Любовь властелина 3 страница

III

Она сидела на краю кровати в вечернем платье, ее била дрожь. Это сумасшедший, она заперта в одной комнате с сумасшедшим, и ключ тоже у этого сумасшедшего. Позвать на помощь? Нет смысла, дома-то никого нет. Он уже ничего не говорил. Стоял к ней спиной и изучал в зеркале свое долгополое пальто и надвинутую на уши шапку.

Она содрогнулась, заметив, что теперь он наблюдает за ней в зеркале, улыбаясь и поглаживая жуткую белую бороду. Ужасающим было это задумчивое поглаживание. Ужасающей была беззубая улыбка. Нет, главное, не бояться. Он же сам сказал, что бояться ей нечего, он только хочет поговорить с ней, а потом сразу уйдет. Но мало ли что, это же сумасшедший, от него можно чего угодно ожидать. Внезапно он обернулся, и она почувствовала, что он сейчас заговорит. Да, надо делать вид, что внимательно слушаешь.

– В «Ритце», в тот судьбоносный вечер, на приеме у бразильского посла, я увидел вас и сразу полюбил, – сказал он и снова улыбнулся, сверкнув двумя клыками в черном провале рта. – Как мог попасть бедный старик на такой шикарный прием? Увы, только как лакей, лакей в «Ритце», подающий напитки министрам и послам, всякой швали, похожей на меня в былые времена, когда я был молод, богат и всемогущ, когда меня еще не постигли упадок и нищета. В этот вечер в «Ритце», судьбоносный вечер, она явилась мне, благородная среди плебеев, и казалось, что мы одни в этой толпе карьеристов, охотников за успехом, жадных до чинов и наград, похожих на меня в былые времена, и мы одни изгнанники, только я и она, такая же, как я, мрачная и презирающая эту толпу, ни с кем не вступающая в разговор, лишь самой себе подруга, один взмах ресниц – и я узнал ее. Это была она, неожиданная и долгожданная, избранная в этот судьбоносный вечер, избранная с первым взмахом ее длинных изогнутых ресниц. Она, божественная Бухара, чудесный Самарканд, изысканная вышивка на шелке. Она – это вы.

Он остановился, поглядел на нее и еще раз улыбнулся: беззубая улыбка убогой старости. Она справилась с дрожью, опустила глаза, чтобы не видеть этой ужасной обожающей улыбки. Терпеть, молчать, изображать доброжелательность.

– Другим нужны недели и месяцы, чтобы полюбить, и полюбить едва-едва, так что им еще необходимы встречи, общие интересы, взаимное узнавание. Для меня все уложилось в один взмах ресниц. Считайте меня безумцем, но постарайтесь мне поверить. Взмах ресниц, и она посмотрела сквозь меня, и для меня в этом слились и слава, и весна, и солнце, и теплое море, и кромка прибоя, и моя вернувшаяся юность, и рождение мира, и я понял, что все, кто был доселе – и Адриенна, и Од, и Изольда, и другие спутницы моей молодости и моего величия, все они – лишь прислужницы перед ней, лишь предвестницы ее появления. Да, никого до нее и никого после, я могу поклясться в этом на Священном Писании, что я целую, когда его проносят мимо меня в синагоге, переплетенное в золото и бархат, эти священные заповеди Бога, в которого я не верю, но которого почитаю, до безумия я горжусь моим Богом, Богом Авраама, Богом Исаака, Богом Иакова, и я дрожу как осиновый лист, когда слышу Его имя и Его слово.

