Часть вторая 2 страница. – как мне вас представить?

– Как мне вас представить? – спросил консьерж, который отказался от мысли сразу же выставить безумца, потому что вдруг он и вправду родственник, от этих иностранцев можно ждать чего угодно.

– Поскольку тебе надо отрабатывать перчатки и золотые нашивки на воротнике в виде ключиков, ты можешь объявить, что пришел Салтиель из Солалей, его единственный дядя, которому удалось живым выбраться из летательного аппарата, зафрахтованного в Лондоне, где я изучал британские нравы и обычаи, после многих других подобных путешествий, как тех, что совершались посредством локомотива, так и тех, что проходили воздушными или морскими путями, но всегда задачей моей было умножение интересных знакомств и изучение тайн человеческого сердца. Но вот я здесь, у вас, призванный своим племянником, сыном моей души. Я все сказал, а ты теперь исполняй свой долг, служитель!

Консьерж набрал номер, объявил о посетителе, выслушал ответ, положил трубку, изобразил любезную улыбку и поинтересовался, не соблаговолит ли посетитель подняться. Салтиель адмиральским жестом скрестил руки на груди.

– Как только вблизи показался король, высокомерная гадюка вмиг защебетала как канарейка! А я, друг мой, буду кротким с кроткими, но грозным с грозными и львом рыкающим с гиенами! Однако следует – таки иметь сострадание к нижестоящим, так что забудем прошлое. Скажи мне скорее номер его комнаты.

– Номер тридцать семь, месье, но посыльный сейчас проводит вас.

По знаку начальника один из грумов вскочил, и Салтиель с любопытством уставился на красную униформу аккуратно причесанного мальчишки, с золотыми эполетами, сверкающими пуговицами коротенькой курточки и с золотыми галунами на брючинах.

«В таком возрасте уже посыльный! – подумал он. – О, нравы! И одет к тому же как принц Уэльский! И все это добавляется к общим расходам!»

Закусив губу, чтобы не прыснуть со смеху, грум предложил ему следовать за ним. Но в двух метрах от лифта Салтиель остановился, пораженный неожиданной мыслью. Ведь эти прислужники пустят теперь слух, что у знаменитого клиента невоспитанный дядюшка, и, значит, он происходит из неблагородной семьи. Ну что ж, надо показать этим европейцам, что он умеет себя вести и у него тоже есть великосветские манеры.

– Только после вас, – любезно улыбнулся он маленькому посыльному в белых перчатках, который неподвижно стоял возле лифта.

Побагровевший от сдерживаемого смеха грум повиновался, и Салтиель двинулся за ним скользящей воздушной походкой – именно такая казалась ему квинтэссенцией дипломатических манер.

– Возвращайтесь к работе, дитя мое, – сказал он, когда лифт остановился на третьем этаже. – Не стоит труда меня провожать, я найду номер сам. Вот вам десять швейцарских сантимов, можете купить себе на них чего-нибудь вкусненького или отдать их вашей уважаемой матушке, это уж что вам сердце подскажет.

Он был шокирован неблагодарностью маленького негодяя, который даже не сказал спасибо. Что он уж такого сделал, подумаешь, наследник престола, всего-то нажал кнопку этого вертикального локомотива, и все. И какие же этому юному вельможе полагаются чаевые? Согласен, всего два су, но швейцарских, это же две капельки золота!

Однако его возмущение быстро улеглось, он улыбнулся сам себе и мысленно поздравил себя с тем, что избавился от принца Уэльского. Теперь он может спокойно подготовить свой выход и произвести приятное впечатление. Он достал карманное зеркальце и полюбовался собой. Отложной воротничок хорош, безупречно чист и накрахмален. Правильно он утром решил погладить редингот. Красная гвоздика в петлице гармонировала с цветастым жилетом, и к тому же английские министры часто появляются с цветущей бутоньеркой. Он пригладил жидкий хохолок, затем сдвинул шапчонку на одно ухо, потому что как – то заметил, что, когда его племянник был в полной форме, он всегда сдвигал свой красивый цилиндр чуть набок.

