Часть четвертая 8 страница

LXXI

– Вперед, примерка в малой гостиной!

В банном халате и в сандалиях из рафии^[13] она спустила восемь коробок от Волькмаара по лестнице пинками, потому, что было уже семь двадцать пять, его поезд уже прибыл, и он через несколько минут будет в «Ритце». Но, дойдя до прихожей, она поняла, что просто абсурд устраивать примерку сейчас, в последний момент, тем более когда есть восхитительное платье-парусник, нисколько не утерявшее свежести. Значит, парусник, а остальные она померяет потом, на свежую голову, ясным утром.

– Ты согласна, дорогая? Согласна. А послушай, что, если я позвоню ему в отель, просто чтоб услышать его голос, буквально на минуточку? Послушай, позволь мне ему позвонить! Нет, дорогая, будь умницей, я уже тебе объясняла, это же кусочничество, перебьешь аппетит перед свиданием, которое обещает быть потрясающим. Так что спокойствие, нужно проявить стойкость и унести наверх эти волькмааровские мерзости.

Балансируя четырьмя коробками на голове, она поднялась по лестнице, рассказывая себе, что она юная рабыня в Древнем Египте, которая тащит каменные плиты, предназначенные для большой пирамиды. Дойдя до первого этажа, она сбросила халат и сандалии, чтобы создать национальный колорит и быть настоящей рабыней, нагой нубийкой, изящество ее походки покорило сердце фараона, которого она случайно встретила на лестничной клетке, и он тут же предложил ей быть его фараоншей и королевой Верхнего и Нижнего Египта. Она поблагодарила, сказала, что подумает, что окончательный ответ даст чуть позже, после еще одной ванны, да, милый друг, ванны с чистой водой, которая не имеет запаха, потому что эти ароматические соли, в которых она только что искупалась, пахнут слишком сильно.

В своей комнате, сгрузив коробки, она схватила ручное зеркальце, чтобы убедиться, что с ней все в порядке. Все было хорошо. Она поцеловала себе руку, улыбнулась фараону, который сопровождал ее наверх, поскольку ему не терпелось услышать ее ответ. Она сказала ему, что по зрелом размышлении не сможет ответить ему согласием, после чего нубийка спустилась за остальными коробками. Вообще-то ей следовало объяснить этому надутому Рамзесу, что ее сердце отдано Иосифу, сыну Израиля, первому министру Египта. Она объяснит, когда вернется наверх.

Адриан стоял у окна, зачарованный мощными толчками и осознанием того, что на него работает целый поезд и несет его к счастливой жизни в Женеве, Адриан Дэм меланхолично созерцал убегающую зеленую череду лугов, паническое бегство пашен, сметаемых вихрем; вихрь этот рушил и деревья, и телеграфные столбы, вырастающие и исчезающие на глазах. Он опустил стекло, и тут же зеленые влажные запахи ворвались в купе; замелькали, уносясь, межевые столбы, и лес остался позади со всеми его тайнами, и, сверкнув на солнце, исчезла речка, потом навстречу пролетел паровоз, обдав его теплой волной, пыхтя сладострастно, как маньяк, за ним пронеслась вереница вагонов, мелькая огнями, и задетый за живое поезд распалился, разогнался и устремился правей так, что рельсы задымились. Уж никак не меньше, чем сто двадцать в час, подумал Адриан. В связи с этим, желая записать по горячим следам свои впечатления, которые могли пригодиться для будущего романа, он достал блокнот и золотой автоматический карандаш. Долго всматриваясь в уносящиеся пейзажи, прищурив глаза, чтобы придать зрению большую четкость, он написал наконец, что поезд мчался с головокружительной скоростью и закрыл красивый блокнот.

