Глава XXVII 9 страница

Проснись, Имре, не играй пока, сказал Солаль. Тот повиновался, но все же не мог удержаться и время от времени пощипывал струны. Дорогой мой Имре, хочу тебе сообщить, что я похищаю мадам. Уверенным ударом смычка, медленно скользнувшего по струнам, цыган приветствовал добрую весть, а затем склонился перед интересной дамой. Поддерживая скрипку одним подбородком, он поправил смычком свои лихо закрученные усы и осведомился, что желает прекрасная дама. Самый прекрасный из твоих вальсов, сказал Солаль. Клянусь жизнью, воскликнул Имре. Обидно, что я не мог отвезти ему мой маленький шедевр прямо в «Ритц», в собственные руки, жаль, конечно, это было бы как-то более доверительно, но я, естественно, не стал его беспокоить, из-за его ненаглядной и нежной, и потому я положил резюме и комментарии в конверт для внутренней корреспонденции, пометив адресата, и хорошенько запечатал наклейкой с надписью «Лично в руки», но, в качестве дополнительной предосторожности, я не положил его в коробку для исходящей корреспонденции, поскольку Веве сует свой нос куда ни попадя, и он способен распечатать письмо, чтобы посмотреть, что я там такое боссу написал, несмотря на пометку «Лично в руки», а скорее даже благодаря ей, способен даже придержать его у себя, свинья такая, он же завистлив донельзя, ну а я, не будь дурак, сходил и положил его в коробку с поступающей корреспонденцией к Солнье, это личный швейцар босса, все вышло шито – крыто, зато можно быть уверенным, что оно не будет перехвачено господином Веве, необходимая самозащита, а что делать. Их вело великое желание, и они кружились, сияющие, как звезды. А какие деревья растут в Кефалонии? – спросила она, дочь богатых родителей, любительница природы. С отсутствующими глазами он перечислил ей деревья, о которых столько раз уже рассказывал другим: кипарисы, апельсиновые и лимонные деревья, оливы, гранатовые деревья, цитроны, мирты, мастиковые деревья. Подойдя к концу списка, он решил продолжить и изобрел еще трубчатое дерево, черкесское дерево, чудо-дерево, мелиссандр и даже тополь. Ошеломленная, она вдыхала ванильный аромат этих замечательных деревьев. Да, завтра утром по телефону нужно посоветовать ей быть полюбезней с боссом, если вдруг она его встретит. Послушай, дорогая, если вдруг тебя пригласят Канакисы, это очень возможно, поскольку они нам должны ответный ужин, и если вдруг на этом ужине будет и босс, Канакис говорил мне, что он собирается его пригласить вместе с греческим послом, этот Канак не теряется, видишь, так вот, не будь с боссом неприветливой, поговори с ним немножко, а если можешь, поговори подольше, ну, во всяком случае, будь с ним поласковей, ты же можешь, если захочешь, быть обворожительной, потому что он-то был со мной очень мил: обещаю тебе, через год быть мне советником. Везет рогоносцам, чего уж там, улыбнулся он и дружелюбно оглядел родинку над пупком, а потом свернулся клубочком на своем узком ложе, уткнув нос в подушку и наслаждаясь покоем, а в это время спальный вагон первого класса, ни стоящий ему ни копейки, нес его к радостям официоза. На сцене Имре потел и умело страдал, вторая скрипка монотонно просила о чем-то короткими жалостливыми звуками, а он, главный, величественно подхватывал эту просьбу, вздымая подбородок в особо трагические моменты. Она кружилась и шептала, что она не успеет купить в Женеве летние платья, а на этом острове же очень жарко, а когда путешествуешь с таким вельможей, нужно менять платья не меньше двух раз в день. Вам очень пойдут платья, какие носят кефалонийские крестьянки, сказал он. Она восхитилась. Этот человек все знал, все умел так хорошо устроить. Купим тридцать шесть. Тридцать шесть платьев, какое чудо, это великий человек. А какой у нас будет дом? – спросила она. Белый, у фиолетового моря, сказал он, и старая служанка, гречанка будет заниматься абсолютно всем. Абсолютно всем, подтвердила она, и прижалась к нему. Растроганная и благодарная, она кружилась как снежинка, оглядывая себя со стороны, танцуя на снежной вершине, где жила она отныне, единственная любовь своего властелина, такая элегантная в крестьянском платье с красно-черной вышивкой, которое принесет ей старая гречанка, босоногая и добрая, на прекрасном острове, среди миртов, мастиковых деревьев и мелиссандров.