А теперь послушайте, какое случилось чудо. Когда ей надоело стоять в толпе презренных болтунов, снующих в поисках полезных связей, она отправилась в добровольное изгнание в маленький соседний зал, совершенно пустой. Она – это вы. Такая же, как я, добровольная изгнанница, она не подозревала, что я наблюдаю за ней из-за штор. Так вот, слушайте, она подошла к зеркалу, поскольку, как и я, больна зеркалами, это болезнь одиноких и несчастных, и потом, думая, что никто ее не видит, она подошла вплотную и поцеловала свои губы в зеркале. Это был наш первый поцелуй, любовь моя. Моя безумная сестра, моя возлюбленная, моя возлюбленная с этого первого поцелуя, подаренного ею себе самой. О, ее стройность, о, ее длинные изогнутые ресницы в зеркале – моя душа зацепилась за эти длинные изогнутые ресницы. Взмах ресниц, поцелуй в зеркале – и я понял, что это она и что это навсегда. Считайте меня безумцем, но постарайтесь мне поверить. И вот она вернулась в большой зал, а я так и не подошел к ней, не заговорил с ней, я не хотел вести себя с ней так же, как с остальными.

А вот еще проявление ее величия, послушайте. Несколько недель спустя, на закате, следуя за ней вдоль озера, я увидел, как она остановилась и заговорила со старым мерином, и она говорила с ним с такой почтительностью, моя дорогая безумица, как со старым дядюшкой, и старый ломовой конь мудро и значительно кивал в ответ головой. А потом начался дождь, и она, поискав в повозке, нашла кожух и накрыла им мерина таким жестом… я бы сказал, жестом юной матери. И потом, послушайте, она поцеловала коня в шею, и она сказала ему, должна была ему сказать, я уж ее знаю, мою гениальную, мою безумицу, она должна была ему сказать и сказала ему, что ужасно сожалеет, но ей пора домой, ее ждут, и она вынуждена его покинуть. Но не волнуйся, сказала она ему, должна была сказать, твой хозяин скоро вернется и отведет тебя в сухое и теплое стойло. До свидания, мой дорогой, должна была она сказать, так и сказала, я ее знаю. И она ушла, с жалостью в сердце, с жалостью к этому покорному старику, который тащился без возражений туда, куда укажет его хозяин. До свидания, мой дорогой, сказала она ему, уж я ее знаю.

Я был одержим ею, день за днем, с того самого судьбоносного вечера. О, ее прелесть во всем, ее стройность и дивность ее лица, о, ее туманные глаза, пронизанные золотыми искрами, о, ее отрешенный взгляд, о, задумчивая складка губ, о, чуть выпяченная от жалости и раздумий нижняя губа, о, она, любимая моя. О, эта рассеянная до слабоумия улыбка, когда, спрятавшись за шторами ее спальни, я наблюдал за ней и видел ее маленькие безумства – то она была гималайской альпинисткой в шотландском берете с петушиным пером, то королевой зверей из картонной коробки, – как же я наслаждался ее глупостями, о, моя гениальная и моя сестра, одному мне предназначенная и для меня задуманная, благословенна будь твоя мать, о, как смущает меня твоя красота, когда ты смотришь на меня, я ощущаю нежнейшее безумие и ужасающую радость, я пьянею, когда ты смотришь на меня, о, ночь, о, моя любовь во мне, которую я без конца запираю в себе, и без конца достаю из себя и любуюсь ею, и снова складываю и убираю назад в свое сердце, и храню ее там, о, героиня моих снов, любимая моих снов, нежная сообщница моих снов, о, она, чье имя я пишу пальцем в воздухе или, будучи в одиночестве, на листке бумаги, и я кручу ее имя так и сяк, сохраняя все буквы и переставляя их, я делаю из него множество таитянских имен, имен ее очарования, Риаднеа, Раднеиа, Аднеира, Недираа, Ниадера, Иредана, Денаира – вот имена моей любви.