Опустив стекло, он вышел из купе и прошелся по коридору. Пустыня какая-то этот вагон первого класса, не с кем и словом обмолвиться. Он зевнул, сунул руки в карманы, восхитился своим умением держать равновесие, замурлыкал какой-то мотивчик, от нечего делать зашел в туалет, вышел, улыбнулся разносчику из вагона-ресторана, который шел ему навстречу, звеня в колокольчик и объявляя о начале первой смены, сообщил ему, что предпочитает вторую смену, между Лозанной и Женевой. Чтобы аппетит был лучше, любезно объяснил он. Ясно, сказал гарсон и пошел дальше, горестно размышляя о своей дочери, больной лейкемией. Забавный человечек, подумал Адриан. Дабы себя чем-нибудь занять, он перешел, качаясь, через воняющий копотью тамбур в соседний вагон, чтобы посмотреть на пассажиров третьего класса. Пройдя вдоль коридора, пропахшего чесноком и апельсинами, он ощутил моральное удовлетворение, пожалев бедолаг, которые питаются колбасой да крутыми яйцами, теснясь на жестких скамейках. Грустно, улыбнулся он, очень довольный.

В платье-паруснике и белых сандалиях она закрыла ставни маленькой гостиной, опустила для пущей торжественности шторы, зажгла настольную лампу, поставила ее на туалетный столик и взглянула в ручное зеркальце, чтобы удостовериться, что ей идет такое ощущение. Результат ее не удовлетворил. Источник света находится слишком низко, лицо казалось грубым, брови слишком густыми.

– Я получаюсь как японская маска.

Она поставила лампу на пианино, села, вновь взяла зеркало, скривилась. Освещена была только половина лица. А теперь похоже на греческую маску. Может быть, поставить эту лампу повыше, на книжный шкаф? Вновь усевшись, она оценила результат в зеркале и осталась им довольна. Рассеянный свет создавал замечательное приглушенное освещение, и лицо ее казалось четким, как у статуи. Уф, это уладили. Но когда он придет, сидеть лучше на софе, напротив зеркала. Она попробовала, чтобы представить, как это будет выглядеть. Да, отлично, потому что так она сможет незаметно контролировать себя в зеркале, смотреть время от времени, хорошо ли выглядит ее лицо, так ли лежат складки юбки, нет ли необходимости их поправить. И вправду замечательная идея принести сюда большое зеркало. И потом, поскольку он точно сядет рядом с ней, чтобы, ну, и так далее, она сможет во время остановок взглянуть краем глаза в зеркало, чтобы поправить волосы, ну, и так далее.

– И еще одно преимущество: исхитрившись, я могу боковым зрением увидеть, как мы целуемся, а это просто изумительно, правда?

Искоса поглядывая на себя в зеркало, она вытянула губы, вся раскрылась ему навстречу, ее платье задралось выше колен в исступлении страсти. Вновь приняв приличную позу, она захлопала в ладоши. Шикарно, все это будет так скоро! А теперь она представит себе, что она – это он, и беспристрастно оценит, понравится ли она ему сейчас. Она встала, подошла к зеркалу вплотную, улыбнулась своему отражению, восхищенно всмотрелась в лицо, которым он вскоре будет любоваться. От радости она попробовала скосить глаза, а потом состроила несколько ужасных гримас, чтоб насладиться контрастом, – прекращаются обезьяньи ужимки, и лицо вновь становится прекрасным. По сути дела, подумала она, он ей не так уж и нужен. Она была в этот момент одна и тем не менее счастлива.

– Да, старушка, конечно, но это все потому, что он уже там, в своем «Ритце».

Она поцеловала холодные гладкие губы отражения, полюбовалась своими ресницами, пожалела, что не сможет поцеловать и их тоже. Но это будет его забота – уже очень скоро. О, он, о, любимый! Охваченная невыносимым счастьем, она щипала себя за щеки, дергала за волосы, испускала вопли, подпрыгивала. И будут поцелуи, плоды их любви. Она обернулась к зеркалу, робко высунула кончик языка и тут же стыдливо убрала его. Потом потянулась.

– Ох, скорей бы этот человек пришел!

