Часть четвертая 2 страница

Она схватила гитару, которая стояла неподалеку, ударила по струнам, заиграла быстрым перебором, улыбаясь иногда во весь рот и иногда бросая на него лукавые взгляды, потом положила гитару на место и пуще прежнего замахала веером.

– По сути дела, я о тебе ничего не знаю, и я проявляю неслыханную доброту, говоря с тобой так, с открытым сердцем, но скрывая при этом то, что надо. Я не знаю, откуда ты прибыл, как ты на самом деле выглядишь. Соответственно, скажи свою фамилию, быстро! Иначе я не знаю, что сделаю! Давай, вперед, твое имя на иврите! – закричала она, топая ногой в сатиновой туфельке. – Пожалуйста, представься по всем правилам! Фамилию, быстро! Карлики ведь ужасны, бойся их укусов!

– Солаль, – произнес он и поднес руку к окровавленному лбу.

– Это хорошо, я знаю! Это известная семья! Но учти, что один из моих родственников в России в царские времена был директором Русско-Азиатского банка, в чине действительного статского советника, что соответствует генеральскому чину! Поэтому со мной бесполезно изображать важную персону! А теперь имя, вперед! Славное имечко для той, что вступит с тобой в законный брак!

– Солаль.

– О вкусах не спорят, мне все равно! – вскрикнула карлица, взбив свои прямые волосы, неровной челкой спускающиеся на лоб. – Это же ее личное дело! Кстати, тебя это минует и ты останешься с нами! По правде сказать, они тебе причинили не так уж много зла! Ну, конечно, выцарапали тебе на груди своих пауков, но знаки – это ерунда! По сравнению с бокалом-то! – Она зажала нос и прогнусавила: – А теперь закрой свой мужской торс! Я не хочу его видеть! – Она закрыла глаза руками, но подглядывала сквозь пальцы, пока он запахивал полы сюртука на груди, иссеченной немецкими крестами, черными от запекшейся крови. – Они тебя порезали, они разбили тебе голову, и нос, и глаза, но это все ерунда, дружок, ты увидишь, что дальше – больше! Это мой дядя, духовное лицо, мне так сказал! – Задумавшись, она накручивала и раскручивала прядь своих волос. – А знаешь еще что? Другие народы палец о палец не ударят, чтобы нас спасти! Они будут только довольны, что немцы возьмут на себя всю черную работу! Но сейчас мы не мертвы, мы дышим, мы хорошо спрятались! О, какое счастье! – Она разгрызла зубами орех. – И я по-прежнему Рахиль, и папа мой – Якоб Зильберштейн, самый богатый антиквар Берлина! Раньше мы были наверху, у нас был потрясающий, роскошный просторный магазин! – воскликнула она. – Но мы же не бее-зумны, – проблеяла она, – и когда мой уважаемый отец, автор моей проклятой жизни, почувствовал, куда дует черный ветер, он сделал вид, что мы уезжаем! Да, сделал вид, что мы уезжаем из Берлина, дурень! Тебе понадобилось несколько отрезанных ушей, чтобы хоть чуть-чуть поумнеть! Делать вид, вечно далать вид, мы обречены делать вид! Но при пособничестве, видишь, какие слова я знаю, при пособничестве владельца здания, он из тех, из нации зверей, но доллары любит, мы все вывезли и зарылись здесь! Вот почему нам нужны доллары, много долларов! Это их вина, а не наша! И вот мы скрылись здесь, а зимой печка дает тепло и уют, мы в безопасности, когда в ночи угрожает зло! Ночное зло! – завопила она, страшно жестикулируя. – Кстати, о постели, надо мне расстелить свою! Мое ложе, короче говоря!

Она подмигнула, одним резким ударом закрыла свой веер из страусиных перьев и важно направилась, с достоинством неся свое живое, мускулистое тело к деревянной резной позолоченной детской кроватке. Встряхивая простыни и покрывала, она напевала со значением, что Якоб Зильберштейн – богатый антиквар, и краем глаза наблюдала за произведенным эффектом.

