миссии. Беседа – гораздо лучше, чем доклад, во-первых, живей, а во-вторых, когда подаешь доклад, ты не можешь быть уверенным, что его подробно прочтут, а беседа обязывает выслушать. Ты согласна со мной? Вернувшись к моему роману, знаешь, меня порадовало, что тебе особенно понравился отрывок про изначальное презрение, а также тот, где он говорит о причинах такой неистовой тяги к обольщению. Эти обе темы мне самому нравятся, я вынашиваю их уже давно. Да, меня это порадовало, потому что в глубине души, ты знаешь, я пишу для тебя. Да, с этим романом я, кажется, напал на золотую жилу. Было бы неплохо, конечно, переехать в Париж, в местное отделение. Снять большую квартиру в шикарном квартале, завести знакомства, делать визиты, приглашать к себе. А там всякие премии, «Фемина», «Интералье», ты ж понимаешь? Самое главное, видишь сама, это подружиться с полезными людьми. А теперь, старина Вермейлен, пора вставать, нужно сделать ей чай. Но осторожно, не шуметь, важно не разбудить ее до того, как я зайду к ней с чаем. Она очень любит свой morning tea, – Он нежно, мечтательно улыбнулся. – Она любит все английское, приобрела эти привычки в Англии. Три года в Оксфорде, старик, в шикарном колледже, только девушки из высшего общества. О твоей жене такого не скажешь, а? Я сейчас тебе объясню про этот morning tea, старина. Это чашка чаю, который пьют, чтоб проснуться, но я приношу чайник, потому что иногда она хочет вторую чашку, а иногда и я с ней выпиваю чашечку за компанию. Очень крепкий чай, немного молока, без сахара, по-английски. Завтрак подается после ванны, вот так принято в высших кругах. И потом, она, знаешь, вообще не такая, как твоя жена, она не ноет о дороговизне и не отдает обувь в разноску. Она, старина, само очарование, сама поэзия. Ну вот, теперь я тебя ввел в курс дела. Алле-оп! Раз, два, три, подъем!

Он тихонько спустился, стараясь не скрипеть ступеньками, ставя ноги поближе к перилам. Спустившись в прихожую, он подмигнул своему плащу на вешалке. Ах, черт возьми, жизнь снова прекрасна! Он зашел в кухню, поставил чайник на огонь, потер руки, замурлыкал из Моцарта:

Сладостным браком

В храме любви

Ты наши судьбы

Соедини.

Вперед, в лоно брака! Привет, лапушка. Как спалось, лапушка? Вот чаек для моей лапушки! Он так любил, как она пьет этот утренний чай, полусонная, с детским личиком. Потом, если она будет в ударе и не захочет снова заснуть после чая, можно предложить ей утреннюю прогулку.

– Скажи на милость, Риасечка, у меня есть первоклассная идея. Там такая чудесная погода, и вот, знаешь, что я тебе предлагаю? Ни за что не догадаешься! Ну вот, я предлагаю сегодня утром не тратить времени зря! Отъезд в девять, прокатимся на машине, поедем в Савой, что ты на это скажешь? В Таллуаре есть один ресторанчик, говорят, совершенно необыкновенный, в «Мишлене» обозначен как трехзвездочный, это не так плохо. Знаешь, именно там собираются пировать крупные политические деятели, Бриан, Стрессман и иже с ними, так что там должно быть неплохо. Ну скажи, можем мы себе позволить гастрономические изыски в Таллуаре. Ну что, в охотку тебе такое? Так, внимание, «в охотку» ей покажется провинциальным, надо спросить, как ей это понравится. Ну а если она предпочтет еще немного поспать после утреннего чая, что поделаешь, потом прогуляемся. Ох ты, вода-то закипела! Сначала надо обдать заварочный чайник кипятком, все по правилам. Отлично, готово. Браво, дорогой мой. Теперь нужно опять поставить чайник на огонь, поскольку нужна вода температуры 100 градусов по стоградусной шкале, а если быть точным, по Цельсию. Превосходно. Быстро две большие ложки чая, нет, три, Дэм пойдет на любые жертвы. А теперь – быстро наливать кипяток. А теперь – маленькую вышитую грелочку сверху и заваривать ровно семь минут. О, видел бы ты, старина, как она меня слушала, как ей были интересны рассказы про мою миссию! Между нами говоря, я предпочел бы, ну ты понимаешь, кое-чего, в конце концов, долгие месяцы воздержания, и мне вовсе не наплевать на супружеский долг, ты уж поверь, и вообще мне это дело очень нравится, но, как только я начал подбивать к ней клинья, она ясно дала мне понять, что сегодня вечером ничего не выйдет, ласково, но твердо, это она не со зла, но она была так поражена, что я приехал внезапно, на неделю раньше обещанного, она-то ждала меня не раньше тридцать первого августа, и у нее случилась внезапная усталость и ужаснейшая мигрень, ясное дело, что она была не в состоянии затевать всякие игры и изображать животное о двух спинах, ну и, соответственно, смирение и воздержание, вообще-то, я сам виноват, ее можно понять, было свинством вот так приехать без предупреждения, но я-то думал сделать приятное, я думал – будет сюрприз, но у женщин такие слабые нервы, такие они чувствительные, старина, ты не можешь себе представить. Ну, в общем, она ничего не потеряет, если подождет. Сегодня у нее уже не должно быть мигрени, и тогда, дорогой мой, пружины из кровати повыскакивают, я тебе гарантирую! И вообще, ты ж понимаешь, она могла и обидеться на меня за то, что я так неожиданно приехал, а она нет, была со мной очень мила, не упрекала ни в чем, расспрашивала. Самое трогательное, старина, это ее идея сделать репетицию к тридцать первому августа. Красивое платье, цветы, теплый красный свет, все это – чтобы представить себе, как она все подготовит, когда я приеду тридцать первого. Генеральная репетиция, так она сказала. Если это не любовь, старина, что еще тогда тебе надо? Только у нее могут родиться поэтические идеи такого масштаба. И еще идея переделать ее маленькую гостиную в мою честь, все перекрасить, это ли не любовь? В общем-то, теперь можно принимать гостей в этой маленькой гостиной, там даже лучше, чем в большой. Значит, моего дорогого заместителя Генерального секретаря пригласим в маленькую гостиную, там более уютно, интимная обстановка. А на Канакисов эта гостиная должна произвести впечатление, можно позвать их тогда же, когда и зама генсека. Назовем ее будуар, это звучит более эффектно, чем маленькая гостиная. Нет, дорогой мой, никаких Канакисов, это просто безумие. Очень неосторожно с моей стороны дать Канакису возможность завести личные отношения с замом генсека. Значит, зама генсека нужно приглашать одного или с какими-то шикарными людьми, но из другой оперы, не служащих Секретариата, ведь они, гаденыши, сразу же тоже начнут его приглашать. Кстати, Риасечка, я забыл тебе сказать. Вчера вечером, на остановке поезда в Лозанне, я купил «Журналь де Женев», и представляешь, что я увидел? Петреско и его жена погибли в автокатастрофе, что-то там с железнодорожным переездом. В общем, хорошо я сделал, что не позвал их тогда вместе с Канакисами, это не принесло бы мне никакой пользы, ведь они уже умерли, не особо длинные были бы отношения. Теперь освободилось место в ранге «А», хотелось бы знать, кто его займет, я не удивлюсь, если, но уж точно не, в общем, посмотрим. Ну ладно, о чем это я, не будем терять времени, нужно подняться и придать нам соблазнительный вид. Сердце трепещет при мысли о ней, я бы даже сказал предтещет.