А теперь она займется серьезным делом: станет все проверять. Розы – хороши, исключительно алые. Трех букетов, каждый из двенадцати роз, вполне хватит. Больше – будет как-то раболепно. Она провела пальцем по столику. Пыли нет. Теперь – термометр. Двадцать два градуса, идеальная температура для, в общем, понятно. Она разгладила неудобную ложбинку на софе, открыла пианино, поставила на пюпитр сонату Моцарта, прибралась на полке с нотами. Все в порядке, вокруг только достойные вещи. Все номера «Вог» и «Мари-Клер» уже спрятаны в кухне. Теперь нужно сделать помещение более интеллектуальным. Она поставила «Опыты» Паскаля на пианино и на софу положила книгу Спинозы, оставив ее открытой. Теперь, как только он зайдет, сразу увидит, что она читала в ожидании его прихода серьезную книгу. Нет, нехорошо, это будет ложь. И вообще опасно оставлять эту книгу на софе, даже закрытую. Она не слишком-то много знает о Спинозе. Шлифовка линз для очков и пантеизм – не густо. Если вдруг он заговорит о нем, блеснуть ей не удастся. Она убрала «Этику» обратно в книжный шкаф.

Что еще? На столике, возле вазы с роскошным виноградом, она положила несколько пачек сигарет. Английские, американские, французские, египетские, чтобы он мог выбирать. Открыла пачки, потом опять закрыла. Открытые будут выглядеть нарочито, слишком очевидно приготовленными для него. Ладно, здесь вроде бы больше делать нечего. Оглядев все вокруг придирчивым взглядом, она вышла.

Что сделать, чтобы украсить этот вестибюль? Положить маленькие коврики Тетьлери? Нет, за ними же надо спускаться в подвал, а это опасно. Есть риск сломать ноготь, испачкать платье или подвернуть ногу на предательски скользкой лестнице. Еще не хватало хромать сегодня вечером. Самое простое решение – не включать свет в вестибюле, когда он придет. В темноте убогость прихожей будет незаметна, и она сразу проведет его в маленькую гостиную.

О, ужас! Она забыла принять ванну без солей! Уже семь сорок две! Еще есть время, но в обрез. Значит, быстрая ванна и параллельно разработка плана боевых действий! Намыливаться, считая до шестидесяти, нет, до пятидесяти пяти. Смывать пену – считая с пятидесяти шести до шестидесяти шести. Сушиться – считая с шестидесяти семи до восьмидесяти.

– Иди, дорогая, я тебя помою, давай руку.

Вернувшись в купе, он ощутил себя чиновником ранга «А». Развалясь на бархатном сиденье, он зевнул, улыбнулся жене, завел часы, которые в этом вовсе не нуждались. Девятнадцать сорок пять. Через четверть часа – Лозанна. Чтобы воспользоваться предоставленной ему бесплатно шикарной обстановкой, он положил голову на подушку в центре – мощный валик, прикрепленный ремнями к спинке. Черт возьми, Вермейлен небось не путешествует в первом классе! Бедняга Вермейлен, он забыл связаться с ним в Брюсселе, было бы приятно рассказать ему о миссии. Как хорошо в этом поезде, который движется для него, старается для него, для драгоценного Адриана Дэма, и он тоже движется и пальцем не пошевелив, волшебным образом, как маленький владыка вселенной. Прикрыв глаза, он сладко покачивался на подушке и сочинял вполголоса письмо, которое завтра напишет.