– Погляди, сколько у меня имущества! И все перейдет ко мне, я прямая наследница! Старинная мебель, не подделка, картины старых мастеров с подлинными сертификатами! А если ты не хочешь их бесплатно, купи, заплати! Я знаю им цену! Я со своим милым личиком все это напою твоему милому личику, если хочешь! Но был бы ты поумнее, получил бы их бесплатно, после серьезной беседы с моими дядьями. – Поскольку он молчал, она топнула ногой. – Они нашли тебя на улице и подобрали! Ты им обязан! Что ты хочешь, чтоб я еще сказала! Они тебя подобрали! Это я, что ли, попала в затруднительное положение? Сам займись мной, вместо того чтобы заниматься собой! Кровь тебе очень идет, она как бархат на твоем личике! А я к тому же говорю на многих языках без иностранного акцента, и от этого мы можем в любой стране в любой ситуации обойтись без помощи полицейского. А еще я хорошая хозяйка! Я солю, и мою, и даже чищу щеткой мясо, прежде чем сварить его! Так не остается крови! А в чай я кладу вишневое варенье! Я тебе дам попробовать, и фаршированного карпа тоже! А кстати, хорошая жена должна уметь снимать с личика супруга запекшуюся кровь и должна быть готова убежать с ним тайком от полиции, хорошо спрятав на своем маленьком теле деньги, мой щит от злодеев! Говорят, помолвка – лучший период в жизни, и да счастлив тот, кому удастся им насладиться! Погоди, я наведу порядок на мордочке, ты увидишь!

Она снова намалевала себе губы и напудрила свое квадратное личико, улыбаясь ему во весь рот и выдвигая нижнюю челюсть.

– Что ты об этом скажешь? – спросила она, кокетливо шлепнув его веером. – В конечном итоге, значение имеют только глаза! И не надо смеяться над моим горбом! Это корона в моей спине! И не вздумай сделать предложение моей сестре, красавице! Да, согласна, я не единственная наследница! Что ты хочешь, иногда приходится что-то скрыть в своих интересах. Но пусть она высокая и красивая, она просто сомнамбула, так что все справедливо! А теперь подожди меня, еврей, но говори громко, чтобы составить мне компанию, чтобы мне не было страшно.

Она побежала на другой конец подвала, к лестнице, схватила фонарь и вернулась с громким криком. Задыхаясь, прижав к сердцу руку, она призналась ему с детской улыбкой, что дешево отделалась. Потом она взяла его за руку, и они пошли вдоль картин, висящих на плачущих стенах. Она поднимала фонарь, называла имена художников и возле каждой картины приказывала ему любоваться, топая каблучком. Но когда он протянул руку, чтобы поднять ткань, занавешивающую последнюю картину, она задрожала и схватила его за руку.

– Запрещено, – закричала она, – запрещено смотреть на Ту, что с младенцем! Огнеопасно! – Потянув его за собой, она двинулась вдоль рядов древностей, доспехов, рулонов ткани, старинных платьев, старинных карт полушарий, хрусталя, ковров, статуй; гримасничая, она рассказывала про эти вещи и называла им цену. Внезапно она остановилась перед высокой статуей из железа и яростно почесалась. – Немецкая Дева, Нюрнбергская Дева! – напыщенно объявила она. – Внутри статуя пустая, друг мой! Нас закрывши! внутри, и острые ножи на дверце вонзались в плоть евреев! Но, прежде всего, они нас сжигали! Во всех немецких городах, в Виссембурге, в Магдебурге, в Арнштадте, в Кобленце, в Зинциге, в Эрфурте, они все гордились званием «Поджаривателей евреев»! На древненемецком это называлось Judenbreter! Ох, как я их боюсь! Они жгли нас в тринадцатом веке! Они будут нас жечь в двадцатом веке! Нам нет спасенья, знай это, дорогой мой! Они обожают своего злодея – диктатора, лающего усача! Они все с ним заодно! И епископ Бернинг за него! Он говорил, что все германские епископы за него! Это мой дядя мне сказал, мой великий дядя! А теперь пойдем!