Вернувшись на кухню, в свежей пижаме, с набриолиненными волосами, расчесанной полукружьем бородкой и отполированными ногтями, он поглядел на себя в зеркало Мариэтты. Ну, прямо прекрасный принц. Теперь надо поразмыслить, какую тактику выбрать.

– Поразмыслим над политической линией нашего дела. Мы входим в комнату, ладно. Если она спит, что скорей всего и происходит, мы приблизимся тихо-тихо и разбудим ее нежным поцелуем в лоб или в щеку, в зависимости от того, как будет лежать голова, или, возможно, даже в губы! Fortuna audacedjuvat!^[17]

Он лукаво улыбнулся: у него появилась забавная идейка. Да, та же шутка, что у Папули с Мамулей. После поцелуя он вдруг станет серьезен и скажет ей, что прочел статью о полезных свойствах ромашки и что поэтому вместо чая он счел необходимым приготовить ей настой ромашки. Она скривится, а потом, когда обнаружит, что он пошутил, они весело посмеются вдвоем. Нет, если подумать, не стоит, не такая уж смешная эта шутка, просто объявить, что чай готов, как обычно. Вот чай, чаек для моей лапушки, вкусный «монингти». Да, принято.

Поднявшись на второй этаж, он поставил на пол блюдо, тихонько постучал, не удивился, что нет ответа. Бедняжка, должно быть, крепко спит, а значит, будить ее надо осторожненько. Легкий поцелуй в лоб. Вновь подняв блюдо, он локтем толкнул дверь, поскольку обе руки были заняты, объявил чай, чаек для моей лапушки. На неразобранной кровати лежал сложенный вчетверо листок. Блюдо выскользнуло из рук и чай разлился на ковер. Он развернул листок, и хлынувшая моча залила красивую полосатую пижаму.

LXXIX

Он сидел в маленькой гостиной с закрытыми ставнями, вцепившись в волосы, и беспрестанно скручивал и раскручивал пряди. Цветы, сигареты – все было для этого типа. Конечно же, они вдвоем на этой софе, перед зеркалом, которое всему свидетель. Однако ведь она согласилась выйти за него замуж, почему тогда? Она же покупала ему тонизирующие таблетки и напоминала за столом, чтобы он принял их, почему тогда? Он встал, вышел, побродил по коридору, с нежностью провел рукой по лацканам плаща, висящего на вешалке, остановился возле барометра, проверил его показания. Их ждет хорошая погода для путешествия. Наверное, поедут в Италию, в страну любви. Сладостным браком в храме любви ты наши судьбы соедини, прошептал он и зашел в кухню.

Он сел за стол, развернул письмо, свернул в рожок, развернул, попытался разгладить, вспомнил, как в детстве старательно оборачивал свои школьные тетрадки. Он не знал, что его ждет. Приоткрыв рот, он поднял голову, поглядел на оцинкованный провод, идущий от стены к стене. Ровный провод, хорошо натянут. Это он его натягивал. Никогда больше он не испытает радости, глядя на этот провод.

Перед ним лежали печенья. Он взял сразу два, медленно прожевал. Каша во рту, как неприятно. Он показал пальцем на холодильник. Они вдвоем его выбирали, в самом начале их совместной жизни, в субботу после обеда. Выходя из магазина, она взяла его под руку, сама взяла, и они шли под ручку, как муж с женой. А теперь – с другим, и этот другой может трогать ее, как захочет, и она ему это будет позволять. И в то же время она остается его женой, по-прежнему носит его имя. Снова он свернул письмо в рожок, развернул, прочел его вслух.

«Воскресенье, шесть часов утра. Дорогой мой, бедный мой, мне так больно от мысли, что ты мирно спишь и еще ничего не знаешь. Ты такой хороший, так жестоко заставлять тебя страдать. Я рассталась с ним сейчас и вернулась сюда, чтобы поговорить с тобой, чтобы все объяснить тебе, но, когда я стояла перед твоей дверью, мне не хватило смелости. Прости меня за то, что вчера я скрыла от тебя правду, я была слишком потрясена и взволнована. Он тоже должен был вернуться из поездки, и я ждала именно его в тот момент, когда ты приехал. Я хотела написать тебе большое письмо, чтобы ты понял, что я не могу поступить по-другому. Но я обещала ему вернуться очень быстро, потому что у нас скоро поезд, уже в девять часов.

Когда я зашла в дом, мне в глаза бросился твой плащ в прихожей, и вид его странно растрогал меня. Я ласково погладила лацканы и обнаружила, что средняя пуговица еле держится. Я ее пришила как следует. Было так приятно сделать для тебя хоть что-нибудь хорошее. Я заглядывала в холодильник. Там все, что нужно на сегодня. Разогрей еду, не ешь холодное. С завтрашнего дня начинай ходить на работу, обедай с коллегами. Вечером не оставайся один, ходи в гости и, прежде всего, телеграфируй родителям, чтобы они немедленно вернулись. Прости меня, но мне необходимо быть счастливой. Он – любовь всей моей жизни, первая и единственная. Я напишу тебе оттуда.

Ариадна».

