Часть четвертая 5 страница

Когда я была маленькая, каждый раз, приезжая к нам в Шампель, он тайком набивал ящик моего стола шоколадными медальками, которые были такие вкусные, особенно зимой, я клала их на батарею, и они делались мягкими. Давеча он приехал навестить меня в Колоньи. Ну и вот, когда он уехал, я открыла ящик и обнаружила в нем такие же шоколадные медальки!

Дорогой, внезапно мне вспомнились послеобеденные часы на палящем солнце в саду у тетушки. Лежа на террасе, я – худая девочка двенадцати лет – глядела на дрожащий от зноя воздух. В траве проходила кошка, осторожно ступая бархатными лапками, и рождалось чудо. Вымощенная камнями терраса превращалась в пустынную равнину, на которой высились скалистые массивы, огромные и ужасные, подобные чудовищным великанам, а трава вокруг становилась джунглями, откуда невероятно тихо выходил огромный тигр, поедатель маленьких девочек. Потом декорация сменялась, и появлялся целый маленький мир. Под водосточным желобом груженные пряностями каравеллы раздували паруса, устремляясь в многонаселенные шумные порты, располагающиеся возле шезлонга. И десятки миленьких лошадок, не больше блохи, но великолепно при этом сложенных, галопом скакали возле лейки.

А вот еще одно воспоминание той поры, когда мне было четырнадцать лет и дядюшка приехал в отпуск в Шампель, на ту виллу, где он сейчас живет, потому что ему ее завещала тетя. Однажды ночью я не могла заснуть, поскольку проголодалась, я пошла и разбудила его, чтобы он составил мне компанию, и мы украдкой пробрались на кухню, он в халате, я в пижаме, и приготовили наш тайный ужин, переговариваясь тихо-тихо, из страха, что услышит Тетьлери. Это было чудесно. Но вдруг я уронила тарелку, которая разбилась со страшным грохотом. Мы оба ужаснулись мысли, что тетя нас застанет. От ужаса я даже чуть-чуть вонзила ногти в щеки, а дядюшка Гри машинально погасил свет, хотя это нисколько бы нас не спасло, если бы Тетьлери проснулась. Я будто наяву вижу, как мы вдвоем тихонько подбираем осколки, которые дядя потом унес в свою комнату и спрятал в чемодан.

Теперь надо рассказать Вам о его машине. 1912 года рождения, ей требуется тридцать литров бензина на сто километров, она какой-то никому не известной марки, вероятно, ее конструктор не осмелился признать свое авторство или же, мучимый угрызениями совести, совершил самоубийство после того, как произвел на свет подобное детище. У этой жуткой развалюхи свои причуды. Иногда она начинает прыгать на месте, после чего едет зигзагами, вдруг резко останавливается и вновь начинает прыгать. Он не соглашается отделаться от нее и купить новую машину. Все из-за фамильной привязанности, ведь эту колымагу подарил ему его отец в начале века, когда он начал медицинскую практику. Да, характер у нее не сахар, говорит он, но я знаю, как к ней подойти, и вообще привык к ней.

Теперь об Эфрозине. Она служила кухаркой у моей тетушки, к которой испытывала истинную привязанность. После смерти сестры дядюшка счел своим долгом взять Эфрозину на работу. Когда он решил отправиться в Африку, она уехала жить к племянникам, а дядя Агриппа назначил ей ренту. В субботу он совершил оплошность: заехал справиться о ее здоровье. И она его упросила взять ее обратно на работу, плакалась, что племянники чинят ей обиды. Он сжалился над ней и согласился, а меня поставил перед свершившимся фактом. Позавчера Эфрозина прибыла на виллу в Шампель. Просто катастрофа. Этой ведьме больше семидесяти лет, и с возрастом она стала еще расчетливей. Служба ее продлилась недолго. Через два дня после прибытия она объявила, что устала, и слегла. Короче, с позавчерашнего дня она наслаждается жизнью, проводит время в постели, а мой бедный дядюшка за ней ухаживает. Я пока не смогла найти ему прислугу, но наняла вчера вечером хотя бы домработницу.