– Да, когда шапка слегка набекрень – это как-то более современно, весело и при этом как-то значительно.

Он опустил зеркальце, остановив его на уровне колен. Да, серебряные пряжки с короткими штанами хорошо смотрятся. Вчера вечером Проглот критиковал эти штаны, называл их устаревшими. Зависть, очевидно. Он всегда носил короткие штаны, и не в его возрасте менять стиль одежды. Короче, вид у него был вполне презентабельный. Он, улыбаясь, вздохнул. Кто бы мог подумать, племянник здесь, за дверью, думает о нем, ждет его. Да, надо, как только войдет, расцеловать его и благословить. Он прочистил горло, откашлявшись, и подошел к волнующей его душу двери; старое сердце забилось сильно-сильно, он тихо постучал. Ответа не последовало. Он осмелился постучать сильнее.

Дверь открылась, и Солаль в роскошном халате склонился поцеловать руку Салтиеля. У старика подкосились ноги – этот поцелуй поразил его и он даже не нашелся, что ответить. Он не осмелился обнять и поцеловать племянника – да, тот уже совсем вырос. Солаль смотрел на него, улыбаясь. Для приличия он потер руки одну о другую и спросил, как Соль поживает. Узнав, что тот поживает неплохо, снова потер руки.

– Благодарение Богу. Я тоже поживаю неплохо. Сегодня замечательная погода, – добавил он, помолчав.

Тогда Солаль сжалился и положил конец замешательству дядюшки, расцеловав его в обе так тщательно выбритые щеки. Салтиель тоже расцеловал его, высморкался, пробормотал благословение, оглянулся и весь расцвел.

– Какая прекрасная комната, сынок. Чтоб ты подольше наслаждался в ней жизнью, дорогой мой. Но я вижу, окно открыто, берегись сквозняка, дитя мое, ты знаешь ли, кстати, что, если намазать на ноздри немного ментола в вазелине, это предохраняет от насморка. Ну и как. Соль, все ли в порядке в политике? Ты доволен разными нациями?

– Они ведут себя хорошо, – серьезно ответил Солаль.

После этих слов воцарилось молчание, и Салтиель не решился его прервать. Соль, должно быть, держит в голове множество важных мыслей и готовит сейчас какую-нибудь сложную речь. Он решил оставить его в покое на какое-то время, чтобы не сбить с мысли. Он сложил руки и присмирел, следуя взглядом за племянником, который шагал из угла в угол. Какой же Соль высокий! Кто бы мог подумать, что он держал его на коленях в день обрезания! Был маленький малыш, который плакал, а теперь – хозяин наций, властелин общественного мнения. Благодарение Господу, он знал, что делает! Да, тут все понятно. А что он мало говорит – так это у него голова занята речью или каким-нибудь решением, от которого зависит судьба нескольких стран. Подумать только, решение примет он, а этот злосчастный англичанин, якобы начальник Соля, всем станет направо и налево рассказывать, что это его идея, и ему достанутся все лавры. Это «зам» перед «Генеральный секретарь» для него как кость в горле, никак ее не проглотить. Ну вот какого черта этот англичанин не уйдет уже в отставку и не уступит место действительно способному человеку? Конечно, он не желает смерти бесполезному англичанину, но если Богу было бы угодно наградить его каким-нибудь ревматизмом, который вынудил бы его уйти в отставку, что делать, такова воля Всевышнего.

– Дядюшка, идти мне или не идти на ужин к этим Дэмам сегодня вечером? Решайте.

– Что я могу сказать тебе, сын мой? Я не компетентен в этом вопросе. Если тебе это доставит удовольствие, конечно, иди.

Солаль открыл ящик стола, достал оттуда пачку банкнот, протянул дяде, который пересчитал их, посмотрел на дарителя с гордостью, и глаза его заблестели от слез. Королевская щедрость – мальчик предлагает вам десять тысяч швейцарских франков, как ментоловую пастилку!