Смущенно опустив голову, он последовал за ней; она порой оборачивалась, чтобы взглянуть на него со значением; они шли вдоль сундуков, ларцов, кресел, валяющихся на земле люстр, он послушно брел за ней, часы вокруг били невпопад, а из темноты за ними наблюдали, улыбаясь, восковые манекены. Внезапно она снова остановилась, погладила чучело филина, глядящее на них оранжевыми глазами под густыми нависающими бровями, а потом поднесла фонарь к саркофагу, где покоилась мумия.

– И фараон тоже! – сказала она. – Он нас истребил всех до единого! Они истребят нас всех до единого, а потом подохнут!

Безмолвно страдая – болели раны на голове, – он все же гордо улыбнулся, понимая ее, становясь таким же, как она. Внезапно прикосновение маленькой влажной ручки к его руке стало ему неприятно, но он не решился отнять руку, опасаясь последующей вспышки гнева. Она остановилась возле ажурной решетки, подняла фонарь, поцокала язычком и театрально указала рукой на старинную дворцовую карету, инкрустированную потемневшим золотом, местами закопченную, но сверкающую множеством маленьких граненых зеркал и украшенную херувимами с факелами в руках.

– Вот памятная вещь! Мой дед, потрясающий раввин! Знаменитый раввин из города Лодзь! В этой карете по ночам его катали по еврейскому кварталу! У нее нет верха, потому что он ехал стоя и благословлял всех вокруг! Это королевская карета! Я так горда, что хочется кусаться! Мы используем ее для моей свадьбы! Я могу сказать слово «свадьба» на семи языках! И не верь, если тебе скажут, что у меня гипертония! У меня просто богатое воображение! – провозгласила она, и всплеснула маленькими ручками с выражением одновременно довольным и лукавым. – А теперь иди сюда и смотри и ничего не бойся, потому что они привязаны!

Он пропустил ее вперед, внезапно поняв, что, если она останется сзади, у нее будет искушение напасть на него, она может завопить, вцепиться ему в затылок, может быть, укусить.

– Скорее, – сказала она и с силой потянула его за собой. За каретой на земле лежали две грустные измученные клячи, привязанные недоуздками к стене. Одна положила голову на землю, высунув язык. Другая вяло встряхивала длинной мордой с совсем человеческим выражением, огромная тень ее головы, колеблясь, металась по стенам. – Лошади моего дедушки! – объявила она. – Мой дед хотел сохранить их до последнего часа! Из уважения, исключительно из уважения! Раньше они жили в конюшне наверху, но теперь скрываются вместе с нами, бедные старички, их зовут Исаак и Иаков. И вот, и хватит! Посмотри! – отчаянно, исступленно закричала она и вновь протянула ему зеркало. – Вот что значит жить на поверхности! В подвал, еврей! Тебе будет хорошо со мной, но знай, что я уже дала слово некоему барону, которого предпочла Натаниэлу Бишофхейму, потому что он слишком молод! Я люблю их постольку-поскольку, ровно настолько, чтобы тонуть вместе с ними на одном корабле! И к тому же, уши хорошо сохраняются в водке, не забывай об этом, если вдруг ты подберешь свое отрезанное ухо. В Лодзи был погром, когда мама была беременна мной, и она отомстила, оттого я родилась такая маленькая. Кстати, что ты мне ни скажешь, я пойму и приму! Ты свободен, дорогой мой, и помни, кто врет, тому камень в рот, так и все зубы переломаешь, а какая девушка на тебя польстится без зубов? Разве ты не знаешь, что рассчитывать на что-то можно, только если у тебя полный набор безупречных зубов? – Она улыбнулась во весь рот, обнажив все свое зубное богатство, и уперла руку в бок. – Меня называют карлицей, но мной многие интересуются! Спроси у Ротшильда, спроси у Бишофхейма! И вообще, твоя судьба – иметь проблемы с головой. Да, мой смазливый дружок, не спорь, только что ты хотел поймать тень Иакова на стене! Я наблюдала за тобой и чуть не лопнула от смеха! Слушай. Я открою тебе секрет. Когда я одна, я запрягаю Исаака и Иакова в карету, сажусь в нее, беру вожжи и катаюсь по подвалу! Как настоящая маленькая королева! Я только что назвала ее сомнамбулой, но я просто не хотела говорить слово «слепая». Или же, когда мне одиноко, когда все мои разбредаются по другим подвалам – за покупками или просто побеседовать, а я-то маленькая, без шеи, зато с горбом, и тогда я стараюсь уснуть, чтобы ни о чем не думать. Больше спишь – меньше грешишь. Давай, вперед, сядем в карету моего дедушки! Быстро, не то я тебя ущипну!