О, она, чье имя я твержу во время моих одиноких прогулок, когда накручиваю круги вокруг дома, где она спит, и я храню ее сон, а она даже об этом не знает, а я поверяю ее имя деревьям, своим единственным конфидентам, ибо я одержим длинными загнутыми ресницами, ибо я люблю, люблю ту, что я люблю, и она полюбит меня, потому что никто не умеет любить так, как я, и почему же ей меня не полюбить, ведь любила же она жаб и лягушонка всей своей любовью, и она полюбит меня, полюбит, полюбит, несравненная полюбит меня, и я с нетерпением буду каждый вечер ожидать ее, и я стану красивым, чтобы ей понравиться, и я сбрею бороду, и буду бриться каждый день, чтобы ей понравиться, и буду подолгу лежать в ванной, чтобы время шло побыстрей, и все время буду думать о ней, и когда придет пора, о, чудо, о, песнь в машине, что повезет меня ко мне, к ней, которая будет меня ждать, к ее длинным ресницам и глазам, как звезды, о, ее взгляд навстречу мне, когда она будет ждать меня на пороге, стройная, в белых одеждах, готовая к встрече, прекрасная специально для меня, готовая к встрече и сохраняющая свою красоту, боясь испортить ее, если я задержусь, подбегающая к зеркалу, чтобы проверить, все ли еще она прекрасна, на месте ли еще вся ее красота, и, вернувшись на порог, ожидающая меня с любовью, такая трогательная в тени роз, о, нежная ночь, о, возвращенная юность, о, чудо нашей встречи, о, ее взгляд, о, наша любовь, и она склонится к моей руке, превратившись на мгновение в простую крестьянку, о, чудо ее поцелуя на моей руке, и она поднимет голову, и наши любящие взгляды встретятся, и мы не сдержим улыбки, потому что так сильно будем любить друг друга, ты и я, и слава богу.

Он улыбнулся ей, она вздрогнула и опустила глаза. Ужасной была эта беззубая улыбка. Ужасны были слова любви, исходящие из черного рта. Он шагнул вперед, и она почувствовала надвигающуюся опасность. Не перечить ему, говорить все, что он захочет, лишь бы он ушел, боже мой, лишь бы он ушел.

– Я стою перед тобой, – сказал он, – старик, ожидающий от тебя чуда. Я стою, слабый и бедный, седобородый, сохранивший всего два зуба, но никто не будет тебя любить и понимать так, как я тебя люблю и понимаю, никто не воздаст тебе таких почестей своей любовью. Всего два зуба, и я предлагаю их тебе вместе со своей любовью, хочешь моей любви?

– Да, – сказала она, облизав пересохшие губы, и выдавила улыбку.

– Слава богу, воистину слава, ибо вот та, что искупает грехи всех женщин, вот лучшая из дочерей Евы.

Неуклюже и смешно он опустился перед ней на одно колено, затем встал и пошел навстречу их первому поцелую, пошел со своей черной улыбкой немощной старости, протягивая руки к той, что искупала грехи всех женщин, лучшей из дочерей Евы, которая резко отпрянула, да, отпрянула со сдавленным криком, криком ужаса и ненависти, натолкнулась на столик у изголовья, схватила пустой стакан и швырнула его в лицо старику. Он поднес руку к веку, стер кровь, взглянул на кровь на своей руке и внезапно разразился смехом и топнул ногой.

– Повернись, дуреха, – сказал он.

Она повиновалась, застыла в страхе и ожидании пули в затылок, а он в это время раскрыл шторы, выглянул в окно и свистнул в два пальца. Затем он скинул старое пальто и меховую шапку, снял фальшивую бороду, содрал с зубов черные полоски пластыря и поднял хлыст, валяющийся за шторами.

– Обернись, – приказал он.

В высоком наезднике с черными непослушными кудрями, с правильным чистым лицом, прекрасным, как темный брильянт, она узнала того, кого с благоговейным шепотом показывал ей издали муж во время приема у бразильского посла.