– Дорогая Мамуля нежно целую тебя и прошу не обижаться на меня за то что я так внезапно решил ускорить свое возвращение в Женеву но было вовсе несправедливо что завершив миссию в Брюсселе уже вчера я еще неделю должен был там сидеть вместо того чтобы увидеть мою бедную супругу которая уже изрядно истомилась в одиночестве так что милая Мамуля улыбнись своему Диди представь себе я завел приятнейшее знакомство шикарный господин сел в мое купе я сразу понял что это весьма симпатичный человек я незаметно бросил взгляд на визитную карточку которая болталась на ручке его чемодана и что же я вижу это месье Луи-Лука Боэрхаав генеральный директор Министерства иностранных дел то есть более высокая должность чем даже у ван Оффеля интуиция меня не подвела есть такие едва уловимые детали по которым можно узнать высокопоставленную личность под предлогом того что я его спросил не мешает ли ему сигаретный дым потому что я естественно не стал курить трубку перед такой важной персоной удалось завязать беседу и все прошло очень мило, вот тебе польза путешествий первым классом можно встретить интересных людей надо сказать что сначала он отвечал мне несколько сдержанно но когда узнал что я провел несколько дней у ван Оффелей которые ему ровня он сразу стал со мной гораздо любезней а я к тому же само собой вставил насчет своей важной миссии короче говоря он понял что перед ним человек его круга, мы славно поговорили о том о сем о международном положении о литературе я получил большое удовольствие это очень тонкий человек читал Виргилия в разговоре употреблял цитаты из древних но и шутками не брезговал к примеру когда зашла речь о его пребывании в Швейцарии сказал что знает в Грюйере одно местечко в смысле не в сыре а в городке мы очень смеялись он к сожалению вылез в Люксембурге и я с таким сожалением распрощался с этим очаровательным человеком к которому правда почувствовал прямо-таки невероятную симпатию он в ранге посла и в сентябре будет одним из делегатов Ассамблеи Лиги Наций тогда как господин ван Оффель будет всего лишь техническим секретарем мы обменялись визитными карточками и я сказал ему что мы почтем за счастье пригласить его на ужин когда в сентябре он приедет в Женеву это дело решенное жаль что у нас не такая большая комната для гостей и главное не слишком шикарная комната для гостей это залог полезных связей если бы она была поприличней я тут же бы и предложил ее господину Боэрхааву и отношения стали бы совсем близкими нам надо даже две комнаты для гостей как у Канакисов тогда мы сможем принимать одновременно господина Боэрхаава и господина ван Оффеля в общем мы еще поговорим об этом не забудь передать мой нижайший поклон и благодарность мадам ван Оффель за ее очаровательное гостеприимство и еще мои почтительнейшие заверения господину ван Оффелю употреби пожалуйста выражения «нижайший поклон» «очаровательное гостеприимство» и «почтительнейшие заверения» они любят такие вещи я рассчитываю на тебя Мамуля ведь месье ван Оффель в связи с разницей в их положении может к этому придраться но просто между делом ему скажу что я свел милейшее знакомство с господином Боэрхаавом.

Широко зевнув, он встал и, чтобы занять время, отправился слоняться по коридору, потом приклеился лбом к стеклу и долго всматривался в улетающие телеграфные столбы, траву, едва различимую в сумерках, и силуэты гор на фоне светлого еще неба. Он закрыл глаза, потыкал себя в живот, чтобы проверить, не болит ли он. Вроде нет, но пока никакого вагона-ресторана, пока не переварились закуски, съеденные в полдень. Жаль, это был бы неплохой способ убить время. Он поест что-нибудь легкое дома. Home, sweet home again.

Добрый вечер, дорогая, как поживаешь? Рада меня видеть?

Кошмар, уже девять минут девятого! Она резко встала, намылилась, быстро считая про себя. На цифре «пятьдесят шесть» она резко упала в горячую воду, взметнувшуюся фонтаном брызг. Она закрыла глаза, чтобы не видеть катастрофы. Наконец решившись, она осторожно повернула голову к платью, лежавшему на табурете, открыла один глаз. Платье-парусник все пропиталось мыльной водой! Бедное платье – парусник обесчещено! Погибла, она погибла! Бог мой, проще простого было не падать в эту ванну, потерять лишние три секунды и улечься туда тихонько, цивилизованным образом. Ох, хоть бы чудо, хоть бы повернуть вспять ход времени, вернуться на минуту назад и тихо-тихо опуститься в воду!

– Мерзкая вода!