Она открыла дверцу кареты, сверкающую множеством зеркалец, толкнула ее двумя руками, заставила его сесть на скамью, вскарабкалась и села рядом с ним. От удовольствия она принялась болтать маленькими ножками, внезапно остановилась и приложила палец к губам.

– Ты слышишь, они там, наверху? Им так нравится маршировать, они стараются угнаться за музыкой! А мы зато – в королевской карете! О, мой прекрасный подвал, о, великая судьба, о, дорогие гвозди. А теперь, хочешь, я тебя повеселю? У нас есть маски на праздник Судьбы, маски, купленные еще до моего рождения! Подумай, как я молода! Хочешь посмеяться? У нас есть игры на праздник Судьбы! Смотри, – закричала она пронзительным голосом, наклонилась и подняла со скамьи картонную корону, украшенную поддельными рубинами, и возложила ее себе на голову. – На празднике Судьбы я всегда изображала королеву Эстер, я была так грациозна, папина отрада. А тебе – вот, накладной нос, радуйся! А знаешь чему, невежда? Смерти Амана, усвой это! Я иногда бываю злюкой, потому что карлицей быть так грустно. И тогда я говорю, что люблю их постольку-поскольку или же что укушу тебя, но это неправда, это просто смех сквозь слезы. Конечно, может быть, я и ошибаюсь, когда говорю, что другие нации будут только довольны. Поживем – увидим. Во всяком случае, я не доверяю Польше! Ох, но не смотри же на меня так глупо, словно барышня-арфистка! Давай, надевай нос!

Он повиновался, и она захлопала в ладоши, когда он погладил пальцами гротескный отросток из картона, погладил его с гордостью. Внезапно он вздрогнул, услышав удары из глубины подвала, три удара, затем два. Она важно похлопала его по руке и сказала, чтобы он не пугался – это евреи из подвала рядом с ними просят открыть люк, докучные зануды, которые часто заходили к ним за едой и свежими новостями. Она вылезла из кареты и вразвалочку двинулась на стук, приподняв подол платья и виляя маленьким задом.

– Я заставлю вас подождать, потомиться, невежи! – закричала она, склоняясь над люком. – Я очень занята, я смеюсь и пудрюсь! Через час я вам открою! Тихо, евреи!

Снова усевшись рядом с ним в карету, посерьезневшая карлица Рахиль перебирала пальцами струны другой гитары, извлекала грустные нежные звуки, иногда поднимая на него проницательный взгляд. Он смотрел на нее и ощущал жалость, жалел эту маленькую калеку с большими глазами, прекрасными глазами его народа, жалел эту маленькую безумицу, унаследовавшую извечный страх и все опасения побега, жалел ее из-за горба, этого горба, созданного из страхов, из холодного пота ужаса, переходящих из рода в род, холодного пота ожидания беды, тоскливого пота загнанного народа – его народа, его любви, древнего народа гениев, увенчанного венцом несчастья, разочарования и королевской науки, с его старым безумным королем, одиноко бредущим через бурю и несущим Закон, звучной арфой прорезающий черный ураган столетий, и бессмертны его мании величия и преследования.

– Я уродина, не правда ли? – спросила она и поднесла маленькую руку к челке трогательным движением больной обезьянки.

– Ты красива, – ответил он, взял ее за руку и поцеловал руку.