– Да-да, Солаль, и самого дурного толка, – улыбнулся он, обнажая великолепные зубы. – Вот, видишь, сапоги, – показал он и от радости хлестнул себя по правому сапогу. – А внизу меня ждет лошадь! Там даже две лошади! Вторая была для тебя, дуреха, и мы бы так мчались рядом, юные и полные зубов, у меня их тридцать два, причем безупречных, можешь сама убедиться и пересчитать их, или же я увез бы тебя на своей лошади, торжественно увез к счастью, которого тебе так не хватает! Но теперь мне уже не хочется, и нос у тебя великоват, и потом он же блестит и светится, как фонарь, в общем все к лучшему, я ухожу. Но до этого, самка, послушай. Самка, я буду обращаться с тобой как с самкой, и я пошло тебя соблазню, так, как ты заслуживаешь и как тебе самой хочется. Когда мы встретимся в следующий раз, а это будет скоро, я соблазню тебя теми методами, которые они все обожают, пошлячки, грязными методами, и ты влюбишься по уши, как дура, и так я отомщу за всех старых и уродливых и за всех наивных простаков, которые не умеют вас соблазнять, и ты уедешь со мной, в экстазе, с безумными глазами. А сейчас оставайся со своим Дэмом, пока мне не заблагорассудится свистнуть тебе как собачонке.

– Я все расскажу мужу, – сказала она, чувствуя себя смешной и жалкой.

– Неплохая мысль, – улыбнулся он. – Дуэль на пистолетах, с шести шагов, чтобы он не промахнулся. Чтобы ему ничего не угрожало, я выстрелю в воздух. Но я тебя знаю, ты ему ничего не скажешь.

– Я все скажу ему, и он вас убьет!

– Счастлив буду умереть, – улыбнулся он и вытер кровь с века, которое она поранила. – До следующего раза, с безумными глазами! – опять улыбнулся он и вылез в окно.

– Хам, – закричала она, и снова ей стало стыдно.

Он спрыгнул на влажную землю и тут же вскочил на белого чистокровного скакуна, которого конюх держал под уздцы; тот уже приплясывал от нетерпения. Пришпоренный конь повел ушами, встал на дыбы и пустился в галоп, а всадник захохотал, уверенный, что она сейчас смотрит в окно. Хохоча, он отпустил поводья, поднялся в стременах, развел руки в стороны, подобный стройной статуе юности, смеясь, обтер кровь с века, которое она поранила, кровь, струящуюся на обнаженный торс, благословленный самой жизнью окровавленный всадник, смеясь, подбадривающий свою лошадь и кричащий ей слова любви.

Она отошла от окна, раздавила каблуком осколки стакана, потом вырвала несколько страниц из книги Бергсона, потом бросила о стену свой маленький будильник, потом потянула двумя руками декольте платья, и правая грудь выскочила в образовавшуюся прореху. Так, поехать к Адриану, все ему рассказать, и завтра – дуэль. Ох, увидеть завтра подлеца, побледневшего под дулом пистолета ее мужа, увидеть, как он падает, смертельно раненный. Придя в себя, она подошла к трюмо и принялась тщательно изучать свой нос в зеркале.

IV

Вооруженный тяжелой тростью с набалдашником из слоновой кости, гордый своими светлыми гетрами и желтыми перчатками, довольный вкуснейшим ужином, который ему подали в «Жемчужине озера», он шел широким шагом, со значительностью, упиваясь сжиганием токсинов во время долгой прогулки, столь полезной для пищеварения.

Подойдя к Дворцу Лиги Наций, он опять восхитился роскошным зданием. Подняв голову и глубоко вдыхая через нос, он возлюбил его мощь и его пропорции. Официальное лицо, право слово, он был официальным лицом, и работал во дворце, огромном дворце, новеньком, архисовременном, да, дружище, со всеми удобствами! И никаких тебе налогов, прошептал он, направляясь к входной двери.

Облагороженный своей социальной значимостью, он ответил на приветствие швейцара покровительственным кивком и двинулся по длинному коридору, вдыхая любимый запах мастики и кокетливо приветствуя всех встреченных вышестоящих чиновников. Войдя в лифт, залюбовался собой в зеркале. Адриан Дэм, международный служащий, представился он своему отражению и улыбнулся. Да, вчерашняя идея насчет основания литературного общества просто гениальна. Это будет отличный повод обогатить список его полезных связей. В почетном комитете все шишки из Секретариата, решил он, выходя на четвертом этаже. Да, наладить контакты с шишками по вопросам, не связанным с прямыми обязанностями, по таким светским, художественным вопросам – вот наилучший подход, чтобы наладить личные отношения. Например, можно предложить пост почетного председателя большому начальнику, и потом встречи с ним принесут свои плоды. А добившись определенной близости, можно ловко повернуть дело в сторону назначения в ранг «А» – и вице-президентский пост этой заднице Солалю, усмехнулся он, заходя в свой кабинет.

