Часть вторая 11 страница

В связи с этим, хлопая руками по коленям, изображая балованного ребенка, эдакую непосредственную девчушку, мадам Петреско закричала, что хочет поехать к дорогому Титушке и только туда, и пусть в Синайе жарко, к дорогому Титушке и только туда, к ее любименькому Титушке и только туда, вот, вот! И она своенравно лупила себя кулачками по коленкам и продолжала визжать про Титушку, чтобы произвести впечатление на внушительного Гуасталлу. Покинутые министром калек, обязанным своей политической карьерой деревянной ноге, двое супругов, ненавидящие друг друга, но соединившиеся ради идеи возвыситься в обществе, производили совместный досмотр послу крохотного, только что образовавшегося государства, бывшему заплеванному журналисту, который все смотрел в зеркало и все не мог поверить своим глазам. Тяжко нагруженная десятком тяжелых колец, английская поэтесса молча презирала все вокруг и утешалась, поправляя средневековую шляпу с длинной черной вуалью в стиле королевы-матери отравительницы и Екатерины Медичи. Заметив Солаля, министр Крочи ринулся к нему, приговаривая, что счастлив будет поболтать со своим дорогим другом.

По правде говоря, он прибыл сюда в надежде выудить какой-нибудь эфемерный политический секрет, чтобы переслать его в Рим и удостоиться похвалы. Выдвинуться и показать себя, взять боем посольство, вскарабкаться на лестницу, с которой всех спустили, сбросив в проделанную в земле дыру. Чтобы избавиться от него, Солаль выдумал некую конфиденциальную информацию, которую этот свиненок живо взял на заметку, подергивая кадыком. Рассыпавшись в благодарностях, он смылся, одурев от радости, а за ним по пятам крался недиагностированный рак. Двери лифта захлопнулись перед его носом, и он помчался по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, спеша передать своему министру весь карточный тайный расклад. Посольство у него в кармане! Надо быстро отправить шифрованную телеграмму с пометкой «Совершенно секретно», для Его светлости лично! Нет, нет уж, скорей сесть на самолет до Рима. Вот тебе отличный повод для личной беседы с патроном! Наконец заловив лысого посла, баронесса Мустье стала цитировать ему своим звучным от развившихся в носу полипов голосом одно из высказываний герцога, такого простого, такого дружелюбного, которое заключалось в том, что быть хорошим садовником не менее важно, чем хорошим герцогом и пэром. Как прекрасно, как верно, – изо всех сил улыбалась она Его светлости, брызжа слюной, но он, не поддавшись этой интриганке, бросил ее на произвол судьбы и робко приблизился к лорду Галлоуэю, которому, осторожно оглядевшись по сторонам, румынская делегатка доверила конфиденциальную и абсолютно достоверную информацию о том, что на послезавтрашнем Совете итальянский делегат не станет говорить о национальных притязаниях, как в прошлом году, но только лишь о национальных устремлениях, это такой важнейший поворотный момент в фашистской политике, подтвердила она, надувая могучие незыблемые щеки, уперев маленькую руку в мощную ляжку, как буфетчица на вокзале. При этих словах подслушивающий журналист вздрогнул как ошпаренный, и, поскольку его распирало желание скорее телефонировать о поразительной сенсации, поспешил, толкнув по дороге профессора Цюрихского университета, который выслеживал – уж очень ему нужна была красная лента под старость – французского культурного атташе, которому, чтобы проявить свою изысканность, мадам Петреско кричала «Как делла», удлиняя «л», как это делала леди Чейни. «Против кого он дружит?» – спрашивала, чтоб показаться столичной штучкой, греческая журналистка у баронессы Мустье, а та напускала на себя мрачный вид, не обращая более внимания на эту маленькую интриганку, ноль без палочки, ни на минуту не выпускала из виду недостижимую леди Чейни, с которой графиня Гронинг оживленно беседовала о лорде Балфуре. Какое чудесное создание этот милый Артур, и какой на самом деле великий человек, она провела у него восхитительную неделю. Да, она будет ужинать сегодня с ним и с Анной Ноайль, она гений, эта милая Анна, и такая прекрасная подруга!

Четверо гостей, сознающих собственную незначительность, даже не пытались завести связи. Как неприкасаемые, они держались вместе и говорили вполголоса. Они понимали, что навсегда останутся париями, но не могли себе в этом признаться и потому образовали маленькую группку разочарованных в жизни насмешников. Чтобы чувствовать себя на высоте, они отпускали иронические комментарии из своего темного угла по поводу блестящих и знаменитых гостей, которым они завидовали. Эти грустные прокаженные, циники поневоле, маленькая сплоченная община в уголке у окна, набивающие брюхо сэндвичами, были как-то отдаленно подчинены Бенедетти: прыщавая секретарша из отдела информации, архивист-португалец, бельгиец – мелкий служащий и машинистка, похожая на жирную мускусную крысу. Бенедетти пригласил их, потому что другой его принцип заключался в том, что начальник должен поддерживать свою популярность, подчиненные должны его любить, даже самые незначительные. Он поэтому приглашал четырех неудачников раз в год и не сомневался, что они будут знать свое место, у окна.