Он встал, открыл холодильник, достал пирог с сыром, вгрызся в ледяное тесто. Он, он, ему, его, как будто этот тип один во всем мире. И потом, как мило с ее стороны сказать ему, что они уезжают в девять часов. Позвонить, что ли, на вокзал, узнать, куда направляется этот поезд? Он даже не имеет права знать, куда она едет, с кем она едет. Все – таки могла бы ему и сказать, кто он, этот тип. Пирог совершенно невкусный. И какая наглость обращаться к нему «дорогой мой».

Он нахмурил брови, сурово осуждая ее, потом открыл все газовые краны, закрыл их, прошелся по кухне, сделав руку калачиком, как в тот день, когда они гуляли под ручку, и ведь это она взяла его под руку, ни с того ни с сего. Он еще больше округлил руку, чтобы воспоминание стало ярче, снова наморщил брови и пошел дальше, подволакивая ноги, но выпрямившись с праведным достоинством слабых и обиженных. Остановившись перед стопкой белья из стирки, лежащей на стуле, он взял квитанцию и посмотрел на список. Только постельное белье, полотенца и скатерти. Ясное дело, ее личные вещи слишком тонкие, их Мариэтта стирает вручную. Каждый раз сверяясь со списком, он сосчитал белье и сложил его в шкаф. Шесть простыней, что-то многовато для двух недель. Значит, это для того типа. Он, он, ему, его. Конечно же, каждый раз новые простыни. Все-таки как можно, делать все это в его доме, на простынях, подаренных Мамулей, на Мамулином свадебном подарке! А Мамуля, кстати, будет довольна. Как же хорошо он повесил этот провод. Нынешний крепеж на винтах гораздо лучше, чем прежний, на крючках.

Он чиркнул спичкой, положил ее на стол, вновь взял, заметив, что она вот-вот погаснет, повернул, попробовал оживить огонь. Победа, у него получилось! Да нет, эта удача со спичкой всего лишь насмешка судьбы, еще одна обманутая надежда.

– Начиная с настоящего момента – полное равнодушие.

Он открыл дверь буфета, поглядел на полку с вареньями. Нужно заскочить к этим дамам. Ко всем этим светским дамам. Все превосходно, отнесемся с юмором. Персиковое? Нет, слишком сладкое. Сливовое – слишком заурядное, недостойное ранга «А». Вишневое? Да, отлично, кисленькое. Вишни приняты единогласно. Сейчас я съем вас, мои маленькие. Вот так и надо, не слишком серьезно ко всему относиться, быть сильным в своем несчастье. Он топнул ногой, чтобы стать сильным, промычал арию тореадора из оперы «Кармен», вилкой залез в банку с вареньем, чтобы попадались только вишни, а не сироп. Хочет быть счастливой? Ну и что, он тоже, и шла бы она куда подальше.

– Вот видишь, я ем варенье.

Он оттолкнул банку, схватил коробку со спичками, разорвал обертку. Удобно для сельской местности, совершенно герметичная упаковка. Хотя бы это ему остается, это надежно, не предаст. Двадцать франков за баранью рульку без косточки, это чересчур, совсем человек зарвался. Он поставил два восклицательных знака на счете мясника, положил огрызок карандаша в карман. Вкусная рулька, нежная, может, только слегка жирноватая. Он, он, ему, его. Правильно он сделал, что спровадил Мариэтту, когда она позвонила в дверь. Эта старуха наверняка сообщница.

– Одеться и пойти на улицу.

Прогулка, затем ужин в городе. «Тореадор, смелее в бой». Да, пойти на улицу. Надеть новый костюм, голубой галстук. Завязывая ему галстук, она потом всегда слегка похлопывала его по щеке. Вчера вечером она ждала другого. А он-то, осел, читал ей свою рукопись! Это для другого ремонт и новый ковер. Ковер, который стоит три тысячи франков как минимум. Такие траты на всякую ерунду. Он вот почти никогда не видел ее обнаженной, и если вдруг так случалось, она тут же прикрывалась, говорила, что стесняется. А с тем, другим, ее это не стесняло. Вся нагая, она касалась его в одном месте и вовсе не испытывала от этого отвращения.

– Шлюха она, вот кто.

Э, нет, она не шлюха, она порядочная женщина. Это-то и есть самое ужасное, порядочная женщина, которая соглашается делать всякие гадости с мужчиной. Может, поехать на вокзал на такси, узнать, куда направляется девятичасовой поезд? Может, она сжалится над ним, когда увидит, как он помогает загрузить их багаж в вагон? Он ничего ей не скажет, он будет глядеть на нее блестящими от слез глазами, такими выразительными, и, может быть, она выйдет из вагона. Он прошептал: «Адриан, дорогой мой, я не уезжаю, я остаюсь с тобой».

Нет, она не вернется. Тот, другой, знает свое дело. Это же любовник, она, наверное, ревнует его. Он-то сам с ней всегда честен. Он по-настоящему к ней привязан, заботится о ней. За это она его и наказала. Да, его привязанность – это привязанность рогоносца, его заботы – заботы рогоносца. Он поковырял нос перед зеркальцем Мариэттты, выскреб содержимое, внимательно изучил свой урожай, скатал из него колбаску и выкинул. Какое это теперь может иметь значение? И вообще, в качестве рогоносца он имеет право. Надо пойти наверх, переодеть мокрые штаны, а то холодно. Наверное, они едут во Флоренцию, может быть, даже в тот же самый отель возле Арно, где прошло свадебное путешествие. Может, они в той же самой комнате, и она позволяет ему трогать себя и трогает его без всякого отвращения. Он удивленно поднял брови. Ведь он всегда ей так доверял. Зачем писать ему оттуда? Чтобы рассказать, сколько раз они успели заняться своими гадостями с момента приезда? Его плащ ее растрогал, видите ли, а он сам хоть сдохни, ей наплевать. Хватит, хватит.

– Я приказываю тебе подняться и переодеться.

В своей комнате он встал на колени возле разобранной кровати и попросил Господа вернуть ее, потом поднялся, посмотрел на руки. Конечно же его молитва ни к чему не приведет, он это точно знает. Он подошел к ночному столику. Рядом с часами-браслетом, в рамке старого серебра улыбалось ее лицо. Он перевернул фотографию задом. Как он был рад, когда удалось найти эту рамку у антиквара. Быстро домой, я покажу тебе твою фотографию! Восемь пятнадцать. Он надел часы. Если бы он хотя бы знал, где она сейчас, мог бы позвонить ей, он умолял бы ее повременить с отъездом, поговорить обо всем по-дружески, попросил бы подождать, убедиться, что она правда не может без этого человека.