Еще на эту тему, и хватит. На протяжении долгих лет дядюшка одновременно пишет три манускрипта. Рукопись, которая называется "Вещи и люди старой Женевы", перевод "Энеиды" и книгу о жизни Кальвина. Последняя рукопись изрядно скучная. Когда он читал мне отрывки, я делала восхищенные глаза, и он был очень доволен.

Еще кое-что о нем. Время от времени он вставляет фразу по – английски, чаще всего, когда он смущен или стесняется; ему кажется, что он так заслоняется от чужих. Но это не только от смущения, а еще и от любви к Англии. Сказав несколько слов по-английски, он обретает уверенность в себе, они напоминают ему о его любимой стране. Все д'Обли всегда были англофилами. Например, в нашей семье существует традиция отправлять своих отпрысков в Англию, даже скорее в Шотландию, где религиозная жизнь протекает более интенсивно. Они проводили там один или два года и возвращались, иногда обручившись с юной леди, навсегда влюбленные в Англию и в ее газоны. Эту англофилию разделяют все женевские патриции, которые ощущают большее родство с Соединенным Королевством, чем с остальными швейцарскими кантонами. Кстати, и мой дядя никогда не называл себя швейцарцем, только женевцем. Ну вот, теперь Вы его знаете. Любите его, пожалуйста.

Я долго думала о Вас сегодня утром, когда проснулась, в кровати, даже слишком много думала. Надеюсь, Вы не понимаете, что это означает. Но потом я стала думать только о Ваших глазах. Они иногда такие плывущие, отсутствующие, я это обожаю. А иногда они детские, радостные – я тоже их люблю такие. Иногда они ледяные, строгие, это ужасно, но я их все равно обожаю. Завтра я приобрету расписание поездов, чтобы следить за Вашим передвижением в субботу. Так, сейчас он в Дижоне, теперь в Бурге, а теперь уже в Бельгарде, шикарно! Darling, please do take care of yourself. He курите слишком много. He больше двадцати в день. Любимый, покидаю Вас, потому что уже без десяти девять. Бегу в сад и Вас люблю!

Ну, вот я и вернулась. Я смотрела на Полярную звезду с без десяти девять до десяти минут десятого, откинув голову назад, так что заболел затылок. Борясь с головокружением и неустанно всматриваясь в это далекое мерцание, наше небесное свидание, выискивая на нем отпечаток Вашего взгляда. То, что я побежала без десяти девять, и то, что я смотрела на звезду целых двадцать минут, произошло потому, что я хотела обезопасить себя на случай, если Ваши часы спешат или отстают, и есть риск Вас пропустить. Я правильно сделала, кстати, потому что только в девять часов четыре минуты я почувствовала Ваше присутствие и наши взгляды встретились в вышине. Спасибо, любимый. Но поставьте Ваши часы поточнее, пожалуйста, они, скорее всего, опаздывают на четыре минуты.

Маленькие голубые жемчужины я хочу вышить в форме венчика цветка незабудки, Вам не надо напоминать, что его девиз – не забудь меня. Было непросто вышить его так, чтобы не порвать бумагу, хотя я использовала очень тонкую иголку. Странно, еще несколько недель назад я даже не была с Вами знакома, и вот теперь, поскольку наши уста соединились однажды, Вы единственное живое существо, которое имеет для меня значение. Вот это тайна.

Вчера вечером я долго стояла перед зеркалом, чтобы представить, какой Вы увидите меня послезавтра. Послезавтра у меня много дел. Надо пораньше встать.

Вот вновь я берусь за перо. В какой-то момент я подошла к окну, чтобы послушать молчание ночи в саду, пронизанном мерцанием светлячков. Дальше, в благородной части Колоньи, влюбленная кошечка безутешно призывала друга, поскольку его хозяева, Красношляппы, ожидают, чтобы ее пламя было отдано коту-производителю Саразенов, чистенькому и ухоженному, которому можно доверять во всех отношениях, но, как назло, сейчас его отправили на брачный период к кошечке д'Обиньи.