– Да благословит тебя Бог, мой мальчик, и спасибо тебе от всего сердца, но они мне совершенно ни к чему. Я слишком стар для таких денег, и что я буду с ними делать?

Сохрани эти деньги, заработанные твоим трудом, но только не в ящике, даже закрывающемся на замок, потому что ключ к замку можно подобрать – на то он и ключ.

Спрячь эти деньги в карман и заколи двумя булавками, потому что из кармана они могут выпасть – на то он и карман. А теперь, сокровище мое, знай, что от меня ничего не скроешь и я прекрасно вижу, что тебе надо остаться одному, чтобы принять решение насчет сегодняшнего ужина. Так что я пойду сейчас вниз и расположусь в кресле, и я не буду скучать, уж будь спокоен, я стану наблюдать за людьми, как они в холле ходят туда-сюда, это очень интересное времяпрепровождение. До скорого, свет моих очей, и да хранит тебя Бог.

Когда он спустился в холл, его внезапно охватила тревога. Вообще – то он, вероятно, все-таки давеча задел консьержа, и этот предатель вполне способен отыграться за дядю на племяннике, скажем, уничтожить какое-нибудь важное письмо, да мало ли какая еще гнусность придет ему в голову! Надо срочно наладить с негодяем отношения и затушить его жажду мести.

Он приблизился к столику, с благодушным видом оперся на локоть и сказал консьержу:

– Мой племянник говорил мне о вас, он относится к вам с большим уважением.

Ошалевший от такого поворота событий консьерж поблагодарил его, и тогда, одарив обезвреженного врага чарующей улыбкой, Салтиель вновь атаковал его любезностями, чтобы окончательно расположить к себе.

– Вы гражданин Швейцарии, я полагаю?

– Да, – нехотя ответил консьерж, в душе шокированный: как же такая важная персона в Лиге Наций может быть племянником этого чокнутого в дурацких штанцах? Ясное дело, с этими иностранцами надо держать ухо востро, никогда с ними не разберешься, что к чему.

– Мои поздравления, – сказал Салтиель. – Швейцария – мудрая и благородная страна, она действительно, что называется, всем хороша, и я от всего сердца желаю ей всяческого процветания, хотя она в моих пожеланиях не нуждается, поскольку и так прекрасно управляется со своими делами. И отель этот содержится в полном порядке, а то, что свет днем горит, так с ним даже как-то веселей. – Он помолчал, потом решил, что некоторые подробности о Солале могли бы заинтересовать этого мрачного типа и окончательно его задобрить. – Представьте себе, дорогой консьерж, что моему племяннику, как и каждому старшему сыну старшей ветви Солалей, дали имя Солаль! Такова традиция! И даже в свидетельстве о рождении, выданном раввином, он записан как Солаль Четырнадцатый из Солалей, сын всеми чтимого великого раввина Кефалонии и потомок великого первосвященника Аарона, брата Моисея. Правда, интересно? Примите еще к сведению, милейший консьерж, что мои четверо кузенов и я сам, мы имеем-таки счастье принадлежать к младшей ветви! И спустя несколько веков, как сладкой жизни, так и не слишком сладкой, в нескольких французских провинциях, мы прибыли на остров Кефалония, чтобы соединиться там со старшей ветвью, которая бежала на этот остров в тысяча четыреста девяносто втором году во время изгнания евреев из Испании. Ах, проклятый Торквемада! Чтоб ему пусто было! Но знайте тоже, что мы пятеро, Младшие Солали, которых еще зовут Доблестными из Франции, мы стали безупречными гражданами Франции согласно декрету Национальной Ассамблеи двадцать седьмого сентября тысяча семьсот девяносто первого года, и мы гордо останемся французскими гражданами, внесенными в списки французского консульства в Кефалонии, и мы с радостью говорим на звучном языке благородной страны, украсив его древними словами диалекта графства Венессен, которые мы одни и помним, и долгими зимними вечерами мы читаем Расина и Ронсара и рыдаем, рыдаем, а еще знайте, уважаемый консьерж, что Проглот и Михаэль несли воинскую службу в сто сорок первом пехотном полку в Марселе, а троих остальных, в том числе и меня, признали негодными к военной службе, это нас, конечно, весьма расстроило, но что поделаешь?