– Дорогая, подожди, убедись, что ты и правда без него не можешь.

Недавно ему было очень жарко, теперь его бросило в холод. Он накинул пальто на пижаму. Ох, штаны-то высохли, и менять не надо. Открыв дверцу шкафа и посмотрев в зеркало, он показался себе жалким с этой бородкой. Голова слишком круглая, голова типичного мужа. Он выдвинул ящик ночного столика, схватил пистолет, прочитал выгравированную надпись. Национальная фабрика оружия, Эрсталь, Бельгия. Бросил браунинг в карман пальто. Она испугалась, когда он показал ей пистолет, как-то утром, во время «монинг ти». Но это же необходимо, дорогая, когда живешь за городом. И тогда она посоветовала ему быть осторожным и благоразумным. Она тогда еще была привязана к нему. Это был славный момент, утренний чай, чашечка, которую он приносил ей в постель. Вот чаек для моей лапушки. Однажды, когда он принес ей «монинг ти», она подмигнула ему ни с того ни с сего, просто чтоб показать, что они друзья. Что им хорошо вместе. Перед зеркалом в шкафу, молитвенно сжав руки, он опять попросил ее вернуться, вдруг вспомнил песню со старой Папулиной пластинки, тихонько пропел припев, растроганный заключенной в нем тоской: «Не уходи, тебя я умоляю, не уходи, я без тебя страдаю, вновь счастье обрести с тобой мечтаю, вернись, не уходи, молю».

Через некоторое время он с удивлением обнаружил себя в ванной комнате. Он специально заказал эту ванную для нее. Четыре тысячи франков. Специально для нее, поскольку она хотела ванную, сообщающуюся с ее спальней. Мне необходима pryvacy, сказала она. Что у нее за мания все время говорить английские слова. Все эти платья, все эти сигареты, мокнущие в ванне, он никак не мог понять, к чему они. В общем-то, это ее дело. Он не понимал и почему у нее в комнате на полу лежит разорванное зеленое платье, то, что он купил ей как раз во Флоренции. Тогда было прекрасное погожее утро, они вышли из гостиницы, и она дала ему руку. Ту же руку, которая сегодня вечером в постели с этим. И все-таки, о Боже, она по-прежнему мадам Адриан Дэм. Она не имеет никакого морального права на свой паспорт. Что о ней подумают все служащие отеля, увидев, что у них с этим типом разные фамилии. Ох, он знал, почему его понесло в эту ванную. Чтоб быть поближе к ее вещам – и в конечном итоге к ней. Вот ее зубная щетка. Он поднес ее к носу, вдохнул запах, еле удержался от искушения открыть рот и почистить зубы.

– Все же ей не в чем меня упрекнуть.

Когда у нее были месячные, она делалась несносной. Он так старался ни в чем ей не перечить в эти дни. Да, если ты так хочешь, дорогая, как тебе кажется, дорогая, решай сама, дорогая. О, моей лапушке плохо? Чем я могу тебе помочь? Может, выпьешь аспиринчику? Грелку принести? Она называла это время «дни Дракона». В эти дни она была таинственна, даже немного пугала его. Он уважал ее страдания, жалел ее. Этому типу будет наплевать на нее, он не станет ее выхаживать, одно слово – любовник. Он приносил ей такие горячие резиновые грелочки, тщательно выпускал воздух перед тем, как заткнуть пробку. Вот, дорогая моя, это будет на пользу твоему животику. На четвертый день он уже был доволен, потому что у нее почти не болело. Она, наверное, обижается на него, когда он заботится о ней в эти дни. Наверно, ее оскорбляет, когда он спрашивает, что у нее болит, голова или живот. Вообще – то, он это давно подозревал, но все равно не мог себе помешать заботиться о ней. Этот тип, наверное, не задает ей вопросы, когда с ней такое творится, и к тому же не называет ее «лапушкой». И она его уважает, она его любит. А законного мужа, его, Адриана, презирает за то, что он изображает сестру милосердия. Сколько всего он понял сразу. Я становлюсь меньшим тупицей. Она так торопилась уехать, что забыла зубную щетку, расческу, пудру. Они купят все это во Флоренции в аптеке, держась за руки. Раньше она не пудрилась. Это из-за того типа ей понадобилась пудра. Начнутся пересуды в Секретариате, косые взгляды коллег. Наверное, этот тип высокий. Где она его только выискала?

Он схватил расческу, у зеркала перед умывальником тщательно сделал пробор, затем зачесал его. Может, поехать на вокзал, драться с ним? Но этот тип наверняка сильнее, разобьет ему очки, и он будет выглядеть смешным. Хотя, если она увидит, что он смешон, возможно, она его пожалеет и выскочит из поезда прямо перед отходом поезда. Он высыпал пудру в ванну, переломил пополам зубную щетку. «Разжалована за предательство», – прошептал он. Ладно, хватит, пора спускаться.

В кухне он открыл ставни, чтобы в комнату вместе со светом ворвалась смелость, взял бутылку, поставленную молочником на подоконник, вылил молоко в кастрюлю, зажег газ. Как-то раз он сделал для нее птичье молоко, как его здесь называют, то есть гоголь-моголь, потому что она кашляла, и она сказала, что он такой славный, он был горд после этого. Славный, но рогатый. А все рогоносцы славные. И все славные ребята – рогоносцы. Уж своему этому типу она наверняка не говорит, что он славный.

Он высунулся в окно. На улице двое разряженных по случаю выходного дня влюбленных делали всякие гадости ртами, а потом радостно смеялись. Подожди немного, парень, быть тебе скоро рогоносцем. Он отвернулся, чтобы не смотреть на них, заметил, что молоко закипело, выключил, медленно вылил молоко в раковину. Она пришила ему пуговицу на плаще и усвистела к поцелуям и прочим забавам. Но если завтра оторвется еще одна пуговица, не видать ему ее, как своих ушей.

Возле раковины он тщательно вымыл руки с мылом, чтобы отмыться от горя, чтобы обновиться. Завтра понедельник, надо на работу, диктовать отчет о выполнении миссии, нужно восстанавливать репутацию, вновь налаживать контакты с замом генсека. Отныне – только честолюбие и карьера, вот. Он взял из вазочки орех, разгрыз его и вышел из кухни. В коридоре он остановился перед плащом, дернул за пуговицу, которую она пришила, и оторвал ее.

– А теперь – наверх, в ванну.