Она попробовала рыдать, пиная мерзкую воду ногой. Что теперь делать? Быстро выстирать платье, прополоскать и высушить? Безумие! Нужно его сушить не менее трех часов, прежде чем погладить! Нет, еще не все потеряно, есть ведь и другие платья от Волькмаара. Она вышла из ванной, мокрая, но полная решимости сражаться за свою любовь.

В своей комнате, голая, с влажными волосами, она достала платья и пиджаки, а коробки выбросила в окно, чтоб не мешали. Жаль, теперь не погуляешь с ним в саду из-за этих коробок. Ох, здесь больше нет зеркала! Нужно померить все в ванной, она может залезть на табурет и видеть себя во весь рост. Она побежала туда, нагруженная кучей одежды.

С пиджаками возиться бессмысленно, они все равно испорчены. Алле-оп! Она бросила их один за другим в ванну, они пропитались водой и медленно опустились на дно. Каждый раз залезая на табурет и слезая с него, она померила все платья. Белое платье из крепа было слишком просторным, она сто раз говорила этому идиоту. Алле-оп! Якобы спортивное с деревянными пуговицами можно даже не мерить, все было понятно на последней примерке, вот какая она трусиха. Она струсила у портного точно так же, как в мэрии, когда тот тип спросил, согласна ли она взять такого-то в мужья. Муж насмарку, платья насмарку! Это – гораздо короче, чем надо, гадость какая, и дурацкая ткань, жесткая, неприятная, тяжелая, она будет в нем потеть. Алле-оп! А теперь черное бархатное, последняя надежда. Ужас! Длинный бессмысленный мешок, и к тому же декольте открывается, даже когда она стоит прямо. Если декольте приоткрывается, когда наклоняешься, это нормально, но когда оно зияет, даже если стоишь! Мерзостный Волькмаар! Ох, хорошо бы отрезать ему нос по кусочкам, и с каждым кусочком показывать ему его платья! Алле-оп! Она посмотрела, как оно тонет в компании с остальными. Дело сделано. Боже мой, восемь двадцать пять!

– Спокойно. Посмотрим, что есть из старья.

Вернувшись в свою комнату, она достала из шкафа белое платье, которое надевала в «Ритце». Не годится, несвежее и мятое. Боже мой, у нее были недели, чтобы его постирать и погладить! Мерзавка Мариэтта должна была об этом подумать. Что делать, придется надеть белую полотняную юбку и матросскую маечку. Нет, жалкий вид. Столько заказано платьев, столько продано ценных бумаг – и все затем, чтобы в девять вечера надеть утренний наряд. Она вернулась к шкафу, сдвинула вешалки с одеждой. Спокойно, спокойно. А, вот это, зеленое, старое, но верное.

Очередной раз примчавшись в ванную, она забралась на табурет, приложила платье к нагому телу, придирчиво осмотрела себя в зеркале. Нет, она в этом платье кажется мертвенно бледной, настоящий лимон. Вне себя от горя, она даже не подумала убить виноватое чудовище, унесла его с собой в комнату, подошла к столику и повернула лицом к стене фотографию Солаля, чтоб не видеть его больше, закурила сигарету и тут же потушила ее. Заметив веревку от волькмааровской коробки, она схватила ее, затеребила, попыталась порвать, нервно скомкала. Половина девятого. Погибла, она погибла, ей нечего надеть, и сейчас, когда он позвонит, она не сможет ему открыть, и он уйдет. Она потянула за веревку, готовая уже на ней повеситься. Погибла, погибла, погибла, причитала она, чтобы как-то унять или заглушить свое горе, убаюкать его. Подобрав зеленое платье, вцепилась в него зубами, потянула за ткань, та с треском порвалась.

– Это, конечно, тебе очень помогло, идиотка, кретинка, подлая девка, – прошипела она, ненавидя себя.

Она бросила платье, пнула его ногой, вновь схватила веревку и стала ее теребить, сопровождая свою мрачную забаву невнятными выкриками, стараясь этим заглушить ужас и горе. Затем погрозила небу кулаком – оно виновато во всех несчастьях, после чего растянулась на кровати. Погибла, она погибла, ей нечего надеть.