Его прервал телефонный звонок, и консьерж, положив трубку, сообщил ему, что племянник вновь просит его зайти.

– Приятно было побеседовать с вами, и будьте так любезны угоститься анисовой конфеткой, – сказал Салтиель, протянул консьержу коробочку со сладостями, после чего грациозно откланялся и ушел, очень довольный своей хитростью. Отныне Солю не грозит никакая опасность, ему удалось очаровать этого консьержа! Так же любезно, предложив лакричный леденец, «более подходящий для вашего возраста», он отказался от лифта, расстроив планы другого возможного врага, маленького принца в красном с золотом. Эта подъемная клетка не внушала ему доверия. Кабель мог порваться, а у него были кое-какие сомнения по поводу загробной жизни.

– Твой кофе просто великолепен, высший сорт, он греет мне душу, – сказал Салтиель и налил себе вторую чашку, отпил и стал затем смаковать маленькими глоточками, слегка причмокивая, как обычно при дегустации. – А блюдо-то, кувшинчики и ложки – серебряные, вот даже проба стоит, клянусь Богом! Ах, видела бы тебя твоя покойная мать среди всего этого серебряного великолепия! Кстати, я забыл рассказать тебе, что после нашего прошлогоднего визита, как только мы от тебя уехали, мы, можешь себе представить, направились на гору Салев, недалеко от Женевы, это была идея Проглота. Восемь тысяч метров, и все вверх! Пропасти, ущелья, друг мой, и коровы, разгуливающие на свободе! А рога у них не меньше чем по метру, без преувеличения! А взгляд преисполнен тупости и поразительной бесчувственности! Нет, все эти гои, которые платят деньги, чтобы их в горах еще и забодали, чтобы помирать от холода и до изнеможения карабкаться, ломая ноги, по камням, – нет, это все за пределами моего понимания. Да, конечно, я хочу еще одну чашечку кофе, потому что здесь еще есть, и нечего его им оставлять, они и так дерут с тебя за него втридорога. Спасибо, сын мой, храни тебя Бог, и да будет Он милостив к тебе. Ах, сынок, какое счастье видеть тебя в Женеве, это маленькая республика с большим сердцем, родина Красного Креста и добросердечия! Как же она отличается от Германии! Кстати, представь себе, что вчера после обеда пришел Проглот и сказал по большому секрету, что он хочет купить в институте Пастера бешеных собак, тайно переправить их в Германию, чтобы они там укусили нескольких немцев, которые, в свою очередь взбесившись, укусят других немцев, и так по цепочке, пока все эти проклятые злодеи не перекусают друг друга. Я ему категорически запретил даже думать о подобных мерзостях и объяснил, что мы-то не немцы, мы другие! И мы долго спорили, и он признал себя побежденным! А после этого мы пошли с Соломоном на озеро подышать свежим воздухом, и мы гуляли, держась за мизинцы. А потом мы пошли смотреть Стену Реформации, она и вправду великолепна. Мы оказались перед лицом четырех великих Реформаторов, и мы объявили себе минуту молчания, поскольку протестантизм – благородная религия, и, кстати, протестанты очень честные и порядочные люди, это всем известно. Надо было видеть Соломона в эту минуту, он стоял по стойке «смирно», как солдат, такой серьезный, со своей соломенной шляпой в руке. Он даже хотел объявить еще одну минуту молчания. Мне представляется, что учитель Кальвин слегка похож по характеру на нашего пророка Моисея, я говорю слегка, потому что наш учитель Моисей ни с кем не сравнится, он был единственным другом Всевышнего, ни с кем больше такого не случалось, что уж тут говорить! Но при этом Кальвин, конечно, мне очень нравится, он суров, но справедлив, и с ним шутки плохи! А потом мы пошли посмотреть на университет, он как раз напротив. Я выучил наизусть девиз, выгравированный на фасаде парадной двери, сейчас тебе процитирую, вот: «Жители Женевы, передавая это здание высшей школе, воздают должное преимуществам образования, создающего незыблемые гарантии для ее свобод». Правда, красиво? Такую фразу мог измыслить только великий народ, ты уж мне поверь! Я даже смахнул набежавшую слезу, не стану скрывать. Что же касается Соломона, он снял шляпу и решил объявить еще одну минуту молчания, на этот раз перед университетом! Ну, вот я тебе и рассказал весь свой вчерашний день. А кстати, дорогой мой, этот англичанин, твой начальник, как он поживает?