XXXVII

Этой ночью, их первой ночью, в маленькой гостиной, которую она захотела ему показать, стоя перед открытым окном, выходящим в сад, они вдыхали сияющую звездами ночь, слушали тихий шорох листьев в саду, шепот их любви. Держась за руки, они чувствовали сладостный ток крови в венах, и смотрели в высокое небо, и видели свою любовь среди звезд, и звезды благословляли их из поднебесья. Навсегда, тихо сказала она, робея оттого, что она здесь, у себя – и с ним. А когда невидимый в листве соловей, сообщник ее счастья, затянул безумную песнь-мольбу, она сжала руку Солаля, чтобы поддержать маленького безымянного союзника, который изо всех своих сил, до полного изнеможения воспевал их любовь. Внезапно он замолчал, и воцарилась полная тишина, тишина ночи, прерываемая изредка лишь дрожащей трелью кузнечика.

Она осторожно высвободилась, подошла к фортепьяно – благородная и смешная весталка: она почувствовала, что должна играть для него, что должна освятить баховским хоралом первый час, принадлежащий им одним. Сидя перед черными и белыми клавишами, она, опустив голову, подождала мгновение, отдавая дань уважения грядущим звукам. Поскольку она сидела к нему спиной, он схватил с туалетного столика зеркальце в серебряной оправе и залюбовался своим лицом – лицом мужчины, которого любят, и улыбнулся себе. О, безупречные зубы, достояние юности.

О, сверкающие зубы, о, счастье жить на свете, о, эта нежная и манящая с ее скучной музыкой, принесенной ему в дар. Благоговейно играла она для него, и лицо ее было вдохновенным и упрямым. Она играла так целомудренно, а в это время на круглом табурете ее полные бедра двигались и волновались, мягко шевелились, обещанные ему одному.

Он смотрел на нее, и знал, и злился на себя за это знание, но знал, что ей было стыдно, хотя и неосознанно, стыдно за то, как она недавно прижималась к нему в танце, стыдно за восторг, охвативший ее при мысли об отъезде, и он знал, что, едва они вошли в эту комнату, она смутно захотела искупления. Во искупление они смотрели на небо, во искупление говорили о вечности и невинно держались за руки – а ведь тогда, в «Ритце», она прижималась к нему так близко, во искупление старательно слушали соловья – невыносимо банального, сверх меры захваленного певца. Искуплением был и этот хорал, попытка очистить и облагородить возникшую любовь, вдохнуть в нее душу, доказать себе, что эта любовь преисполнена духовности – с тем, чтобы иметь возможность без зазрения совести предаться радостям плоти.

С последним аккордом она застыла на табурете, глядя на клавиши, отдавая дань уважения улетевшим звукам. Переждав момент смены состояния, перехода от небесного к земному, она обернулась к нему, доверяясь ему всем сердцем, с едва заметной торжественной улыбкой на губах. Несколько идиотской улыбкой, подумал он. Встав, она справилась с искушением сесть рядом с ним, опустила свои прекрасные бедра в кресло и взглянула на него, ожидая комментариев по поводу хорала. В саду ночной дятел простукивал деревья. Солаль молчал: он ненавидел Баха; но она решила, что причина его молчания – невыразимое словами живейшее восхищение, и восхитилась в ответ.

Ее, однако, пугала тишина, пугало, что он так строен и высок, что он так элегантен в своем белом смокинге, и она положила ногу на ногу, одернула платье и застыла в романтической позе. Моя милая, подумал он, растроганный этой слабостью, этим патетическим желанием понравиться. Его смутило благоговение в ее взоре, он опустил глаза, и она вздрогнула, заметив шрам. Ох, скорей поцеловать это веко, стереть зло, которое она ему нанесла, попросить прощения. Она откашлялась, чтобы голос лучше звучал. Но он улыбнулся ей, и она встала с кресла.

И вот наконец он рядом, наконец золотые искорки так близко, вот наконец плечо, надежное прибежище, наконец он обнял ее. Она откинула назад голову, чтобы лучше видеть его лицо, потом приблизилась, раскрыла губы, как распускается цветок, раскрыла старательно, запрокинув голову, прикрыв глаза, умирая от счастья, раскрывшись навстречу ему в священном экстазе. Конец хоралу и соловью, подумал он, и разозлился на своего демона, нашептывающего эти мысли. Да, если бы не хватало четырех передних резцов, то никакой тебе вечности, никакого соловья, никакого хорала. Или если бы даже все зубы были на месте, но был бы он безработный в драных обносках, тоже бы никакого соловья и хорала. Соловьи и хоралы – привилегия господствующего класса. И что с того, ведь она – его любимая, и молчи, молчи, проклятый психолог.