Чтобы утешиться, прыщавая секретарша в очередной раз рассказала историю о своем отце, он был консулом где-то в Японии и в этом качестве приютил одного академика по имени Фаррере, коему она помогла переплести собрание его сочинений. Два или три раза в неделю она уж обязательно упоминала про консула-отца и академика Фаррере. У каждого из нас есть такой пик в карьере, который мы вспоминаем по поводу и без, искупительный фант, который мы как можно чаще извлекаем на свет божий.

Самым несчастным из гостей был Якоб Финкельштейн, доктор социологических наук, маленький, вечно голодный человечек, малооплачиваемый корреспондент еврейского пресс-агентства. Бенедетти также приглашал его раз в год, чтобы не поворачиваться спиной к сионистам, поскольку, как всякий антисемит, преувеличивал их влияние на политику Соединенных Штатов. На каждый коктейль Бенедетти приглашал одного чудака, а в следующий раз звал его только через год. В малых дозах чудаки не могли помешать тому, что Бенедетти, претендующий на литературный талант, называл «атмосферой» его коктейлей.

Никто из гостей не разговаривал с Финкельштейном, социальным нулем, который никому не может быть ничем полезен и, что самое главное, никому не может ничем навредить. Неопасен, значит неинтересен, не стоит с ним церемониться, незачем его любить, ни к чему даже притворяться, что любишь его. Парии у окна и те сторонились этого изгоя, нижайшего из низких. Никем не замечаемый, не находя собеседников, бедный прокаженный изображал, что он торопится, чтобы как-то оправдать свое существование; его участие в коктейле сводилось к тому, чтобы показывать стрекочущей шумной толпе через равные промежутки времени одно и то же представление. Опустив голову, как будто нос оттягивал ее вниз, он спешно пересекал огромную гостиную из конца в конец, иногда сталкиваясь с гостями и совершенно безрезультатно извиняясь. Петляя таким образом по залу, он делал вид, что где-то там, на другом конце, увидел знакомого и торопится к нему. Но его уловки никого не могли обмануть. Когда Бенедетти сталкивался с ним нос к носу – так, что уже невозможно было притвориться, будто не видит его, – он отстранялся веселым «Как дела?» – для профилактики – и рысил короткими перебежками дальше. И вот в очередной раз доктор социологических наук и быстроходный Вечный Жид отправлялся в путь, предпринимал новое бесполезное путешествие по земле изгнания и так же спешно устремлялся к буфету, где его ждал утешительный сэндвич, его единственное неотъемлемое право и единственный социальный контакт на этом коктейле. В течение двух часов, с шести до восьми вечера, бедный Финкельштейн прошел многокилометровый марафон, но он запретил себе рассказывать об этом жене, когда вернулся домой. Он любил свою Рахиль и все свои горести держал при себе. Но к чему эти неутомимые пробежки и к чему так долго находиться среди злых жестоких людей? А потому, что он дорожил своим правом на ежегодный коктейль, потому что не хотел признать себя побежденным и надеялся на чудо, на разговор с братом по разуму. Бедный Финкельштейн, безобидный и готовый любить, еврей моего сердца, я надеюсь, теперь ты в Израиле, среди своих, среди наших, и там тебя любят.

В половине восьмого появился сэр Джон, Генеральный секретарь Лиги Наций, слегка под мухой. Лицо Бенедетти осветилось любовью, он подлетел к сэру Джону легкой балериной. Эта любовь не была наигранной, Бенедетти был социальным существом до такой степени, что искренне обожал любое влиятельное лицо, которое могло быть ему чем-нибудь полезным. Наиболее эффективно – и, соответственно, с наибольшей пользой – можно выразить только искренние чувства. Да и совесть потом чиста. Бенедетти, слишком большой подлец, чтоб быть нечестным, даже в одиночестве перед зеркалом он был убежден, что любит Генерального секретаря и считает его великим человеком. Точно так же он любил и уважал предыдущего Генерального секретаря. Но когда тот ушел в отставку, он мгновенно забыл его, полностью охваченный энтузиазмом перед сэром Джоном, чья фотография тут же сменила на письменном столе Бенедетти фотографию его предшественника.

Сэр Джон беседовал теперь с Бенедетти, фамильярно взяв его под руку. Это прикосновение великого человека кружило голову его подчиненному, наполняло его душу неизъяснимой благодарностью. Подобно Адриану Дэму за несколько недель до этого, он шел, как испуганная нимфа, под ручку с обожаемым начальником, потрясенный такой добротой и простотой, гордый и целомудренный, вознесенный верховной рукой, поднимая время от времени на сэра Джона молитвенный взор. Поскольку под завесой его заинтересованной любви к важной шишке скрывалась другая любовь, ужасная, подлинная и не ищущая выгод, гнусная любовь-преклонение перед мощью, любовь самки к насильнику, животный трепет перед сильнейшим. Ой, хватит, хватит с меня этой шайки, я их столько видел в своей жизни.

Дата добавления: 2015-07-11