– Очень хорошо, – улыбнулся Солаль.

– Слава богу, – сказал Салтиель и тяжело вздохнул. – Но, однако, он же уже в годах?

– У него железное здоровье.

– Слава богу, – сказал Салтиель, кашлянув. – Значит, ты в целом доволен международной политикой. Но будь бдителен и, если этот Гитлер пригласит тебя на ужин, откажись! Естественно, если по долгу службы ты вынужден будешь принять приглашение, делать нечего, но тогда объясни уж ему, что у тебя болит печень и ты не можешь ничего есть. Говорят, у него целый шкаф разных ядов. Так что ничего у него не ешь, а если он разозлится, тем хуже для него. Пусть он разозлится и лопнет от злости и будь он проклят! Главное, правильно поставь себя с французами и англичанами, вот что. И в письмах можешь им польстить, заверения в совершеннейшем почтении и все такое. А вот, кстати, сынок, что ты решил по поводу сегодняшнего ужина?

– Я пойду.

– Полагаю, там будут какие-то знаменитости?

– Она красива, и зовут ее Ариадна.

– Но она еврейка, сын мой?

– Нет. Я увижу ее сегодня последний раз, и все, я оставлю ее в покое. До свидания, дядюшка.

Он нахлобучил на него шапку, поцеловал в плечо, проводил до двери, и бедняга Салтиель оказался в коридоре с рассеянным светом. Вконец растерянный, он медленно пошел вниз по лестнице, почесывая нос и потирая лоб. Это, очевидно, какая-то мания. Этому ребенку нравятся только дочери гоев! Сначала была консульша, потом кузина консульши, благородная дама Од, которая умерла, бедняжка, и еще бог знает сколько после нее, а теперь еще эта Ариадна! Конечно, все эти блондинки очаровательны, но, в конце концов, есть же и очаровательные еврейки, воспитанные, образованные, читающие стихи. Чего им не хватает, непонятно, разве что белокурости?

Рассеянно попрощавшись с консьержем, он вышел на улицу, где чайки с хищными глазами антисемитов летали по кругу и глупо орали, озверев от голода. Он остановился перед озером. Какая прекрасная вода, такая чистая, не грех и заплатить, чтоб такую попить. Повезло им, этим швейцарцам. Он вновь зашагал вперед, мысленно обращаясь к племяннику:

«Запомни, дорогой мой, я ничего не имею против христиан, и я всегда говорил, что добрый христианин лучше не слишком хорошего иудея. Но ты же понимаешь, с кем-нибудь из наших ты остаешься в семье, ты можешь обо всем с ней говорить, как брат с сестрой, если можно так выразиться. Тогда как с христианкой, даже самой очаровательной и голубых кровей, о некоторых вещах говорить не следует, чтобы ей не надоесть или не оскорбить ее, и она никогда не сможет понять ни наших бед, ни наших терзаний. И потом, видишь ли, какой бы очаровательной она ни была, у нее всегда остается тайная мысль, которую она думает, глядя на тебя, и которая может быть высказана однажды в момент ссоры – мысль против нашего племени. Гои, они не злые, но они заблуждаются. Они о нас плохо думают и считают, что в этом правы, бедняги. Надо мне написать книгу, чтобы объяснить им, что они не правы. А к тому же, видишь, каждые двадцать или тридцать лет, то есть в жизни каждого человека, с нами случается какая-нибудь катастрофа. Позавчера – погромы в России и в других местах, вчера дело Дрейфуса, сегодня злоба этих немцев, завтра еще бог знает что случится. И все эти катастрофы лучше пережить вместе с доброй еврейкой, которая будет с тобой телом и душой. Ах, дорогой мой, почему ты меня отослал, даже не оставив мне времени тебя вразумить?»