Я отдаю себе отчет в том, что все мои писания предназначены специально для того, чтобы показаться Вам умной и очаровательной, чтобы понравиться. Бедная я, мне так себя жалко. Что делать, что делать, лишь бы Вы меня любили. И Вы тоже пожалейте меня, я отдаю себя на Вашу милость. Я слишком много пишу Вам, я слишком люблю Вас, я слишком часто говорю Вам об этом. И плюс ко всему, я испытываю невероятную нежность, когда ты доверчиво прижимаешься ко мне во сне. И тогда я говорю тебе moi dorogoi, moi zolotoi. О, любовь моя, если бы ты знал, как я люблю тебя! Когда я сходила с ума от горя, что ничего о тебе не знаю, я назначила себе дату, после которой покончу с собой, приняв две упаковки снотворных и вскрыв вены в ванной.

Ваша

Мой дорогой, любимый друг, я только что перечитала это письмо. То, что я так много Вам написала о своем дядюшке, так это потому, что до этого говорила Вам достаточно много плохого о старухе Дэм. И теперь я надеюсь, что Вы поймете, сравнив ее с моим дядюшкой, что она – полная противоположность настоящего христианина, что она – карикатура на настоящего христианина. Настоящий христианин – это мой дядя, он – сама доброта, сама чистота, сама бескорыстность, само благородство. Еще я Вам столько о нем говорила, чтобы Вы полюбили его и в этом великом христианине и великом женевце полюбили бы и оценили женевских протестантов, удивительный высоконравственный народ, все достоинства которого он так удачно воплощает. Да, он почти святой, как наверняка и Ваш дядя.

Вчера вечером, перед сном, я надела на палец тайное кольцо. Погасив свет, я коснулась его, обернула его вокруг пальца, чтобы полнее ощутить, и заснула, счастливая, жена моего любимого. Четыре русских слова, которые я написала выше, обозначают мой обожаемый, мое сокровище. Любимый, я нарочно написала Вечнолюбимый в одно слово в начале этого письма. Мне кажется, так красивее».

LXIII

Рыжая, с побитыми крыльями, несуразно высокая на своих утлых колесах, она пережила приступ ярости на улице Шампель, попрыгала на месте, потом помчалась зигзагами, распространяя вокруг себя облако сгоревшего масла. То буйная, то задумчивая, она была постоянно окружена ореолом выбросов ядовитого газа, которые изливались, как фонтан морской воды у кита; в конце концов она въехала на дорогу на Мирмон, где хозяин всеми правдами и неправдами заставил ее остановиться. Три взрыва и крик ярости – и вот она соизволила встать на месте, отомстив все же последним выбросом масел, забрызгавшим симпатичного маленького бульдога, который беспечно прогуливался, не ожидая от жизни ничего дурного.

Сухой, долговязый, сутулый, с вислыми усами, дядюшка Агриппа выбрался из внутренности зверя, еще дрожащего от ярости, потушил две бензиновые свечи зажигания, дружелюбно похлопал по капоту, приподнял свой старый «Кронштадт», приветствуя бонну соседей, и толкнул входную дверь.

В коридоре, заваленном книгами, он поправил усы, почесал стриженую голову, Ух, да, он ужасно опоздал. Что она ему скажет? Он поднялся по лестнице, тихо постучал в дверь первого этажа, вошел. Эфрозина открыла один глаз, выпростала волосатый подбородок из – под одеяла и простонала, что все же нельзя заставлять ее ждать ужина до такого позднего часа. Снимая и надевая вновь монокль, он сказал, что сожалеет, но должен был остаться возле своего пациента, тяжело больного.

– Я тоже больна, – проскрипела старуха, собрав одеяло под волосатым подбородком. – Мне нужен омлет с сыром, из четырех яиц, вот!

Когда он вернулся с подносом, она отказалась есть этот омлет, велев сделать другой, более воздушный. Но первый раз он решил настоять на своем и сказал, что омлет вполне съедобный и другого не будет. Она начала всхлипывать. Потом, заметив, что это не действует, она склонилась над тарелкой и принялась пожирать омлет, украдкой кося на Агриппу хитрым взглядом.