– Мерзкая девка, мерзкий Бог.

Внезапно она подскочила, спрыгнула с кровати, схватила ключ и устремилась к лестнице. Как в детстве, уселась на перила и съехала вниз, прикосновение гладкого дерева к коже напомнило ей, что она голая. Ну и что, в это время обычно на улице ни души. Она бегом промчалась через сад, усеянный волькмааровскими коробками, ворвалась в свой павильон для грез, открыла шкаф, схватила платье и сандалии Элианы и побежала назад, озаряемая светом луны.

Перед зеркалом, закрыв глаза, она надела шелковое платье, вдохнула запах Элианы. Приоткрыв глаза, она задрожала. Это платье идет ей даже больше, чем парусник! Блеск, просто греческая статуя! Теперь золотые сандалии. Задыхаясь, она зашнуровала их и улыбнулась своим обнаженным ногам, которые так прекрасно сочетались с благородными складками платья. О, Ника Самофракийская, о, Победа, о, все птицы мира, крылатые и невинные!

Неподвижно стоя перед зеркалом, она любовалась своей новой сутью, этим платьем из такого матового и такого белого шелка, потом она приняла несколько разных поз, чтобы полюбоваться движением складок. О, любимый, о, она, предназначенная ему! Воодушевленная новой возможностью понравиться ему еще больше, она улыбнулась себе и платью, которое подчеркивало красоту тела той, что гниет сейчас в земле. До смешного молодая, любуясь собой в зеркале, Ариадна в очередной раз затянула пасхальную кантату, воспевая пришествие божественного царя.

Контролер объявил Нион, Адриан опустил стекло, высунулся на улицу. Показались рабочие окраины, девушка в окне домика помахала ему рукой, паровоз испустил долгий истерический зов, и клубы пара окрасились кровавым отблеском огня, и вновь рельсы сверкали и раздваивались, и появлялись неподвижные товарные вагоны, тоскующие одиночки, и это был вокзал, и поезд, вдруг обессилев, выпустил пар, потом со вздохом и стуком остановился, а рельсы гневно возразили ему визгом истязаемой собаки. Нион, с бесконечной грустью пропел за дверью какой-то голос.

Он встал, опустил стекло, улыбнулся удовлетворенно. Половина девятого. Точно по расписанию, браво. Великолепны эти швейцарские поезда. Очень радует, когда поезд приходит вовремя. Вот уже Нион, последняя остановка перед Женевой. Через двадцать минут Женева. Как только поезд тронется, надо пойти привести себя в порядок. Почистить одежду щеткой, смахнуть пыль, причесаться, хорошенько почистить ногти.

Локомотив опять жалостно завыл, как обиженный безумец, колеса заскрипели, закряхтели, наконец решились застучать, зашуметь железом о железо, и поезд тронулся вперед. Двадцать тридцать одна, точно по расписанию. Прибытие на станцию «Женева Корнавэн» в двадцать пятьдесят! Десять минут – такси до Колоньи! Он яростно потер руки. В двадцать один час, то есть через девятнадцать минут, его жена и счастье. Черт возьми, завтра утром он принесет ей чай в постель!

– Здравствуй, голубушка моя, – прошептал он, направляясь в туалет, где собирался наводить ради нее красоту. – Как спалось, голубушка, выспалась моя лапушка? Вот чаек для моей лапушки!

LXXII

Повернувшись спиной к утопшим платьям, она пыталась достигнуть совершенства с помощью многочисленных движений расчески, сначала размашистых и смелых, потом осторожных и легких, осмотрительных, воздушных, загадочных штрихов, почти невесомых, поисков абсолюта в мире бесконечно малых чисел, значимость и важность которых может оценить только женщина. И все это гримасничая, вопросительно улыбаясь, подходя поближе, отходя подальше, хмуря брови и сверля зеркало взглядом. Наконец она определила, что обворожительна, окинув себя последним беспристрастным взглядом, и вышла из ванной – воодушевленная, уверенная в своей судьбе.