Погруженный в раздумья, он шел, почесывая нос и потирая лоб. «Конечно, Соль обещал, что оставит в покое эту барышню Ариадну. Но, к сожалению, она ему нравится, он сам сказал. И что – когда он увидит ее вечером на этом ужине, она будет такая нежная и белокурая, что он забудет свое решение, и вот он уже станет смотреть на нее особенным глубоким взглядом, и он улыбнется, показав зубы, и уже несчастная в ловушке, потому что он благороден, он им всем нравится. Как этот чертенок в шестнадцать лет соблазнил величественную французскую консульшу, высокую, крупную даму?» Он вздохнул.

– Единственное, что остается сделать, это найти ему подругу из наших.

Он захлопал в ладоши. Да, надо поставить эту мадемуазель Ариадну в условия жесткой конкуренции с израильской девственницей, безупречной во всех отношениях, чтоб все при ней: красота, здоровье, шикарные платья, стихи, фортепьяно, ванна каждый день и эти модные коньки и лыжи. Найдя подходящую кандидатуру, он поведает племяннику обо всех ее достоинствах, он убедит его своим красноречием, и будет его язык как перо опытнейшего писаря. Короче, их надо слегка окрутить и быстренько поженить, и больше никаких таких фантазий!

– А теперь вперед к раввину! Посмотрим, что он может нам предложить!

XIV

В два часа дня мадам Дэм и ее приемный сын уселись в салоне, она в лифе цвета бешеной лососины, он в брюках для гольфа. К их домашним туфлям были пришиты сменные войлочные подметки, чтобы не портить паркет.

– Ну, дорогуша, как прошел твой первый день на работе в ранге «А»? – спросила костистая дама, напоминающая рассудительного верблюда, с шеи которого тянулось короткое кожистое сухожилие, завершающееся мясистым шариком, неустанно раскачивающимся, как погремушка, но только беззвучная.

– Очень хорошо, – просто ответил Адриан, стараясь казаться одновременно непринужденным и легко привыкшим к новой ситуации. – Очень хорошо, – повторил он, – вот только ключ у книжного шкафа заедает. По правде говоря, он поворачивается, но каждый раз требуется большое усилие, и представь себе, только я сказал об этом человечку, отвечающему за хозяйство, он тут же прислал мне мастера. Когда ты в ранге «А», о тебе ох как заботятся.

– Конечно, дружок, – подхватила мадам Дэм и улыбнулась: ее длинные передние зубы неровно улеглись на дряблую подушечку нижней губы. – Послушай, я думаю, что ты извинишь мне этот скудный лянч с сэндвичами. Вовсе недостойный господина в ранге «А», но что делать, в такой день у меня совсем другое в голове, а зато у тебя сегодня вечером аппетит будет лучше. – Она внезапно замолчала, помяла в пальцах свою фрикадельку, свой живой брелок, прочность и эластичность которого в минуты задумчивости любила оценивать на ощупь. – Что случилось, мой Диди? У тебя вдруг стал такой озабоченный вид? Это все из-за нее? Расскажи своей Мамуле.

– Да все эта записка на ее двери. Все та же старая песня: она спит, не надо ее будить. Зря она принимает снотворные, дурная привычка.

Мадам Дэм снова поднесла руку к мясистой висюльке, ловко крутанула ее между чуткими опытными пальцами, вздохнула, но посчитала, что еще не время высказать все, что она думала по этому поводу. В столь торжественный день, когда на ужин ожидается сам господин заместитель Генерального секретаря Лиги Наций, Диди понадобится вся его энергия.