Когда она доела десерт, он подвернул ей одеяло, взбил подушку и, забрав поднос, отправился на кухню, где поужинал яйцом всмятку и апельсином, причем три раза его прервал звонок Эфрозины. Во-первых, потому что в кровати были хлебные крошки – на ее жаргоне испорченной девочки она называла их «колючки»; затем, чтобы потребовать липовый отвар – она пила его из носика чайника; и наконец, она захотела освежить лицо, протерев его салфеткой, смоченной одеколоном. После этого она повернулась к стене и сделала вид, что заснула.

В два часа ночи дядюшку Агриппу внезапно разбудил звонок телефона. Сняв трубку, он сквозь сон улыбнулся мадам Дардье, которая извинилась, что беспокоит его в такое время, но ее малыш кричит больше часа подряд, а сейчас все только и говорят о дифтерии, вы же знаете? Ей и вправду было ужасно неудобно, что она беспокоит его в такое неподобающее время. Ничего страшного, заверил он ее, немного прогуляется, даже полезно, сегодня такая прекрасная погода.

– Et vera incessu patuit Dea,^[12] – прошептал он, положив трубку.

Какой все-таки восхитительный этот стих в «Энеиде», в котором Эней узнает свою мать Венеру в появившейся перед ним молодой охотнице. Восхитительный, да, но трудный для перевода. В длинной ночной рубашке он сидел, замерев, и искал перевод, достойный оригинала. Внезапно вспомнив о ночном крике младенца Дардье, он спешно оделся, тщательно пригладил вислые усы и вышел из дома. Стоя перед машиной под трезвон колоколов церкви Святого Петра, отбивавших мотивчик Руссо «Сельский колдун», он призадумался, повесив голову, о милых Дардье. Да, хорошая семья, большая и дружная. Не из самых старых в Женеве, по правде сказать, но зато крепкая и с традициями. Жаль, что не было какого-нибудь Дардье в Малом Совете при прежнем режиме. Это бы очень дополнило моральный облик семьи.

Включив свечи зажигания, он двумя руками нажал на пусковую рукоятку. Повинуясь неясной прихоти, чудовищная колымага решила поиграть в нормальную машину и удовлетворенно зафырчала. Ее владелец взобрался на высокое сиденье, вцепился в руль, и монстр, изобразив подобие соло на кастаньетах, с ревом рванулся вперед, дымя из всех отверстий. Гордясь своим подвигом и заслуженно ощутив себя опытным водителем, Агриппа д'Обль победоносно нажал на старый дребезжащий гудок.

– Надо все же подумать. Et vera incessu patuit Dea.

Внезапно машина заехала на тротуар – в голове водителя замаячил удачный перевод. Ну конечно, всего-то нужно сказать, что ее поступь выдавала в ней истинную богиню. Великолепно. Элегантно и отлично передает оборот речи оригинала. А вообще-то нет, вовсе не великолепно. Слово «истинная» утяжеляло фразу. Может, вовсе обойтись без него и сказать просто, что поступь выдавала в ней богиню? Да, но в тексте то присутствовало слово «vera». Сказать, что ее поступь воистину выдавала в ней богиню? Он вновь произнес стих вслух, чтобы лучше почувствовать его звучание. Нет, наречие совершенно ни к селу ни к городу. Сказать, что ее поступь выдавала настоящую богиню? Нет, коряво, и к тому же «поступь» как-то тяжело звучит. Почему бы не сказать «походка», вот так, попросту?

Подпрыгивающей поступью или же походкой, мало напоминающей античных богинь, развалюха петляла по улице Бело и несла куда глаза глядят латиниста, ищущего совершенства. Внезапно она вильнула вправо, поскольку он наконец нашел.

– Походка выдает богиню! – объявил он во весь голос, весь светясь от невинной радости.

Точно! Не обращать внимания на это «vera»! Не следовать слепо оригиналу! «Истинная» в соединении с «богиней» дает тафтологию, богиня всегда истинная, с точки зрения язычника, конечно же. В общем, Вергилий вставил это «vera» исключительно для просодии. «Vera» – это только слово для рифмы, а во французском переводе оно бесполезно и даже вредно.