Но в маленькой гостиной ее ждало новое испытание – ведь именно здесь, при этом освещении, он увидит ее. Половина девятого, еще куча времени. Она встала перед зеркалом, тщательно выискивая несовершенства, впилась в свое лицо глубоким внимательным взглядом и после этого расследования вынесла себе оправдательный приговор. Все прекрасно, не нужно никаких усовершенствований. Губы изумительны, нос не блестит, волосы в живописном беспорядке, зубы сияют, тридцать два белоснежных весельчака, крепко сидящих на своих местах, груди на месте, одна справа, другая слева, без них никуда. Нос слегка крупноват, но в этом ее особое очарование. Кстати, и у него нос не маленький. Она поправила прядь на лбу, встряхнула головой, чтобы поправить результат этой поправки и придать ему естественность. Наконец, стоя на всей подошве правой ноги, она поставила левую на мысок, чтобы убедиться в этой позе, которую она расценила как выигрышную, что платье ей и правда очень к лицу и что оно ни слишком коротко, ни слишком длинно.

– Мои поздравления, – заключила она и сама себе сделала реверанс.

Продолжая любоваться собой, она примерила пленительную улыбку и осталась ею довольна. Затем взяла зеркальце и изучила в большом зеркале отражение своей спины, убедилась, что все прекрасно, особенно ниже спины. Внимание, не забывать о профиле, тут нужно следить, чтобы Соль всегда был от нее справа.

– Давай, спеши, – закричала она в порыве безумной радости, – спеши сюда, человечишка, да-да, ты, Солаль, вот именно, ничтожный человечишка!

В восторге от своего богохульства она поднесла руку ко рту, чтобы скрыть позорную улыбку. Затем, снова повозившись с прядью, она произвела над ней последнее усовершенствование и принялась ходить перед зеркалом взад-вперед, бросая быстрые взгляды, чтобы оценить себя в движении. Платье покойницы слишком сильно обрисовывало бедра, ее пышные, роскошные бедра, которых она раньше так стеснялась, слишком сильно обрисовывало легкие и благоухающие лилиями линии лобка. Слегка неудобно, слишком уж откровенно, слишком явно. Ну и ладно, он имеет право на все это.

– И что, если я немного на них погляжу? Совсем немного, только чтобы оценить впечатление, которое они на него произведут. В конце концов, он имеет право на них смотреть, а я почему не имею, я же их владелица.

Опомнившись, она взглянула на градусник. Превосходно. И хорошо, что не надо зажигать огонь, от жара могут покраснеть щеки. Погулять в саду, чтобы что-нибудь полезное пришло в голову? Нет, если ходить, то лицо может обветриться. Самое разумное – сесть и не двигаться, чтобы не испортить красоту. Она уселась в кресло, не выпуская из рук зеркальце, чтобы сохранять незыблемость красоты и неусыпно отслеживать появление каких-нибудь неприятных изменений на коже. Особенно внимательно она следила за носом, опасаясь, что от жары он начнет блестеть; сидя чинно и прямо, как примерная ученица, она едва дышала и боялась пошевелиться, чтобы не утратить часть своего совершенства, как священный, но хрупкий идол, окруженный опасностями; она почти не поворачивала головы, лишь глаза то и дело обращались к циферблату настенных часов. По-прежнему не сводя глаз со своего отражения в ручном зеркале, она время от времени очаровательно выпячивала губы, или как-нибудь иначе располагала складку на платье, или подносила руку к волосам, чтобы поправить (без видимого, впрочем, результата) какую-нибудь крохотную прядку, или разглядывала ногти, или гладила золотые сандалии, или поправляла еще одну складку, или пробовала еще одну, более яркую улыбку, или перепроверяла зубы, или смотрела на часы и боялась подурнеть от долгого ожидания.

– Этот свет никуда не годится. Слишком яркий. Это все из-за белого абажура. Я уже немного покраснела. Когда он войдет, будет еще хуже, что-то в духе савойской вдовы после дружеской пирушки.