Но вместо этого он зашел к ней в комнату, предварительно постучав в дверь. Вот она, эта комната, где они вместе болтали, куда он приносил ей утренний чай. На полу валяются зеленое платье, чайник, две чашки, бечевки, туфли и большой плюшевый медведь лапами кверху. Она называла его Патрис. Иногда. Когда он приносил чай, Патрис лежал рядом с ней, она спала с ним. А туфли без колодок. Он столько раз ей говорил, что необходимо надевать туфли на колодки. Солнечные очки тоже валяются. Когда она их надевала, то становилась похожа на кинозвезду, путешествующую инкогнито, он так ею гордился. На столике у изголовья – другой медвежонок, совсем маленький, в сапогах. Он его раньше не видел.

На кресле лежало ее вчерашнее платье. Он подвинул его, разгладил складки. Она должна была ему сказать, должна была довериться ему. Он бы разрешил ей видеться с тем, другим, но зато она оставалась бы рядом с ним, он видел бы ее каждый день, она всегда бы ела дома, ну, почти всегда, он видел бы ее каждый вечер после работы, ну, почти каждый вечер, потому что иногда, конечно, но об этом никто бы не знал, кроме них троих. Он погладил платье и сказал ему:

– Дорогая, я бы все для тебя уладил.

Без четырех девять. Он открыл ставни, высунулся в окно. Улица была пустынна. Не видно машины, везущей ее обратно к нему. Он отвернулся, вяло пнул ногой туфельку, подобрал бечевку, вновь подошел к окну. Без трех девять. Они, наверное, уже сидят в купе, багаж поставили на верхнюю полку. Самые шикарные чемоданы. Она – в перчатках, элегантная, счастливая, сидит рядом с этим типом, так близко от него.

Стоя у окна, он терзал веревку. Завязывал, развязывал, теребил, поглядывая то на пустынную дорогу, то на пустынное небо. На первом этаже часы пробили девять. Поезд тронулся, навсегда увозя ее от него. Погиб, он погиб.

– Погиб, погаб, погуб, погоб, – прошептал он, потянув за веревочку, пытаясь ее порвать. – Погиб, погаб, погуб, погоб, – шептал он неустанно, ведь надо же как-то отвлечься от несчастья, жалким и ужасным образом отвлечься, пытаясь порвать веревочку и произнося дурацкие слова, развлечь себя, чтобы суметь вынести горе, чтобы жить дальше.

LXXX

Дрожа от холода даже в пальто, он бродил весь день, то поднимаясь, то спускаясь по лестницам, заходя в комнаты, включая свет, выдвигая и задвигая ящики, заглядывая в зеркала, чтобы не быть таким одиноким, гася свет, выходя из комнат, усаживаясь на ступеньку лестницы, чтобы прочесть наугад несколько строчек из папулиной книжки, внезапно вскакивая и вновь шатаясь без цели, вдруг заговаривая с ней, говоря ей «доброе утро, дорогая» или «спокойной ночи, дорогая», иногда напевая, иногда шепча со странной улыбкой, что он рогоносец, бродячий рогоносец.

В девять часов вечера, зайдя к ней в комнату, он открыл дверцу шкафа, посмотрел на платья, висящие на вешалке, как повешенные мертвецы, наклонился, вдохнул их запах. Она уже во Флоренции, уже в постели с другим, они ведь спешат. Его-то, если честно, она никогда не хотела, вечно какие-то помехи, то устала, то голова болит. Он нахмурил брови, включил радио. Сытый мужской голос сообщил, что страдание духовно обогащает. Ах, ну да, сегодня же воскресенье. Он выключил радио, открыл ящик, где лежали маленькие платочки. Она была такая миленькая, когда сморкалась. Он чуть не наступил на плюшевого медведя, лежащего на полу. Поднял его.

– Пойдем, сходим в туалет, мне по нужде захотелось.

Он спустился, держа Патриса за руку, вошел в свою ванную. На табуретке, покрытой белым лаком, напротив фаянсовой раковины он пристроил медвежонка и Папулину книжку. Затем он опустил сиденье из имитации черного дерева, задрал полы пальто, развязал завязки на пижамных брюках и уселся. Забавная задержка вышла. Обычно у него очень регулярный стул, по утрам, сразу после пробуждения. Видимо, эмоциональный шок вызвал задержку. В путешествии у него тоже, чуть что, начинался запор. Все это, в целом, было довольно непривычно. Да, нужно вести себя так, словно ее никогда не существовало, сказал он медвежонку и встал. Исполнив все необходимые ритуалы, он потянул цепочку и долго наблюдал, как с шумом льется вода и фаянс вновь становится белым и чистым. Вот так, время лечит все.

– Я выкарабкаюсь, ты увидишь.

Усевшись снова, он оторвал листок туалетной бумаги, сложил веером, замахал им у щеки. Воскресные завтраки вместе с ней. Она очень любила масло. Она умела сама делать себе бутерброды. И потом они дружески болтали. Он тогда еще существовал для нее, он был ее мужем. Когда она приходила из лесу, где собирала грибы, то сразу бежала показать ему свою добычу. Она так протяжно вздыхала, гордая, ожидая похвал. В эти моменты она была похожа на маленькую девочку. Другим это показалось бы ерундой, но для него это было божественно. Никогда больше. Она счастлива во Флоренции, а он одинок на унитазе. Он шмыгнул носом. Придерживая рукой расстегнутые штаны, он встал, посмотрел в зеркале над раковиной на свои слезы, прошептал: «А помяну в сердце весну – катятся слезы».^[18] Он высморкался в листок туалетной бумаги, затем потянул за цепочку, потянул без всякой необходимости, пытаясь найти утешение в прекрасном функционировании системы спуска воды. Но в качестве цели в жизни этого явно недостаточно. Он схватил расческу, лежащую на стеклянной полочке, без всякой нужды уселся на унитаз. Когда он был маленький и Мамуля его бранила, он шел в туалет и там успокаивался, утешался. Он встал. Маленькими шагами, поскольку ноги его были стреножены спущенными штанами, направился к зеркалу, чтобы посмотреть на себя маленького, которого он угадывал под полукружьем бородки, восьмилетнего Диди, послушного и веселого мальчугана, хорошего ученика, который вступал в жизнь с надеждой, который и не подозревал, что его ждет, который так старался, когда писал школьные сочинения. Он посмотрел на него с жалостью, наклонил голову, улыбнулся ему нежно, с какой-то женской нежностью.

– Бедный малыш, – сказал он своему отражению.