Он вошел и сразу бросил взгляд на ящик с прибывшими документами. Боже милосердный, четыре новых досье. С теми двенадцатью, что поступили вчера, будет шестнадцать! И все для обработки, ни одного для информации! Неплохой сюрприз для того, кто только что явился после болезни. Да, конечно, справку выдал врач весьма условно, из чистой любезности, но Веве-то этого не знал, Веве-то считал, что он действительно был болен! Какая бесчеловечность! Какой гад этот Веве! (Его начальник, голландский мелкий дворянчик минхер Винсент ван Вриес, директор мандатной секции подписывал бумаги своими инициалами. Поэтому за глаза подчиненные называли его Веве.)

– Свинья! – крикнул он воображаемому начальнику.

Сняв перчатки из кожи пекари и коричневое приталенное пальто, он сел за стол и стал изучать новые папки, одну за другой. Хотя сама работа над досье раздражала его, первый контакт был приятен. Он любил прослеживать путь папки, ее путешествия и перемещения, на которые указывали сопроводительные пометки, краткие послания от коллеги коллеге; расшифровывать скрытую за вежливыми формулировками иронию, насмешку, враждебность; или даже – это уже было изысканное лакомство – угадывать и смаковать настоящую подлянку, которую он про себя называл «нож в спину». Короче говоря, появление новых досье, которые он тотчас же с жадностью стал перелистывать, было для него как глоток свежего воздуха, было волнующим событием, развлечением, возможностью развеяться – что-то вроде визита экскурсантов на пустынный остров, где томится одинокий заскучавший Робинзон.

Закончив чтение, он не мог отказать себе в удовольствии поставить на полях сопроводительных пометок жирный, мстительный, анонимный восклицательный знак напротив грамматической ошибки, допущенной каким-то чиновником ранга «А». Он закрыл досье и глубоко вздохнул. Все, конец удовольствию.

– За дело! – объявил он, переодевая уличный пиджак на рабочий, старенький, лоснящийся на локтях.

Чтобы немного развлечься, он сгрыз передними зубами кусочек сахара, затем схватил очки за переносицу, резко стащил, чтобы не повредить боковых дужек, протер стекла кусочком мягчайшей замши, который у него хранился в инкрустированной перламутром табакерке, вновь водрузил на нос очки, схватил первое попавшееся досье и открыл его. Вот невезуха, это было досье по Сирии (район Джебель – Друз), одно из самых противных. Нет, возникает какой-то психологический барьер. Надо подождать некоторое время. Он закрыл папку, встал и отправился потрепаться с Каиакисом. Они сдержанно перемыли кости новому кандидату в ранг «А» – китайцу Пею.

Вернувшись на место через несколько минут, он вновь открыл эту Сирию (район Джебель-Друз), потер руки, сделал глубокий вдох. Вперед, за работу! Он ознаменовал торжественное принятие решения декламацией четверостишия из Ламартина:

О труд, святой закон природы!

Ты, пахарь, таинство свершай:

Чтоб стала почва плодородной,

Ты ниву потом орошай.

Подобно борцу, готовящемуся к схватке, он закатал рукава, склонился над Сирией (район Джебель-Друз), закрыл досье. Нет, правда: ни одна клеточка в его организме не состыковывалась с этим досье. Надо заняться им потом, когда он будет в соответствующем расположении духа! Он закрыл досье и засунул его в крайний ящик с правой стороны, который называл «чистилищем» или же «лепрозорием», это было собрание совершенно тошнотворных досье, откложенных на те дни, когда он будет на подъеме.

– Только в порядке общей очереди! Желаю удачи! Но никаких предпочтений!