Не произнося ни слова, они держались за руки в старинной карете, он со своим смешным накладным носом, она в картонной короне, как брат и сестра, крепко держались за руки, король и королева грустного карнавала, а две лошади меланхолично глядели на них, встряхивая невинными интеллигентными мордами.

И вот карлица сняла с себя корону и возложила ее на голову своего брата, сидевшего с закрытыми глазами, и она покрыла ему плечи молельным покрывалом, и положила ему на колени свитки Священного Писания. Затем, выскочив из кареты, покачиваясь, она отвязала немощных коняг, поставила в оглобли, запрягла, покрыла бархатными попонами, расшитыми золотом, с вышитыми на них древними буквами – занавесями Святого Ковчега; и тот конь, что слева, постарше, с опухшими суставами, с понурым достоинством принял эти почести, а тот, что справа, помладше, радостно поднял голову и торжествующе, призывно заржал.

И вот, выйдя из мрака, появилась она, высокая, с прекрасным безукоризненно правильным лицом, дева-властительница, возрожденный Иерусалим, краса Израиля, надежда в ночи, безумица с потухшими глазами, она шла медленно, держа в руках старую куклу, покачивая ее и иногда склоняясь к ней.

– Она не понимает, – прошептала карлица, – она думает, что это Тора.

Внезапно снаружи вновь донесся ужасный шум, одновременно раздался топот тяжелых сапог и немецкая песня, песня злобы, песня германской радости, радости от еврейской крови, брызжущей под их ножами. Wenn Judenblul unter'm Messer spritzt, пели юные надежды германской нации, а в это время в соседнем подвале поднималась из глубин другая песня, песня-призыв к Всевышнему, торжественная песнь любви, пришедшая из глубины веков, песня царя моего Давида.

И вот, стоя под люком, за которым топали немецкие сапоги, накрытый широким молельным покрывалом с голубой каймой, покрывалом с бахромой, сохранившейся с незапамятных времен, он, король, коронованный грустью, король с окровавленным лбом, поднял вверх священный Закон, славу его народа, и явил его обожателям силы, силы, которая есть способность убивать, прижал его к прутьям решетки, за которыми механически, победоносно, парадным шагом шли юные надежды германской нации, распевая о пролитой крови евреев, такие гордые – оттого, что сильные, такие сильные – оттого, что многочисленные, радостно приветствуемые потными девушками с белокурыми косами, толстыми сексуальными дурочками с воздетыми руками, возбужденными таким изобилием мужественности в военной форме.

Сын своего народа, не знающий усталости, он держал над головой книгу Закона, одетую в бархат и золото, поднимая вверх, славил и являл из темницы тяжелый Закон, Закон справедливости и любви, славу его народа, а в это время наверху, гордые своей силой, тщеславясь своей нацией, под звуки флейт и барабанов, под мощные удары медных тарелок, вечно воспевая радость от еврейской крови, брызжущей под их ножами, маршируют мучители и убийцы безоружных доходяг.