– Походка выдает богиню! – Добряк еще раз попробовал на вкус новую фразу.

Звоня в дверь Дардье, он улыбался богине, которой так повезло с походкой. Он не сомневался, что влюблен в эту юную охотницу с открытыми коленями, что явилась Энею, и его тщательный и выверенный перевод был своего рода почтительным ухаживанием.

Вернувшись в Шампель, он уже не смог от усталости повесить в шкаф одежду и бросил ее на стул. В ночной рубашке с красной вышивкой он залез под одеяло и вздохнул от удовольствия. А ведь еще только три часа ночи. Ему удастся поспать не меньше четырех часов.

– Да будет сила Твоя и слава Твоя отныне и присно и во веки веков, – прошептал он, закрыл глаза и погрузился в сон.

Расхаживая по просторной гостиной в Онексе, в плоской шляпе, с раскрытым зонтиком, его сестра Валери повторила, что в дверь звонят, и приказала ему пойти открыть. Он протер глаза, понял, что она ошиблась, звонил на самом деле телефон. Который час? Четыре. Он снял трубку и сразу узнал этот теплый серебристый голос.

– Дядюшка Гри, я не могу уснуть. Скажите, может быть, вы приедете посидеть со мной?

– Сейчас приехать в Колоньи?

– Да, пожалуйста, мне так нужно вас видеть. Но только я не хочу, чтобы вы ехали на вашей машине, она наверняка сломается, и я буду волноваться, лучше я позвоню, чтобы за вами прислали такси. Мы поболтаем всласть, правда?

– Да, поболтаем, – сказал он, не открывая глаз и пытаясь сохранить еще немного сна.

– А потом я лягу, и вы будете сидеть возле моей постели, не правда ли?

– Конечно, – сказал он и сел, подложив под спину подушку.

– А потом вы почитаете мне книгу, держа меня за руку, и это поможет мне уснуть. Но руку надо вынимать не сразу, а потихоньку, чтобы не разбудить меня.

– Да, дитя мое, потихоньку. Ну, я пойду одеваться.

– Послушайте, дядюшка Гри, я так счастлива, потому что ко мне приедет подруга, которую я очень люблю, она приезжает послезавтра вечером, она такая умная, если б вы знали, такая благородная.

– Ах, вот как, – сказал он, с трудом скрыв зевок.

– Она протестантка?

– Нет, не протестантка.

– Католичка?

– Иудейка.

– Ах, вот как, это хорошо, очень хорошо. И вообще это народ, избранный Богом.

– Ох, да, да, дядюшка Гри, избранный народ, я в этом уверена. Послушайте, мы вместе позавтракаем, сидя друг напротив друга, и я расскажу вам о ней. Ее фамилия Солаль.

– Ах, вот как, прекрасно, прекрасно. Солаль, слышал – в Париже есть такой известнейший кардиолог.

– Скажите, дядюшка, как продвигается ваша работа над рукописью о Кальвине.

– Я закончил двадцатую главу, – сказал он, внезапно оживившись. – Я посвятил ее Иделетте де Бюр, почтенной вдове, многодетной матери, на которой наш реформатор женился в тысяча пятьсот сорок первом году при посредничестве Бусера из Страсбурга, поскольку кандидатка, предложенная Фарелем ему показалась неподходящей. А Иделетта, наоборот, ему понравилась за ее кроткость и скромность. Очень трогательно, что он потом, как отец, заботился о ее детях от первого брака. Увы, дочь Юдит, вышедшая замуж в тысяча пятьсот пятьдесят четвертом году, совершила в пятьдесят седьмом году адюльтер. Падчерица самого нашего великого реформатора совершила адюльтер!

– Да, это ужасно! – Он был охвачен невыразимым горем.

– Это и правда очень грустно. Одним словом, поторапливайтесь, я сейчас вызову такси.

– Да, я потороплюсь, – сказал он и вылез из постели, высокий, в длинной рубашке.