Второе досье, взятое, как и первое, наугад, оказалось номером N/600/300/42/4, а именно Перепиской с Ассоциацией еврейских женщин Палестины, – эту папку он уже пролистал вчера. Только и знают, что жаловаться на законную власть! Вот, право же, нахалки! Сравнить ассоциацию жидовок и правительство Ее Величества королевы Английской! Нужно их проучить, пусть подождут месячишко-другой. Или вообще им не отвечать! Это ничем не грозит: частное дело, не более того. Вперед, на кладбище! Он отправил тоненькое досье в крайний левый ящик, предназначенный для дел, о которых легко и безнаказанно можно забыть.

Со стоном потянувшись, он улыбнулся и взглянул на руку – новые часы-браслет, купленные в прошлом месяце, не переставали радовать его сердце. Он оглядел их со всех сторон, протер стекло, порадовался его чудесной герметичности. Девять сотен швейцарских франков – но оно того стоит. Даже красивей, чем у Хаксли, этого сноба, что и здоровается-то через раз. Он мысленно обратился к своему брюссельскому приятелю Вермейлену, бедняге-филологу, который в настоящий момент вдалбливал малявкам азы грамматики за жалкие копейки, что-то в районе пяти сотен швейцарских франков.

«Ну вот, правда, Вермейлен, только взгляни на эти часики-браслет, настоящий "Патек-Филипп", лучшая швейцарская марка, так-то, старик, хронометр высшего класса, дорогой мой, со всеми документами, с гарантией и даже с будильником, представляешь, если хочешь, я поставлю тебе послушать, и стопроцентная водонепроницаемость, можно с ними купаться, можно даже их намыливать, если вдруг взбредет в голову, и они не позолоченные, а из цельного золота, восемнадцать каратов, можешь проверить, две с половиной тыщи швейцарских франков, не шутка, старик».

Он хихикнул от удовольствия и с симпатией подумал о славном Вермейлене и его тяжелых стальных часах. Вот уж кто невезунчик, бедняга Вермейлен, но все же очень славный малый, он так к нему привязан. Пожалуй, завтра надо отправить ему большую коробку лучших шоколадок, самую большую, какую только сумеет найти. Вермейлен с удовольствием их отведает вместе со своей бедной туберкулезницей – женой в их маленькой темной кухне. Так приятно делать людям добро. Он потер руки при мысли, как порадуется Вермейлен, и открыл следующее досье.

– Тьфу, опять нота протеста Камеруну!

Прямо какая-то неистребимая нота! Ему уже осточертело расписываться в получении этой служебной записки – что-то связанное с трипанозомиазом в Камеруне! В гробу он видал этих камерунских козлят и их сонную болезнь! А нота была тем не менее срочной, на правительственном уровне. Надо обязательно сегодня обработать. Это досье валялось неделями. Все Веве виноват, который возвращал его на исправление раз за разом. И ему постоянно приходилось все заново переделывать. Последний раз из-за «что касается». Когда главный сказал ван Вриесу, что ему не нравятся все эти «что касается», Веве устроил на них охоту. Рабская психология! А что на сей раз? Он прочитал записку начальника на стикере: «Г-н Дэм, будьте добры поправить последний пункт вашего проекта. В нем четыре раза употребляется предлог "в". На кого мы будем похожи в глазах французского правительства? В.В.». Он перечитал последний пункт: «Имею честь, господин министр, в заключение уверить Вас в моей благодарности и прошу не отказать в просьбе принять заверения в совершенном к Вам почтении».

– Да, бросается в глаза, – признал он. Мерзкие камерунские козлята! Хоть бы они все перемерли от своей сонной болезни и о них не надо было больше говорить!

Тоскующий мечтатель, он поник головой на стол, закатил глаза и принялся открывать и закрывать вражеское досье, каждый раз меланхолично произнося при этом страшное ругательство. Наконец он выпрямился, прочитал фразу, которую надо исправить, застонал. Ладно, согласен, сейчас же исправлю.

– Сейчас же, – зевнул он.