LV

Бедная я, бедная Мариэтта, что же мне делать-то, только и осталось, что охи да вздохи, уж и кофе даже больше не хочется, два дня, как все это творится, она сама не своя, молчит и молчит, а почему – не знаю, а спросить не смею, с позавчера у нее эта «миранколия» случилась, а накануне-то она была такая довольная, да, уж два дня, как она такая, прям Магдалина у подножья креста, и душ принимает только по утрам, это она-то, которая туда залезала два-три раза на дню, и одеваться больше не желает, валяется в кровати с книжками, а сама тех книжек даже и не читает, глаза к потолку и вроде как ждет чего, я-то в замочную скважину слежу, ведь это мой долг, она ж сиротка, то все пела и болтала, так и мне от этого было радостно, а теперь все в кровати, засела в ей печаль, а какая, мне не ведомо, про кого другого я б сказала, что это тоска любовная, но вряд ли, я б заметила, все вот так, как я вам и говорю, вечно в кровати и не ест ни крошки, ужас просто, что случилось, спрашиваю, мадам Ариадна, раз, другой, третий, может, думаю, расскажет свою беду, но она все отвечает, что устала да голова болит, и на лбу у ней написано «не спрашивайте меня», она рассердится, если я буду нос совать в ее дела, может, это нервическая болезнь, как у ее отца, бывало такое, что он целыми днями ни слова не говорил, все чего-то думал, а я-то, бедняжечка, делаю все, что могу, иногда нарочно глупость какую сморожу, чтобы ее рассмешить, а она не смеется, давеча, чтоб ее как-то развеять говорю: мадам Ариадна, а не съездить ли нам помаленьку на Лазурный Берег, ведь море – ее страсть, пейжас там, ну, я то не понимаю, мне-то что, море и море, как следует не намылишься, никакой пены не получается, так что я не ради себя, но она покачала головой, дескать, нет, и опять завела свою песню про то, что устала, и опять не ела ничегошеньки, слушайте, вот к примеру, вчера вечером приготовила ей эдакий фантазийный ужин, только закусочки, чтобы в ней разбудить аппетит, и привезла к ее постели на таком столике для больных, очень удобный такой столик, да и сложить его можно, ежели не нужен, редиска, оливки, сардины, масло, еще колбаски, что кузина из Нантейля мне прислала, да она мне по гроб жизни обязана, хоть за это спасибо, что прислала, немного тунца под майонезом с паприкой, от паприки говорят настроение лучше становится, да сельдерюшку в пикантном соусе, все еще так разложила, как надо, черные оливки толстющие, а лодочки сделала в форме корабликов, как прям художник какой, чтобы ее повеселить, и нафаршировала анчоусами, а из крутых яиц под майонезом сделала детские мордочки, чтобы ее повеселить, с двумя каперсами вместо глаз и кусочком паприки вместо рта, и еще ей потрафила, цветочками все украсила, уж все, что можно делаю, чтоб ее как-то развлечь, о, я самое главное-то забыла, копченый лосось, я его в городе нарочно прикупила, в дорогом магазине, его держат эти бандиты-капиталисты, но все в него ходят все равно, этого у них не отнимешь, ну вот, двести грамм, самый лучший кусочек, сверху, не слишком соленый, не обязательно все это есть, мадам Ариадна, только то, что на вас смотрит, но она вообще ничего не захотела, только чай пустой выпила, и в итоге я должна была все это печально съедать, чтоб добро не пропадало, а тут давеча я принесла ей завтрак в постель, и она даже головы не подняла, пальцем что-то чертила на скатерти, а вот кофеек с молочком, тепленький, мадам Ариадна, подождите я вам положу другую подушку, вам будет поудобнее, а она смотрит так будто сквозь меня, только немного черного кофе выпила, глоток буквально, и рогалики такие славные, мадам Ариадна, может, возьмете, нет, спасибо, Мариэтта, я не голодна, но, мадам Ариадна, не нужно быть голодной, чтоб маленький рогалик один съесть, он прямо тает во рту, это и не еда вовсе, нет, спасибо, милая Мариэтта, и глаза в потолок с таким видом, дескать, оставьте меня в покое, я хочу побыть одна, по мне, так у нее какой-то крызис, я ей посоветовала пойти к врачу, а она даже не ответила, ничего ей не скажи, да, милая Мариэтта, она мне так сказала, куколка моя бедная, да лучше бы она меня назвала «старая вешалка», да хоть немного поела, я ее называю мадам Ариадна, потому что маленькой ее всегда называла мадемуазель, мадемуазель Валери не хотела, чтобы я ее называла просто Ариадна, когда она стала побольше, вопрос уважения, она говорила, дистанции, а потом вошло в привычку, раз была мадемуазель, значит, стала обязательно мадам, а все равно это моя деточка родная, я ведь вдова бездетная, вот она мне всех и заменила, то есть мне как дочь, потому что племяшки мои – просто девки – пустышки, шляются да едят все время, уж этим-то двум в аппетите не откажешь, ну, в общем, в полдень посмотрим, может, ей что-то и глянется, я ей сделаю бараньи коклетки, может, ей простая пишша больше придется по душе, да с воздушной пюрешкой, да еще свеженький хрустящий салат с эстрагоном, нет ничего лучше эстрагона, чтобы салат получился «пальчики оближешь», я ей скажу вперед, мадам Ариадна, всего две малюсенькие коклетки, полезно для крови, как-то дохтор, когда я ему дверь открывала, сказал мне, что от недоедания портится кровь и могут воспалиться железки, вот что мне дохтор-то объяснил, ну да ладно, надо мне поторапливаться, не обижайтесь, но вы меня задерживаете, рада была вас повидать, значицца, до свидания, спасибо, что зашли, всегда рада, заходите вечером кофейку попить.