Двадцать минут спустя, переодевшись в новый костюм из «Блудного сына» и водрузив на голову панаму, которую поддерживал шнурок, закрепленный на верхней пуговице жилета, он улыбался в такси детской улыбкой и вдыхал свежий предрассветный воздух, чувствуя себя бодрым и проснувшимся. А вокруг дрозды делились друг с другом своими маленькими радостями и распевали о радости жизни.

Он скрестил ноги, улыбнулся Ариадне, которая была похожа на богиню, явившуюся Энею, на охотницу с открытыми коленями. С каким прелестным энтузиазмом она говорила об этой мадемуазель Солаль, а она наверняка родственница того кардиолога, то есть из хорошего общества. Какая же его дорогая Ариадна красивая, ну просто портрет ее бабушки в ту пору, когда та была невестой! Жаль, что он не догадался взять последние страницы рукописи. Славная малышка так интересуется его работой. Недавно ей очень понравилась глава о догмате пред-определения, он это явно заметил. А сейчас история про адюльтер падчерицы Кальвина вызвала у нее крик возмущения, крик, идущий от сердца. Она истинная дочь нашего дорогого Фредерика. Точно, подтвердил он, кивнув головой. Ну ладно, раз нет рукописи, он почитает ей тринадцатую главу Первого Послания к Коринфянам, оно такое прекрасное, такое трогательное, а потом они вместе его обсудят. Он посмотрел на небо и улыбнулся, уверенный в Высшей истине. Дорогой мой старик Агриппа, добрый, нежный, настоящий христианин, я любил тебя, а ты об этом и не подозревал. Дорогая Женева моей юности, о, ее древние радости – о, благородная республика, о, славный город. Дорогая моя Швейцария, ты мир и благость жизни, ты честность и мудрость.

LXIV

Вот ваш кофе, вы, небось, не то чтоб кажный день такой пьете, и скоренько мне тут кушайте круассаны, пока они с пылу с жару, и давайте поторапливайтесь, и следите, чтобы ваша мазня мне гобелены не замарала, они, между прочим, дорогие, только попробуйте их мне испортить.

Она стояла, сложив ручки на животе и с удовольствием наблюдала за двумя малярами, молоденькими и хорошенькими, которые уписывали за обе щеки круассаны, запивая их кофе. Прямо умницы эти молодые мазилы, даже принесли две колодки для натирания пола, чтобы паркет тоже блестел после покраски. Когда они вновь принялись за работу, она села на табурет и принялась лущить горох, провожая глазами каждый мазок кисточки, всем существом радуясь за мадам Ариадну, которая будет довольна, когда увидит, как сияет ее маленькая гостиная – ну, прям как игрушка.

К полудню курьер доставил пакет, она сразу угадала, что в нем, и бросилась его развязывать, сияя отраженным светом хозяйкиной радости. Достала красивый пеньюар, расстелила перед собой.

– Первосортный шелк, вашим подружкам такой и не снился! Все – таки деньги – сила! И потом, это еще не все, раз уж вы закончили красить, пойдемте со мной, я вам покажу. (В столовой, где лежал ширазский ковер, предназначенный для маленькой гостиной, она, уперев руку в бок, стала расписывать его достоинства.) Ширазский ковер, вот как это называется, прямиком из Алжира, знаете такую страну, посмотрите-ка, какая тонкая работа, все только вручную, черномазые умеют работать, этого у них не отнимешь. Ну я-то на ее месте оставила бы тот, маленький, что остался еще от мадемуазель Валери, он тоже наверняка был Ширазский, но хозяин – барин, у кого средства, у того и право, как говорил господин Пастер, тот ученый, что изобрел бешенство, которое у собак, потому что в семье денежки водятся, и семья-то высшего света, ух, уже полдень, надо подумать про поесть, не для мадам Ариадны, она-то у дяди, господина доктора, но мне-то поклевать со вчерашнего вечера чего-нибудь найдется, а горох тогда на вечер.