Он встал, вышел, направился под спасительную сень туалета – такой маленький законный отпуск. Чтобы оправдать свое присутствие там, он попробовал использовать унитаз по назначению, в итоге изобразил процесс, задумчиво глядя на струящуюся по фаянсу воду. Застегнувшись, он взглянул в большое зеркало. Упер руку в бок и невольно залюбовался собой. Этот костюм в светло-коричневую клеточку все-таки очень стильный, и пиджак отлично обрисовывает талию.

– Адриан Дэм, шикарный мужчина, – в очередной раз поведал он зеркалу, бережно расчесывая свои волосы, сбрызнугые сегодня утром (как, впрочем, и всегда по утрам) терпким дорогим лосьоном.

Потом решительно, воинственно зашагал назад. Проходя мимо кабинета ван Вриеса, он не преминул тихо и не без изящества информировать своего вышестоящего по служебной лестнице коллегу, что этот гад – сын женщины неподобающего поведения. Довольный собой, он издал сдавленный смешок, как двоечник с последней парты, даже и не смешок, а некий намек на смешок, символ смешка, как бы просто фыркнул, не шевеля губами. Затем опять вошел в один из лифтов без дверей, безостановочно снующих между этажами (сотрудники называли их «четки»), – это был неистощимый источник забавы для скучающих служащих. Поднявшись на пятый этаж, он вышел и поехал вниз на другом лифте. На первом этаже он с озабоченным видом зашел в лифт, идущий вверх.

Вернувшись в свою клетку, он решил наверстать упущенное время. Чтобы привести себя в рабочее состояние, принялся старательно выполнять упражнения дыхательной гимнастики (поскольку он заботился о себе любимом, то был всегда на страже своего дорогого здоровья, обожал общеукрепляющие, которые принимал постоянно, делая перерыв лишь на несколько недель, причем каждый следующий препарат был настолько эффективен, что предыдущий тут же бывал предан забвению. В данный период он накачивал себя английским тонизирующим средством, находя его чудотворным. «Этот метатон великолепен, – рассказывал он жене, – я чувствую себя переродившимся с тех пор, как его принимаю». Недели через две он забросит метатон ради чудодейственного комплекса витаминов. Формулировка изменится мало: «Этот витаплекс великолепен, я чувствую себя переродившимся с тех пор, как его принимаю»).

– Великолепно, – сказал он себе на двадцать первом вдохе. – Мои поздравления, дорогой. А теперь – за работу, дружок.

Но прежде надо одним глазком взглянуть на «Трибуну», ну чтобы просто быть в курсе событий. Как он выдрессировал старика швейцарца, каждый день приносит ему «Трибуну» и «Пари-суар» в четыре часа минута в минуту! Да уж, он такой, спуску не дает! Открыв женевскую вечернюю газету, он пробежал глазами заголовки. Выборы в Бельгии, очередная победа монархической партии. Замечательно. Дегрель – яркая личность. Да, какие-то клеточки в его организме отзывались на идеи Дегреля, который собирался вскоре освободить Бельгию от жидомасонской мафии. Растленные души эти евреи. Взять хотя бы Фрейда с его теориями, высосанными из пальца, далеко же они могут завести! Ну ладно, за работу!

Он сел за письменный стол, наполнил бензином зажигалку, которая вовсе в этом не нуждалась (ведь он заправлял ее только вчера), но он так любил своего маленького друга, так хотел окружить его вниманием и заботой… Покончив с этим занятием, он снова взглянул в карманное зеркальце, чтобы не чувствовать себя одиноким. Полюбовался своим круглым детским лицом, честными голубыми глазами за стеклами массивных очков в роговой оправе, подправил тоненькие усики кисточками и круглую холеную бородку, бородку интеллигента – но творческого интеллигента. Великолепно. Язык не обложен. Нет, порядок, розовый, можно позавидовать. Великолепно.

– Неплохо, сир Дэм. И впрямь красивый мужчина, законной половине не на что жаловаться.