– Чего ж ты хочешь, ей нечем заняться, – не удержалась, однако, от замечания. – Ах, если бы она хоть чуть-чуть могла заняться хозяйством! А то сидит целыми часами в комнате и читает романы, от которых у нее бессонница, бедная деточка.

– Я серьезно поговорю с ней завтра, когда у нас больше не будет всех этих забот с приглашением, – сказал Адриан. – А снотворные она приняла вчера, представляешь, только потому, что я за полночь вернулся от Джонсонов. Кстати, утром я не успел рассказать тебе, как прошел этот ужин. Очень шикарно, прямо великосветский прием, восемнадцать человек. Обслуживание на высшем уровне. Все гости – люди из высшего света. Я, конечно, обязан своему назначению этим приглашением. Ты понимаешь, я теперь для Джонсонов не пустое место. Зам генсека был там, он был очень элегантен, но все время молчал. Только немного разговаривал с леди Хаггард, это близкая подруга семьи Джонсонов, они все называют друг друга по имени, то есть они то и дело называют ее Джейн. Ну, короче, она жена генерального консула Великобритании, который имеет все полномочия министра, и ты представь, как важно назначение в Женеву, это не каждому дано, но его там не было, он заболел гриппом. А она красавица, гораздо моложе своего мужа, ей не больше тридцати двух, и она пожирала глазами зама генсека. И когда прошли через гостиную, потом через другую, еще больше, потому что там анфилада из трех, представляешь себе…

– У ван Оффелей тоже анфилада из трех гостиных, – со скромной улыбкой прервала его мадам Дэм и глубоко, шумно вдохнула воздух носом.

– Да, ну и когда вошли в комнату, леди Хаггард села рядом с замом генсека и только и делала, что с ним говорила, прямо действительно ухаживала за ним, и представь себе, когда речь зашла о гроте в саду у Джонсонов, она предложила показать его ему. Что там происходило в этом гроте, я уж не знаю. Все, молчок! И потом, уезжая, она предложила отвести его в «Ритц» на своей машине, потому что он был без машины, может, в ремонте, хотя мне это кажется странным, все же «роллс – ройс». Что там между ними было, гм, я ни в чем не уверен, тайна, покрытая мраком. Да, я забыл, там был еще советник дипломатической миссии Румынии, он сидел слева от мадам Джонсон, а зам генсека справа. Ты видишь, в какие высшие сферы меня впустил мой ранг «А»?

– Да, дорогуша, – сказала мадам Дэм, в восторге от светского успеха своего приемного сына, но слегка уязвленная тем, что не может разделить с ним этот успех; ее не очень-то интересовали такие подробности из жизни высшего света, раз она там ни с кем не знакома.

– Ладно, хватит болтать. Скажи мне, Мамуля, тут меня вот что беспокоит. Бедняга Папуля после ужина такой грустный ушел в свою комнатушку, ты его все-таки зря так спровадила.

– И вовсе не зря, я ему очень даже мягко объяснила, что нам с тобой надо спокойно обсудить подготовку сегодняшнего ужина, я даже назвала его «мой дорогой Ипполит», так что все хорошо.

– Но он чувствует, что его отстранили от дел.

– И вовсе нет, у него же есть руководство по этикету. И правда, я совсем забыла тебе сказать, что сегодня утром он живенько отправился в город, чтобы купить себе книгу об умении себя вести, и даже меня не предупредил, обрати внимание, даже со мной не посоветовался! Этот месье хотел поставить меня перед фактом! Я знаю, что купил он ее на свои карманные деньги, но все же он должен был больше со мной считаться. Ну, я его, конечно, от всего сердца простила. Если бы хоть это его угомонило, а то ведь все утро, пока ты был во Дворце, он ходил за мной по пятам и зачитывал мне свою книгу, я, конечно, слушала вполуха, уж поверь мне, голова у меня была забита гораздо более важными вещами.