Она вышла и вернулась с красным платком, которым обернула абажур. Взобравшись на кресло, оглядела все вокруг: гора с плеч. Теперь свет был правильным, таинственным и приглушенным. Снова усевшись в кресло, она посмотрела в зеркало и залюбовалась собой. При новом освещении лицо перестало казаться красным, оно стало чистым и бледным, как высеченным из нефрита. Да, очень хорошо, таинственный полумрак, Леонардо да Винчи. Без двадцати девять. Через двадцать минут, прошептала она, от волнения у нее перехватило горло. Не может этот тип, что ли, прийти пораньше? Она так прекрасна сейчас. Выкурить сигарету, чтобы успокоиться? Нет, зубы могут потемнеть. И потом, для поцелуев-плодов не рекомендуется пахнуть табаком. Кстати, когда он позвонит в дверь, нужно быстро съесть одну-две виноградинки, прежде чем идти открывать, одну или две, чтобы во рту был душистый привкус, поскольку будут глубоководные поцелуи.

– И даже когда он будет здесь, попытаться тайком съедать время от времени одну-две виноградинки, чтобы он не заметил, или же открыто, якобы в рассеянности, а на самом деле, чтобы возобновить ощущение свежести. Мелочная затея, конечно, ну и что, я в конце концов женщина, я реалистка, ведь необходимо, чтобы он получил удовольствие, и незачем вдаваться в подробности. Сейчас у меня немного сухо во рту, потому что я волнуюсь. Свежесть винограда он примет за мою естественную невероятную свежесть. Такова жизнь, за всем приходится следить.

А если все сигаретные пачки закрыты, то похоже на магазин. Все открыты – тоже слишком, значит, нужно открыть только две, это самый подходящий вариант, по крайней мере, не выглядит угодливо. Вот, да, точно, очень хорошо, так естественней и как-то интимней. А вот еще важная проблема. Как принять его, когда он придет? Ждать на пороге, у выхода? Нет, это слишком услужливо, будто я горничная. Подождать, пока он позвонит в дверь, и пойти открывать? Да, но что дальше? Она встала и в который раз направилась к зеркалу, протянула к нему руку со светской улыбкой.

– Добрый вечер, как поживаете? – спросила она самым аристократическим тоном, с самым изысканным тембром.

Нет, получается эдакая энергичная вожатая скаутов. И потом «как поживаете» как-то непоэтично. А что, если сказать ему просто «добрый вечер» протянув «веечер», в нежной, наивной манере, чуть сладострастно? Добрый вечер, попробовала она еще раз. Или лучше молча протянуть к нему руки с невыразимым чувством и пасть ему на грудь раненой птицей? Может быть, так. Но очевидно, что преимущество начала «Добрый вечер. Как поживаете?» – именно трогательный контраст между светским тоном вопроса и этим падением на грудь, сопровождаемым жадным поцелуем, пока действует виноград.

– Нет, это неженственно. Нужно подождать, пока он проявит инициативу.

Она намочила палец, потерла воображаемое пятнышко на левой сандалии, затем проинспектировала ноздри, глядя в ручное зеркальце, проверила, достаточно ли соблазнительно они трепещут, затем переложила дюжину волосков на правую сторону. Определенно этот свет слишком тусклый, он ее толком не разглядит. Такое освещение – слишком красное, слишком мутное, оно убивает краски и рождает экивоки. А все потому, что она сложила вдвое шелковый платок, которым обернула абажур. Надо обернуть в один слой. Встав на табуретку, она сделала как нужно. Вот теперь освещение правильное, а не в стиле притона, где пляшут пьяные матросы.

Без девяти девять. Она расположила покрасивее несколько роз, вытащила одну привядшую, спрятала ее в ящик стола. Затем поставила букет в другое место, а еще один, стоящий слишком близко к софе, переместила подальше, чтобы ваза не разбилась ненароком. Без семи девять. Она сжевала две виноградины, облизала губы. Готова.

Дата добавления: 2015-07-11