Надо как-то занять себя, вернуться в нормальное состояние. Выкурить трубочку? О, нет, трубка – примета счастливых дней, когда она приходила навестить его в Секретариате. Он тогда изображал важную шишку, бедный дурачок, даже не подозревая, что готовит ему грядущий день. Вчерашнее платье было все липкое. Особенно ниже спины. Липкое – для другого. Перед зеркалом он погладил себя по щеке. О, да, его кто-то любит, гладит по щеке. Он высунул язык, чтобы посмотреть, не обложен ли. О, да, о нем кто-то заботится. Заметив на носу угорь, он выдавил его, поглядел на маленького жирного червячка на своем пальце, раздавил маленького мерзавца. Показывать свои ягодицы этому типу – вот теперь ее цель в жизни. Он открыл флакон с одеколоном, вдохнул запах, чтобы вновь почувствовать вкус к жизни. Затем помыл руки с мылом. Кто знает, может, когда это мыло станет совсем тоненьким, она к нему вернется. Через два месяца, через три месяца. Раненая, униженная, она прибежит в его объятья, он прижмет ее к себе, утешит. Пытаясь изобразить ее такой далекий теперь голос, он прошептал:

– Он заставил меня страдать, я возвращаюсь к тебе.

В очередной раз усевшись на унитаз, он достал листок бумаги, свернул в трубочку, приложил к глазу, как подзорную трубу, затем бросил. Нет, он не будет менять свое завещание, и плевать, если этот тип воспользуется наследством. Она поймет, какого человека бросила. Он вытащил все листочки туалетной бумаги из держателя, один за другим. Любит, не любит, плюнет, поцелует. Любит, любит, это из ее письма. Все время он, все время его, в каждой фразе она говорит об этом типе. Она так влюблена, что даже не отдает себе отчета, что это жестоко.

Письмо полно жестокостей. Жестоко «ласково погладить» лацканы плаща. Ему она может приласкать только верхнюю одежду. Жестоко называть его «дорогой мой». Жестоко говорить, что в холодильнике есть все, что надо на сегодня. Но если завтра в холодильнике уже ничего не окажется. Пусть подыхает, «дорогой мой». Она считает, что ужасно так заставлять его страдать, но это не помешало ей сегодня ночью с этим типом… Обедать с коллегами, будто бы это спасет положение! Это бессердечная доброта равнодушия, вот что. «Мне необходимо быть счастливой». А ему что, не нужно быть счастливым, а?

Он развернул письмо, подчеркнул все жестокие фразы, поставил на полях восклицательные знаки. Жаль, что у него нет рака. Если бы у него был рак, она бы не бросила его, у него было бы два или три счастливых года с ней. Внизу, на столике, рядом с софой, лежал золотой портсигар, который он ей подарил. Жестоко вот так бросить его здесь, безмолвного свидетеля ее мерзостей на софе с тем типом. Он поднял брови, слабо улыбнулся. Да, точно, каблуком он раздавил портсигар, а потом плюнул на софу. Правильно сделал. Вот, ты еще увидишь, каким я могу быть.

– Я голоден, – сказал он медвежонку. – Пойдем что-нибудь перекусим. – Вернувшись в кухню с Патрисом под мышкой, он постелил на табуретку старый номер газеты для женщин, положил на него хлеб и чесночную колбасу, любимую еду Мариэтты. Он вновь уселся на унитаз, как был, с расстегнутыми штанами, очистил от кожуры колбасу, обернул ее туалетной бумагой, чтобы не пачкать руки, откусил прямо от куска, улыбнулся медвежонку, сидящему напротив. Поесть – хорошо, это утешение, тем более, в компании. Противно, думаете, есть чесночную колбасу, сидя на сиденье унитаза? Ну и что. Его никто не любит. Он имеет право.

Склонившись над газетой, держа в одной руке колбасу, а в другой хлеб, он читал объявления, одновременно успокаиваясь. Ежемесячная гигиена современной женщины. Тампоны «Фемина» совершенно незаметны и находятся внутри тела. Высокая надежность впитывания. Во всяком случае, вряд ли этот тип будет приносить ей грелочки. Самые сексуальные модели лифчиков, с прочным устойчивым каркасом, необыкновенно удобные, а вот эта модель – единственный увеличивающий объем, даже из обладательницы самой маленькой груди он сделает неотразимую для мужчин роскошную женщину. Вот дряни, все думают только об одном.

– Я был слишком добр, это меня и погубило.

Ох, он подозревал иногда, что именно в этом дело, и пытался демонстрировать мужественность, но надолго его не хватало, он забывал, это было сильнее его. Он слабый – вот что, вот, в чем источник зла. Иногда, когда она была совсем невыносима, он сердился, но сразу после этого приходил и просил у нее прощения и на следующий день дарил подарки. Он и сейчас привез ей подарки из Сирии и Палестины, что теперь с ними делать? Есть же такие счастливчики, они все время сильные, им не надо стараться, у них это само собой получается. В ресторане официант никогда не подходил, когда он подзывал его, надо было повторить несколько раз, но разве это его вина? Разве он виноват, что быстро смущался, что боялся не понравиться, что робко улыбался, когда с ним говорит начальник? Все дело в гормонах. У него недостаточно хорошо работают железы, она заставила его за это заплатить. Он высоко поднял руку с куском чесночной колбасы, погрозил потолку.

– Нет Бога, нет никакого Бога.

Все, колбаса съедена. Нужно все время стараться что-то есть, чтобы не было так плохо. Во рту противный привкус от чеснока. Он вытер жирную руку о пижаму. Быть грязным – месть. Платье везде липкое. Этот тип вовсю пользовался ее ягодицами. Вот до чего он дошел, какие пошлые мысли лезут в голову. Несчастье делает пошляком. Ладно, хорошо, он пошляк, пожиратель колбасы. А вот, что касается Бога… Он вытащил еще листик туалетной бумаги, обернул расческу, как в детстве, изображая подобие губной гармошки, исполнил свадебную песнь Моцарта. «Сладостным браком в храме любви ты наши судьбы соедини». Он остановился, снял бумажку, провел расческой по волосам, зачесал их на лоб, потом назад, потом опять на лоб.

Сидя на своем троне одиночества, он расчесывал волосы и опять взлохмачивал их. Иногда, для разнообразия, он зарывал их расческой в подобие гнезда, потом с силой раскручивал, с наслаждением наносил себе вред, вырывая целые пряди. Или еще он оттягивал пижамную куртку, проводил расческой по волосам на груди, упершись при этом глазами в первые попавшиеся строчки из Папулиной книги, но ему ничего не удавалось понять про различные способы выведения пятен. Но чтение как-то смягчало горе, затягивало его мутной пеленой. Затем он вновь начинал причесываться.