– Ну, в общем постарайся его тоже вовлечь в подготовку. Сегодня за столом он не проронил ни слова, он чувствует себя лишним, бедняга.

– Конечно же я его вовлекаю. Вот сегодня утром я отправила его ходить взад-вперед по коридору, ты же знаешь, ничто так замечательно не полирует паркет, как эти войлочные подошвы. Он был ужасно доволен, что может быть хоть чем-то полезен.

– Так. – (Он сопроводил этот четкий слог четким жестом настоящего мужчины, одним махом вытряхнув трубочку; госпожа Дэм обожала его в такие минуты. Да, ее Диди весь в нее, настоящий Лееберг. Но про себя она при этом отметила: надо приказать Марте помыть пепельницу, и пусть пропылесосит под столиком.) – Ну что, Мамуля, на чем мы остановились? Короче, наш гость приедет в семь тридцать. Надо мне было сказать ему в восемь.

– Почему?

– Ну, это как-то более шикарно. У Канакисов на ужин всегда приглашают к восьми, у Рассетов и Джонсонов тоже. Ты ведь понимаешь, я все же волновался, когда решился закинуть крючок про это приглашение. – Он мысленно похвалил себя за удачный образ. – Ну, как бы то ни было, тем хуже, сделанного не воротишь. Самое важное в этой истории то, что во всем отделе только мне удалось заполучить зама генсека к ужину. Ну, если еще только Веве, но я в этом вовсе не уверен. Да. Итак, расскажи мне в общих чертах, что уже готово и что еще надо сделать, короче, обрисуй ситуацию, чтоб я немного в ней разобрался, но только быстро, потому что уже половина третьего и мне еще кучу всего нужно купить в городе. Если бы я мог, я бы отпросился сегодня утром, но Веве в последнее время вечно недоволен. Ты ж понимаешь, он не может пережить мое повышение, и, кроме того, он еще видит во мне возможного претендента на его должность.

– Да, мой родной Диди, – сказала она, лаская его взглядом.

– Так что еще повезло, что сегодня после обеда я смог отпроситься, и, ты ж понимаешь, я не мог ему сказать, что мне нужно готовиться к ужину с замом генсека, потому что этого он мне бы уж точно не простил.

– Да, мой дорогой, конечно. Но какие тебе надо сделать покупки?

– Ну, например, свечи. Будем ужинать при свечах. Это сейчас так принято.

– Но, дорогуша, у нас же есть свечи!

– Нет, – произнес он непререкаемым тоном. (Он вновь зажег трубку и выпустил могучую струю дыма.) – Они же витые, это вчерашний день. Нужны простые, как были у Рассетов. – (У мадам Дэм стало каменное лицо, Рассеты никогда ее не приглашали.) – И потом, это еще не все, я хочу поменять бутылки с вином. Представляешь, Горетта прислал мне бордо тысяча девятьсот двадцать четвертого года и бургундское двадцать шестого. Это неплохие года, и он решил, что это вполне сойдет. Но я-то хочу потребовать сант-эмильон двадцать восьмого года, шато-лафит тоже двадцать восьмого и бургундское двадцать девятого, это самые лучшие, я бы сказал даже великие, года. – (Столь глубокая осведомленность появилась у Адриана недавно, он почерпнул ее из справочника вин, купленного накануне.) – Чем звонить, поеду-ка я сам туда и немедленно все поменяю. Они хотели меня надуть, но узнают, с кем имеют дело!

– Да, дорогуша, – выдохнула мадам Дэм, упиваясь мужественностью своего Диди.

– Еще нужны цветы.

– Но в саду полно цветов, я просто пойду и сорву!

– Нет, нужны такие цветы… сногсшибательные!

– Какие такие сногсшибательные, дорогуша? – спросила она, заботливо поправляя галстук своему герою.

– Я подумаю. Может быть, орхидеи. Или же кувшинки, которые будут плавать в плоской вазе посреди стола.

Дата добавления: 2015-07-11