LVI

Цыц, молчите, все сейчас расскажу, есть новости, она с кем-то встречается, я вчера верно смекнула, тут все дело в мушшине, то горевала в тишине, а до того была весела, вот я дуреха, я и не подозревала, она все ж племянница мадемуазель Валери, и потом, она так притворялась, голова болит и все такое, но как-то я призадумалась, она спрашивала меня, проходил ли мимо почтальон, и я себе сказала, тут явно замешан красавец мушшина, вы помните, я вам говорила, не для старого же обезьяна какого она научилась глазки строить, ну вот, начну с самого начала, недавно, в восемь часов, когда я стала протирать стекла на кухне, дождь-то мне все их попачкал, в дверь звонок, принесли тиреграмму, и я тут же, ясное дело, ей понесла, все как полагается, я даже чуть ногу не сломала, по лестнице неслась уж с такой скоростью, и вот едва она прочла тиреграмму, она выскочила из кровати, прям как акробатка в цирке, и скорей в свою ванную, а мне оттуда крикнула, чтоб объяснить, дескать, времени нет, но сначала положила эту тиреграмму в карман пижамки, ну той, с короткой курточкой, такие оттуда ягодички видны, прям как ангел небесный, но когда она галопом помчалась в ванную, тиреграмма на пол-то и вывалилась, ну тут я подумала хорошенько и решила, что я за нее в ответе и должна узнать, что там внутрях написано, это мой долг, она же юная сиротка, может, совет ей дать, помочь, вдруг там какая-то плохая новость, хотя вряд ли, не стала бы она так скакать, а потом нырять в кипяток, как обычно, как же это можно-то в таком кипятке полоскаться, выходит оттуда красная как рак, ну, короче сказать, после того, как я позвонила и заказала такси, как она мне велела из ванной, крикнула из своего этого бульона бурлящего, чтобы прям немедленно такси прибыло, о-ля-ля, как же я не люблю звонить по телефону, надо кричать, чтоб они поняли, что вы говорите, прям возмущает это, хорошо еще у меня критицский возраст уже прошел, ну и вот, после того, как я позвонила, наверх-то поднималась не спеша, и я маленько прочитала ту тиреграмму, пока она в ванне своей сидела, это ведь мой долг, и вот что понятно, у бедного Диди такие большие, ветвистые, по мне, так я считаю он ее не удывлетворяет, а что вы хотите, тиреграмма-то от милого дружка, о том, что он вернется двадцать пятого, и слова любви, не терпится видеть тебя, а скажи, тебе тоже не терпится, вот прям буквально, ну не буквально, конечно, про не терпится он и не писал вовсе, он все так поэтицки писал, высокими словами, но смысл именно такой, ну и что делать, я заглянула еще в бумаги в ее шкафчике, пока она там в ванной была, чтоб понять, что к чему, я ж в ответе за нее, а она на такси уехала и напридумывала зачем едет, но ясно, как день, было, что она едет быстро отправить ответ, ох, приезжай скорее дорогой, мне не терпится, ну вот, вернемся к тетрадке, которую я нашла у нее в шкафчике, чтобы все представлять как оно есть, были любовные воспоминания, рассказы про ее милого дружка, безумная страсть, прям как в театре, люблю его, люблю, мой обожаемый и так далее, расписывала все поцелуи, безумные ласки, ну, я маленько прочитала, ежели учесть что написано все как курица лапой, как дохтора, когда рецепты выписывают, короче, познакомились они, когда я была в Париже, и по вечерам встречались, Путалласиха-то уже в полдень уходила, и миловались себе в тишине и покое, представляете, каково мне было, я же ее чуть не за святую считала, бедняга Диди, уж хоть я его и не переношу с его тросточкой да пальтом в облипочку, и