Непрерывно действуя расческой, вперед-назад, вперед-назад, он читал, проговаривая губами каждое слово, чтобы попытаться проникнуть в их смысл, чтобы понять. Она так любила взбитые сливки, и, когда их больше не оставалось, скребла пустую тарелку ложкой, как маленькая девочка. Этот тип, небось, на такое и внимания не обращает, не оценит никак. Он встал, штаны упали, оголяя зад, он еще раз без надобности потянул за цепочку, только чтобы чем-то заполнить тишину дома, чтобы слышать реальный звук, чтоб не быть таким одиноким.

Вновь усевшись на стульчак, он слушал журчание наполняющегося бачка и маниакально орудовал расческой. А что, ему только и осталось радостей в жизни, что терзать свои волосы. Нужно хотя бы немного радости, чтобы суметь вынести горе, чтобы жизнь продолжалась, он теперь знал это, и радость может быть любой, даже самой жалкой и идиотской. И к тому же, когда он причесывал волосы, укладывал их так и сяк, даже вырывал – он не был столь одинок. Это было общение с собственными волосами. Это были отношения с собственными волосами. Его волосы составляли ему компанию.

Он сидел и мучил волосы, мучил своих товарищей по несчастью, и при этом вновь прокручивал в голове утраченные счастливые моменты. «Монинг ти», который он приносил ей в постель по воскресеньям. Он входил с чашкой, такой довольный. Доброе утро, лапушка. Как спалось моей лапушке? Вот чаек для моей лапушки! Она так крепко спала, что сначала открывала только один глаз, вырвавшись из сна и не понимая, что происходит, и он обожал ее, когда она вот так смотрела одним глазом. Родная моя, родная. Потом она выпрямлялась, открывала второй глаз и брала двумя руками чашку, еще неловкая со сна, с взъерошенными, как клоун, волосами, о, какой красивый клоун.

– Вот чаек для моей лапушки, – прошептал он.

Ох, шикарно, говорила она и брала чашку, ох, спасибо тебе, говорила она, и склонялась над чашкой, и сердце его прикипало к ее лицу, пока она пила. Он внимательно наблюдал за ней, чтобы определить, понравился ли ей приготовленный им чай, и ждал одобрения. Вкусно, говорила она после второго или третьего глотка, вкусный чай, говорила она охрипшим утренним голосом, голосом маленькой девочки. И тогда он, гордый, что удалось сделать вкусный чай, гордый тем маленьким счастьем, которое ему удалось дать ей, которое он углядел на ее сонном, полудетском лице, держал наготове руку, чтобы подхватить чашку, если та вдруг наклонится в ее нетвердой руке. Ох, шикарно, а теперь я еще посплю, говорила она.

– Ох, шикарно, а теперь я еще посплю, – шептал он.

Допив, она возвращала ему чашку. Я укутаюсь, ладно, говорила она, поворачивалась к стене, ложилась на бочок, подтягивала одеяло к подбородку, сворачивалась клубочком, ему очень нравилось, когда она сворачивалась клубочком. Отдыхай, родная, спи спокойно, я попозже принесу тебе завтрак, через часик, хочешь? Она говорила в подушку «да». Иногда она говорила «дауау», зевая, так ей хотелось спать, и снова сворачивалась в клубочек. Ох, как радостно было смотреть, как ей удобно, как уютно ей в этой позе. Перед тем как уйти, он наклонялся к ней, чтобы еще раз взглянуть на ее лицо, и заботливо поправлял одеяло. Однажды, когда он принес ей утром чай, она сказала, что он хороший муж.

– Но тогда почему, боже мой, почему? – прошептал он и вцепился в волосы внизу живота, стараясь вырвать побольше.

После «монинг ти» и ванны он приносил ей завтрак в постель, он был так счастлив ей услужить и не обращал внимания на взгляды Мамули, если встречал ее на лестнице. Он так аккуратно, красиво все раскладывал на блюде, тосты, масло, варенье. Она сама делала бутерброды, и он радовался, что она намазывает много масла, в нем же витамины. Он смотрел, как она ест, он любил смотреть, как она ест, как она подкрепляет свои силы. Иногда он шутил, когда входил к ней с подносом, говорил, что ослик садовника серьезно заболел или что Мариэтта сломала ногу. Ни с чем не сравнимым удовольствием было видеть ее улыбку, ее радость, когда он тотчас же объяснял, что это неправда, что на самом деле все в порядке.

После завтрака она закуривала сигарету, и всегда дым попадал ей в глаза. Она так смешно, так мило морщилась. А потом они дружески болтали, как муж с женой, говорили обо всем на свете. Когда она рассказывала ему про свою ручную сову, про свою кошечку, она так оживлялась. Она была такой славной в эти моменты, иногда она вдруг прерывала рассказ, чтобы посмотреть, как он любуется ею. Еще она читала ему истории о верных животных. Она переполнялась таким чистым воодушевлением и прерывала чтение, чтобы удостовериться, что ему понравилась история, что он слушал внимательно и сочувствовал верному и преданному слону. Он, ей в угоду, преувеличивал свой интерес к этим историям. Иногда она рассказывала ему о своем детстве, как, будучи маленькой, она говорила вместо «птичка ворона» «типчка койова». И все такое, и тому подобное, они были такими хорошими друзьями во время этих завтраков. Он был ее мужем, она была его женой, это было прекрасно, это была правда жизни.

– Не уходи, я без тебя страдаю, – нежно пропел он, сидя по-прежнему на сиденье из материала, имитирующего черное дерево, с расстегнутыми штанами, голым задом и молитвенно сложенными руками.

Бог мой, как он любил звонить ей из Дворца, без всякого повода, просто чтобы поздороваться, чтобы послушать ее голос, чтобы узнать, что с ней все в порядке. Веве сделает ему какую-нибудь гадость – он сразу звонит ей, чтобы приехала, и от одного сознания, что она вот-вот будет здесь, ему становится лучше. Сидя на табурете, широко расставив лапы, на него безмятежно взирал плюшевый медведь.

– Два мудака сидят друг напротив друга.