На обитой выцветшим шелком софе, софе Тетьлери, уста к устам, они впивали друг друга, прикрыв глаза и погрузившись в неведомые глубины, впивали друг друга подробно и тщательно, неутомимо и ненасытно. Она изредка отстранялась, чтобы видеть его, чтобы запоминать его, и смотрела на него с обожанием, глаза ее были безумны, она твердила про себя два слова по-русски, этот язык она выучила из любви к Варваре, и теперь с его помощью говорила мужчине, что она – его женщина. Tvaya gena, говорила она ему в душе, гладя незнакомое лицо, а потом приближалась и вновь сливалась с ним губами, а в это время на улице кот и кошка гнусаво и хрипло восславляли их любовь. Tvaya gena, говорила она ему в душе, чтобы лучше ощутить, чтобы смиренней ощутить свою принадлежность ему, свою зависимость, чтобы примитивней ощутить, как босоногая крестьянка, пахнущая землей, ощутить, что она его жена и служанка, которая с первого же часа склонилась перед ним и поцеловала руку своему мужчине. Tvaya gena, и она вновь отдавалась, и они целовали друг друга то с яростным торопливым напором юности, то порывисто и часто, то с медленной неспешностью любви, и останавливались, чтобы посмотреть друг на друга, улыбнуться друг другу, задыхающиеся и мокрые, ласковые и требовательные, и повторяли все снова, как молитву.

Глупая святая молитва, волшебная песня, радость бедных смертных человеков, вековечный дуэт, бессмертный дуэт, благодаря которому человечество плодится и размножается. Она вновь и вновь говорила, что любит, и спрашивала его, заранее зная его чудодейственный ответ, все спрашивала, любит ли он ее. Он повторял ей вновь и вновь, что любит, и спрашивал ее, зная заранее чудодейственный ответ, все спрашивал, любит ли она его. Такова любовь в самом начале. Такая однообразная для других, но для них самих такая интересная.

Неутомимые исполнители дуэта, они сообщали друг другу, что любят, и эти простые слова приводили их в восторг. Сплетаясь в объятиях, они улыбались или даже почти смеялись от счастья, целовались и вновь разъединялись, чтобы сообщить друг другу чудесную новость, подтверждая ее тотчас же новой неустанной работой языков и губ в неистовом поиске друг друга. Соединение губ и языков – вот язык юности.

О, начало любви, о, первые поцелуи, о, пучина, в которую несутся их судьбы, о, их первые поцелуи на софе, помнившей многие поколения суровых пуритан, о, грехи, отпечатанные на их губах, о, глаза Ариадны, возведенные к небу глаза мученицы, прикрытые глаза послушницы, о ее неумелый язык, ставший вдруг таким проворным. Она отталкивала его, чтобы увидеть его лицо, и его рот был еще открыт после поцелуя, чтобы увидеть его и узнать, чтобы еще раз увидеть этого незнакомца, мужчину всей ее жизни. Твоя жена, я твоя жена, tvaya gena, бормотала она, и если он делал вид, что отстраняется, она вцеплялась в него. Не покидай меня, бормотала она, и они пили за жизнь, за их жизни, которые теперь перемешались в одну.

О, начало любви, о, поцелуи, о, радость женщины в губах мужчины, о, соки юности, внезапные передышки, когда они с восторгом рассматривают друг друга, узнают друг друга, бурно расцеловывают друг друга по-братски в щеки, в лоб, целуют друг другу руки. Скажите, ведь это и есть Бог, правда? – спрашивала она, растерянно улыбаясь. Скажите, вы любите меня? Скажите, одну меня, ведь так? Никого другого, правда? – спрашивала она, и специально говорила это нежным серебристым голоском, чтобы ему нравиться, чтобы он любил еще больше, и целовала руки незнакомца, касалась его плеч, отталкивала его, чтобы потом обласкать с божественной гримаской.