вид у него больно двухличный, а все же жалко его, по мне, так он, может, и не умеет как надо, а про все это горе горькое да молчание в тетрадке тоже все объяснялось, он, оказывается, уехал ни с того ни с сего на несколько дней, и вот в назначенный день не вернулся, и новостей никаких, и вообще незнамо, где он есть, и она как безумная звонила в отель своего драгоценного и на службу к своему драгоценному, и все ни слуху ни духу, а он как раз в тиреграмме-то ей растолковывает, что не может сказать, почему не приехал в назначенный день, и то же самое не может растолковать, почему приедет только двадцать пятого, то есть через одиннадцать дней, это важный политицский секрет, и вот она в своей тетрадке – дневнике, я ее прочитала в страшной спешке, вот в этой тетрадке-то она рассказала о своей беде, ну, в смысле до тиреграммы, от милого ни слуху ни духу, она уж самоубить себя была готова, если так и будет продолжаться, хотела бы я посмотреть на этого акробата, должно быть, хорош так, что мурашки по коже, так, по крайней мере, она пишет в своей тетрадке, ну, все-таки, какая скрытница, ничего не сказала старушке Мариэтте, иезуитка прям какая-то, могла мне все так по-простому рассказать, поплакать, я бы ее утешила, не берите в голову, мадам Ариадна, вот увидите, он вскоре вам напишет, вы ж сами знаете, мушшины не то что женщины, там о деликатности речи нет, а она мне хоть бы что сказала. И на смертном одре ей не прощу, хотя, конечно, я очень рада ее женскому счастью, частичка счастья, откуда же она, как в песне говорится, но, вот увидите, она все для себя одной сохранит, ничего мне не расскажет, вместо того чтобы обсудить все вместе, как полагается, спросить у меня совета, поговорить как женщина с женщиной, ведь у меня кроме нее никого нет, племянницы-то мои деревенщины, а раз так, не буду я читать ее письма и тетрадку не буду, я лучше кофейку себе сварю и потом почитаю роман, он гораздо интереснее, а когда она придет, я с ней буду посуровее, хочу ее проучить, какова хитрушка, я-то считала ее чистой, как ангел, заметьте, я ее не обвиняю, ни секунды не обвиняю, молодость-то одна, такова жизнь, но какая двухличная все же, скрывала от меня свой любовный роман, я-то наоборот, мне только в радость, что она чуток развеется с красавцем мушшиной, у нее право на то есть, ведь Диди – пустое место, ясно, что родился рогоносцем, да и вообще, сердце – бубенчик на тяжелом ярме жизни, как поется в песне.

LVII

В такси ее приятно укачивало, она читала и перечитывала телеграмму, останавливаясь на самых прекрасных фразах, улыбалась им, произносила их вслух голосом то безумным, то возвышенным. Да, любовь моя, сказала она телеграмме и укусила себя за руку, чтобы удержать радостный крик. Потом она вновь хватала письмо и перечитывала его, перечитывала всем сердцем, почти не глядя в текст, ведь она знала его уже наизусть, потом отодвигалась подальше, чтобы лучше видеть, затем приближалась, вдыхала его запах, прижимала его к щеке, и ее глаза горели идиотским экстазом, и она шептала дурацкие словечки: шик, блеск, тра-та-та, бум, квак, тра-ля-ля.

Когда такси остановилось у почты, она протянула шоферу стофранковый билет и упорхнула, чтобы не слышать слов благодарности, перепрыгивая через ступеньки, взбежала по лестнице. В большом зале она огляделась вокруг. Где же тут принимают телеграммы? Заметив нужное окошко, она помчалась к нему, по дороге у нее лопнула подвязка, и чулок собрался гармошкой у щиколотки.

Дата добавления: 2015-07-11