Злая, жестокая. К чему называть ее злой и жестокой? Это не поможет ей вернуться. Это не помешает ей… Слабак, жалкий тип, вот кто он такой, и ничего более. Правильно, он наказан за слабость. Не вставая, он потянул за цепочку, вздрогнул, когда холодные брызги коснулись голых ягодиц, вновь начал причесывать волосы, зачесал их на лоб, потом назад. Сильные личности и диктаторы не терзают свои волосы, не сидят часами на унитазе. А он – вот и все, что он умеет делать.

Бросив расческу, он достал обойму из пистолета. Шесть пуль. Первую видно целиком. Такая маленькая, и все же, да, дорогая? Вставив на место обойму, он снял предохранитель, взвел курок, остановился. Вот, первая пуля приготовлена. В кухне провод повешен просто прекрасно, так ровно, смотреть приятно. У него отлично получилось его повесить, в этом он преуспел, он так любил смотреть на него, когда приходил на кухню. Ему так нравился этот провод, а теперь придется с ним расстаться. Да, готово, первая пуля в стволе. Как спалось моей лапушке? Нет, скорей «как резвилось». Хватит, ему наплевать на эту женщину. В конце концов, она тоже ходит в туалет, и по-большому, и по-маленькому.

Вот решение – жизнь вне дома, посторонние люди. Надо выйти из дома, пойти в какую-нибудь ночную кафешку, поехать в Донон, это шикарное местечко. Надеть новый смокинг, тот, что надевал в «Ритц». Живо в ванну. Он улыбнулся, чтоб прибавилось оптимизма. Встал, натянул штаны, топнул ногой, дабы обрести жизненные силы.

– Да, в ванну. Ванна – это здоровье.

В ванне горе навалилось на него с новой силой. Он так одинок в этой воде, и зачем становиться чистым просто так, ни для кого. Раньше он мылся для нее. Он так одинок в этой воде, а эти двое, там в поезде, вместе, спят рядышком. А может, и не спят, может, они делают это прямо сейчас. Да, и при всем при этом у нее такое чистое, такое детское личико, когда она рассказывает истории про преданность зверюшек. А они предохраняются? Но особенно остро он почувствовал свое горе, когда, машинально намылив голову, погрузил ее под воду, чтобы промыть волосы, и по привычке, заткнув уши, несколько секунд продержал под водой. Боже, как одинок он был в этой воде, в этой тишине. Он гасил горе под водой, одинокий, окруженный водой, с открытыми глазами. На мгновение высунув голову, он набрал воздуха и погрузился опять в глубину, в глубину несчастья.

В смокинге и шелковых брюках со штрипками, спущенных до колен, с голым задом, он снова восседал на стульчаке из имитации черного дерева, склонившись над первой ее фотографией, которую он снял во время помолвки. Перед тем, как он нажал на кнопку фотоаппарата, она как раз сказала ему, что смотрит на него и думает при этом, что любит его. С перехваченным судорогой горлом, сухими страдальческими глазами и ледяными руками, дрожа полукружьем бородки, он не сводил глаз с прекрасного лица, с губ, говорящих о любви, твердящих о любви каждый раз, когда он глядит на это фото. Позвонить Канакису, упросить его, чтобы приехал? Нет, не годится, уже слишком поздно, неприлично. И потом, Канакису нет дела до его горя. После погребения все идут кушать на поминки.

– Еду в Донон, точно.

Но ведь потом он вернется и не увидит ее здесь? Кому он будет говорить «до свидания», уходя утром на работу, кому «спокойной ночи» перед сном? Вечером, когда они расходились по своим спальням, он кричал ей через стенку, чтобы подольше быть вместе с ней, даже на расстоянии, он снова кричал ей «спокойной ночи». Спи спокойно, дорогая, спокойной ночи, спокойной ночи, прекрасных снов, до завтра. Это были крики любви. Когда по радио передавали хорошую музыку, он тут же звал ее, он не мог слушать ничего хорошего без того, чтобы не поделиться с ней. Он снова встал. Путаясь в брюках от смокинга, болтающихся у щиколоток, он подошел к зеркалу умывальника, внимательно посмотрел на себя, улыбнулся. Вот как выглядит отчаянье – одинокая улыбка в зеркале.

– Что я должен делать? – спросил он у зеркала.

В школе он так старательно, так прилежно учил уроки, до одиннадцати вечера, даже до полуночи. Ложись, Диди, уже поздно, говорила Мамуля. Но ему хотелось быть первым в устном сочинении, и, когда она уходила, он вновь включал свет и утром еще вставал в пять часов, чтобы повторить свое сочинение. К чему все это? А как он радовался, когда начинал новые тетради в начале учебного года, в октябре. С каким тщанием, с какой любовью он подписывал обложки. К чему все это? Эрсталь, Бельгия. Однажды, когда он принес ей «монинг ти», она подмигнула ему, просто так, в знак дружбы, чтоб показать, что им хорошо вместе. В зеркале он подмигнул себе. Его веки были живыми, слушались.

В который раз усевшись на унитаз, он снял предохранитель с браунинга, потом опять вернул на место, провел рукой по мокрым от пота волосам, посмотрел на пальцы, вытер их о пижамную куртку. Ему было страшно. Капли пота бежали по полукружью бороды, собирались под подбородком. Он снова снял оружие с предохранителя. Даже чтобы умереть, нужно сделать некое жизненное движение – нажать на курок. Указательный палец нажимает на курок, двигается для того, чтобы больше не двигаться. Вот, точно, все сводится к тому, захочет ли палец нажимать на курок. Но ведь он так молод, у него вся жизнь впереди. Скоро станет советником, потом начальником отдела. Завтра надо диктовать отчет. Нужно встать, заказать такси, ехать в Донон. Да, в Донон.

Но сначала – прижать дуло к виску, просто чтобы посмотреть, как это бывает, когда решаешься. Но он не такой глупец, еще молод, у него вся жизнь впереди. Это он просто хочет посмотреть, примериться. Просто жест, чтобы иметь представление, как это делается. Да, вот так оно и делается, дуло к виску. Но он не станет, его указательный палец не захочет нажимать. Он просто хочет посмотреть. Это не для него, нет, он не такой глупец. Как спалось, как отдыхалось? Однажды она ему подмигнула.

Она подмигнула, и указательный палец вдруг захотел. Ложись скорей, уже поздно, прошептал голос в самое ухо, и он медленно повалился на пол. Лежа головой на табурете, между лапами плюшевого мишки, он вошел в теплую комнату своего детства.

Дата добавления: 2015-07-11