О, начало любви, ночь первых поцелуев. Она хотела высвободиться, пойти наверх, взять подарки и принести ему, но как его оставить, как оставить эти глаза, эти темные губы? Он прижал ее к себе, сжал крепко-крепко, ей стало больно и так хорошо от этой боли, что она в который раз сказала ему: она его жена. Твоя, твоя собственная жена, говорила она, великолепная безумица, а на улице соловей заходился в дурацком исступлении. Слезы блестели на ее щеках, ибо ее потрясла мысль, что она его жена, и он целовал ее мокрые щеки. Нет, в губы, говорила она, дай, говорила она, их губы неистово сливались, и снова она отодвигалась, чтобы обожать его на расстоянии. Мой архангел, моя смертельная прелесть, говорила она, не зная, что говорит, с мелодраматической улыбкой дурного вкуса. Архангел и смертельная прелесть – сколько хочешь, думал он, но я не могу забыть, что все эти архангелы и прелести лишь потому, что тридцать два зуба. Но я обожаю ее, думал он вслед за этим, и хвала моим тридцати двум зубам.

О, начало любви, о, юные поцелуи, о, любовные мольбы, бессмысленные и монотонные. Скажи, что любишь меня, просил он, и, чтоб добраться до ее губ, он опирался на нее, на ее бедро, и она тотчас же сдвигала колени, инстинктивно закрываясь перед мужчиной. Скажи, что любишь меня, повторял он, сосредоточившись на важной просьбе. Да, да, отвечала она, я не могу сказать тебе ничего, кроме этого злосчастного «да», да, я люблю тебя так, как и не надеялась полюбить, говорила она, задыхаясь между двумя поцелуями, и он дышал ее дыханием. Да, любимый, я любила тебя прежде, люблю сейчас и буду любить всегда, и всегда станет сейчас, хрипло говорила она, безрассудная и опасная от любви.

О, начало любви, когда двое незнакомцев внезапно познают друг друга, о, трудолюбивые губы, о, отважные языки, ненасытные языки, ищущие и переплетающиеся языки, о, их великая битва, слияние в нежной ненависти, священный труд мужчины и женщины, о, соки рта, рты, насыщающиеся друг другом, пища юности, языки, слившиеся в невозможном желании, взгляды, восторги, живые улыбки двух смертных, невнятное бормотание, детский щебет и детские поцелуи, невинные поцелуи в уголки губ, снова и снова, и вдруг дикая охота, гонка с преследованием, соки обмениваются на соки, возьми, дай, дай еще, слезы счастья, тотчас осушаемые губами, требования любви, повторение признаний, чудесное однообразие.

О, любовь моя, обними меня крепче, я абсолютно вся твоя, говорила она. Кто ты такой, как ты так сделал, чтобы получить меня всю, всю мою душу, все мое тело? Обними меня, обними меня крепче, но побереги меня сегодня, говорила она. В мыслях я уже твоя жена, но не сегодня ночью, говорила она. Иди, оставь меня одну, дай мне подумать о тебе, подумать обо всем, что случилось. Скажи, скажи, скажи, что любишь меня, бормотала она. О, любовь моя, говорила она, плача от счастья, никого до тебя, любовь моя, никого после тебя. Иди, любимый, иди, оставь меня одну, одну, чтоб больше быть с тобой, говорила она. Нет, нет, не покидай меня, умоляла она, удерживая его обеими руками, у меня во всем мире нет никого, кроме тебя, я больше не могу без тебя, умоляла она, растерянно цепляясь за него.

Отчаянные вольности любви. Он внезапно гасит лампу, она боится, зачем, чего он сейчас захочет? Груди возникают в ночи, сияя нежной белизной, и мужская рука на груди, отражающей лунный свет, женщина стыдлива и нежна, ее губы приоткрыты в ожидании, страх и счастье покоренной женщины, страх и нежность, его лицо склоняется над ней, вольности в ночи, вольности, продиктованные любовью, вольности, которые она самозабвенно позволяет и принимает, у нее вырываются влажные хрипы и стоны, такие же, как в час грядущей смерти, о, ее улыбка агонии, ее бледное лицо, освещенное луной, о, ослепление живого мертвеца, о, смутное блаженное осознание себя самой, ее руки блуждают в волосах мужчины, склонившегося над ее грудью, перебирают их нежно, аккомпанируя своему счастью, легкие тонкие руки, благодарящие, ласкающие, просящие. Любовь, твое солнце светило этой ночью, первой их ночью.

Дата добавления: 2015-07-11