Как она и ожидала, молодые люди предложили ей присоединиться к их трапезе, и она сочла уместным разделить с ними скромный обед – тунец из банки и колбаски. Ну да, чего уж там, любила она все это, компанию, приятную беседу, вроде как пикник, это ей напоминало молодость. Из вежливости и чтобы не сидеть на чужой шее она выложила на стол бараний окорок, рататуй по-ниццски и пирог с клубникой, которые она накануне приготовила специально для этого. Она даже принесла, спрятав под передником, бутылку «Шатонеф-дю-Пап», предмет гордости Адриана Дэма.

После кофе, налив на пол воска, Мариэтта и два ее добровольных помощника вооружились полотерами и принялись за работу. Вдохновленная ритмичным шарканьем полотеров, преисполнившись воодушевлением совместного труда, она затянула песню своей молодости, припев которой подхватили оба парня, зашаркав при этом в такт, и создалось трио, с большим чувством исполняющее:

Звезда любви

И бурной страсти

Любимым светит

День и ночь.

Но песня резко заглохла, когда открылась дверь и вошла Ариадна с выражением благопристойности, присущей правящему классу, на надменном лице; пролетарии пристыженно замерли. В это время дня обнаженная рабыня Солаля, готовая к любым прихотям любви, покорная прислужница ночных сумерек, была всего-навсего светской дамой, преисполненной достоинства урожденной д'Обль, самой сдержанностью.

Рабочие поставили на место мебель, получили плату и ушли, сопровождаемые Мариэттой, которая решила их немного проводить, а Ариадна любовалась своей маленькой гостиной. Белизна стен замечательно оттеняла цвет мебели. И зеркало, которое маляры принесли сюда, было настолько к месту, стояло как раз там, где нужно, напротив софы. Они будут еще ближе, вместе глядя на себя в зеркало. И ширазский ковер великолепен. Ему понравятся нежные гармонии и приглушенные тона, бледно-зеленый, нежно-розовый.

Она глубоко вздохнула от удовольствия, а в то же самое время некто по имени Луи Бовар, рабочий семидесяти лет от роду, не обладающий пианино и даже персидским ковром, слишком старый, чтобы найти работу, одинокий в этом мире, бросился в Женевское озеро, даже не удосужившись полюбоваться его нежными гармониями и приглушенными тонами. Потому что бедные вульгарны и не интересуются красотой, возвышающей душу, в отличие, например, от королевы Марии Румынской, которая в своих воспоминаниях благословляла способность, данную ей Богом, «глубоко чувствовать красоту вещей и наслаждаться ею». Вот такой тонкий знак внимания со стороны Всевышнего.

Тем временем Мариэтта на кухне сморкалась в платочек. Конец веселой жизни в компании двух славных юнцов, конец болтовне и шуткам. Но печаль ее была столь же кратковременной, сколь глубокой, она умыла лицо, вновь закрутила локон (это всегда поднимало ей настроение) и потрусила к мадам Ариадне.

Она нашла ее в маленькой гостиной, та примеряла перед зеркалом пеньюар и изучала его достоинства посредством обычных маневров, а именно: отходила и подходила к зеркалу, отступала и приближалась с улыбкой, отклонялась, затягивала и распускала завязки, выставляла вперед ножку, отставляла ее назад, поворачивалась вполоборота, вокруг себя, принимала разнообразные позы сидя, каждый раз соответственно скрещивая ноги, распахивала и запахивала полы и изображала прочую тому подобную пантомиму. Придя наконец к решению, что пеньюар хорош, она дружелюбно улыбнулась Мариэтте и вновь удовлетворенно вдохнула воздух, а в это время вода как раз ворвалась в ноздри Луи Бовара.

– Как же он вам идет, вы, прям, как статуя с этими складочками, – сказала служанка, любуясь ею, восхищенно сложив руки на груди.

– Длинноват немного, надо бы подкоротить на два сантиметра, – сказала Ариадна.