Он спрятал зеркальце в футляр из крокодиловой кожи, зевнул. Сегодня вторник, унылый день, сплошная безнадега. Еще три с половиной дня тянуть лямку. Чтобы утешиться, он снова взглянул на часы – браслет. Уверенный, что в четырех стенах за ним никто не следит, он быстро поцеловал его. Солнышко мое, сказал он браслету. Потом подумал об Ариадне. Да уж, он – муж красивой женщины, он имеет право трогать ее везде, и за грудь, и ниже спины, как хочет и когда хочет. Красивая женщина, предназначенная только ему. Честное слово, брак имеет свои преимущества. Да, вечером он не подкачает. Ну, хватит, пора за работу, ведь труд – святой закон природы. С чего начать? О боже, он совсем забыл, британский меморандум, на нем пометка «сверхсрочно». Ну и мерзавец Веве! Все ему срочно! Он полистал толстую папку. Двести страниц, вот свиньи! У них что, времени навалом, в этом Министерстве колоний? А сейчас сколько времени-то? Уже двадцать минут пятого. Больше полутора часов до шести. За полтора часа ему не прочитать двести страниц текста через один интервал. Он любит, когда у него времени с запасом, как минимум часа четыре, чтобы действительно погрузиться в работу, знать, что сможет завершить начатое, короче говоря, серьезно потрудиться. И кстати сказать, эту тягомотину нужно читать одним махом, чтобы иметь цельное представление. И к тому же, «сверхсрочно» ведь не означает «в тот же день»? Двести страниц, Боже милостивый! Гнусный Альбион! Ладно, прочтем тягомотину утром, всю сразу.

– Обещаю и клянусь, завтра утром, не откладывая! Как только пробьет девять часов, ты увидишь, старик. О-ля-ля, если вышеозначенный Дэм берется за дело, все горит огнем и стекла дрожат!

Он закрыл британский меморандум. Но унылая толщина папки так мозолила глаза, что в конце концов он, прищелкнув языком, отправил ее в лепрозорий. В самом конце дня ему подошла бы какая-нибудь легкая работа, что-нибудь освежающее. А ну, поглядим. Опять этот Камерун? Ну, тут делать нечего, а у него в запасе больше часа. Нужно заткнуть этим Камеруном дырку между большими досье. Да, но Камерун тоже срочный. Ладно, сделаем прямо сейчас.

– Да, чичас, – сказал он с бургундским акцентом, чтобы развлечь себя перед тем, как придется приспосабливать свой внутренний мир к внешнему воздействию.

Но ведь, закрыв британский меморандум, он мог вовсе о нем забыть! Это дело первостепенное. Не шуточки вам. Он открыл лепрозорий, достал оттуда меморандум, смело положил его в корзину для срочных досье, мысленно поздравил себя с правильным решением. Вот, по крайней мере, доказательство, что он полон энтузиазма первым делом завтра с утра приняться за меморандум. Спустя некоторое время он все же решил как-то смягчить неприятное ощущение и прикрыл меморандум женевской «Трибуной».

Вновь обретя безмятежное состояние духа, он набил трубочку, зажег ее, затянулся. Эта голландская смесь просто великолепна, такая душистая, надо отправить упаковку Вермейлену. Посасывая мундштук трубки, он быстренько произвел в блокноте расчеты, переведя сумму своего жалованья в бельгийские, а затем и французские франки – так сумма казалась еще значительней. Да, с ума сойти можно, сколько он зарабатывает! В десять раз больше, чем сир Моцарт!

(Довольная ухмылка при этих словах – чем же ее объяснить? Дело в том, что накануне выхода из отпуска по болезни он прочел биографию Моцарта и его живо заинтересовала глава о скудных заработках композитора, умершего в нищете и брошенного в общую могилу для черни. Используя материалы экономического отдела, он провел исследование о покупательной способности разных денежных единиц в период между 1756 и 1791 годами и выяснил, что он, Адриан Дэм, зарабатывает в десять раз больше, чем автор «Женитьбы Фигаро» и «Дон-Жуана».)

Дата добавления: 2015-07-11