Последний раз запахнувшись и благодарно взглянув в зеркало на пеньюар, она сняла его, оставшись почти голой, и через голову надела платье. Поглядите-ка на нее, какова, подумала Мариэтта, ни тебе рубашки, ни нижней юбки, только эти, слюны, как она их называет, и сверху платье, причем тесное, при первом же сквозняке можно схватить бронхит, но у нее крепкое здоровье, слава богу.

– Можно его сразу и подкоротить, в четыре руки, вы с одного бока, а я с другого, но только надо наметать, чтоб было ровно, я сейчас принесу нитки с иголкой.

Когда она вернулась с иголками, нитками и сантиметром, обе уселись на софе и принялись за работу, оживленно болтая. Время от времени они замолкали, чтобы послюнить кончик нитки, которую надо продеть в иголку, прищуривались, а затем вновь приступали к извечному труду нежных рабынь, вдумчиво поджимающих губы, следящих за ниткой, сглатывающих слюну, молчаливых швей, думающих о каждом стежке.

Быстро наметывая низ, внимательно глядя сквозь очки, Мариэтта ощущала, что они – две подруги, работающие вместе, в добром согласии, занятые одним делом, что они – союзницы и сообщницы. И к тому же они были наедине, без всех этих Дэмов, которые их отвлекали и беспокоили, прежде всего, без Антуанетты, этакой ханжи с ее якобы добрыми, а на самом деле ядовитыми намерениями, которая строила из себя начальницу, а сама ничто и звать никак, и то, что они подрубали скорей-скорей именно пеньюар, одежду любви, чтобы она была в нем хороша, когда придет ее дружок, внушало надежду, что этот типчик отдает себе отчет, какое счастье ему привалило. Ей захотелось взять за руку молодую женщину, которая мирно шила возле нее, сказать ей, что тоже радуется за то, что будет завтра вечером. Но не осмелилась.

– Звезда любви и бурной страсти, – только и решилась она замурлыкать, перекусив зубами нитку.

Мариэтта была совершенно счастлива, и притом, какая череда удовольствий ожидала ее в этот час безмолвного сговора! Закончив наметывать, они решили посмотреть, как это выглядит на мадам, ох, как же ей идет этот пеньюар, как влитой сидит, ничего не скажешь. И потом, проверив линию подола, скорей на кухню, за более тонкими иголками, воспользоваться паузой, чтобы сварить капельку кофе, чтобы выпить его вместе с ней, быстро налить в термос, она обожала термосы, потому что с ним как на экскурсии, потом скорей назад, чтобы начать подшивать набело, вот это жизнь, движение вперед, не то что эти Дэмы колупаются, люди с лягушачьей кровью, вечно занятые скучными делами всякими, все время смотрят на бурометр, другое дело мадам Ариадна, вот она-то влюбилась по-настоящему, самые что ни на есть страстные поцелуи, это для здоровья очень даже полезно, особенно в молодости, но Диди, конечно, бедняга, а что делать, у любви свои законы, сердцу не прикажешь, как в пословице говорится.

Хорошая идея вам в голову пришла, мадам Ариадна, побелить стены, и этот ширазский ковер такой прям миленький, просто гнездышко получилось, так уж уютно, все создано для приятной беседы, осталось только мне окна помыть, а я уж их отмою как надо, вот увидите, я уже сняла маркизетовые занавески, приготовила старые газеты и уксус, для окон лучше не придумаешь, будут сверкать, как брульянты в короне, а для занавесок я и мыла уже настругала, отстираю начисто, маркизет сохнет моментально, вы уж мне поверьте, все будет тип-топ, и дверь наружнюю я помою, а то он ведь ее увидит, когда будет звонить, осторожненько помою, без мыла, чтобы краску не повредить, только теплой водичкой, а пыль лучше завтра вытереть, сегодня чего ее вытирать-то, завтра ведь опять налетит, пыль – это такое тонкое дело, вытру ее завтра прямо перед уходом, часов в семь, и протру напоследок пол, чтобы все было идеально, когда он завтра придет с визитом, пусть увидит, что все в порядке, вы мне только волю дайте, я все как следует сделаю, заключила маленькая старушка, впадая в экстаз от любовного приключения хозяйки.

Дата добавления: 2015-07-11