Часть четвертая 10 страница

– Вот безрассудный расточитель! – проворчал Маттатиас. – Бог знает, сколько там с него сдерут за обычное фруктовое мороженое.

– В этой записке было еще несколько слов о каждом из вас, чтобы ее не слишком поразил ваш вид.

– А что он сказал обо мне? – жадно спросил Проглот.

– Что ты своего рода гений, что меня сильно удивило.

– Почему своего рода? – возмутился Проглот. – Ну ладно, потомки рассудят. А что до своего удивления, то ты, бычий ум, держи его при себе.

– А обо мне он что сказал? – спросил Соломон.

– Тихо! – закричал Проглот. – Пусть говорит тот, кто вправе говорить! Ну, и что она ответила на записку?

– Ну да, она произнесла мелодичным голосом свой ответ, который я слушал затаив дыхание, и она сказала, что, конечно же, встретится с господином сегодня ночью, но неизвестно, в каком часу, потому что она не знает, когда опять окажется одна. Да, одна, так она и сказала. Оцените, друзья, какая деликатность! Другая бы сказала, что не знает, когда избавится от своего рогача. Или, например, я сбегу сразу, как ненавистный захрапит. Но это – воспитанная особа. И заметьте еще, что, хотя она занимается с нашим господином самым главным делом и всячески скачет с ним в кровати, на протяжении всей нашей встречи в саду она говорила ему «вы». Таковы дамы благородного происхождения, всякие княгини и герцогини, в постели они гарцуют и прыгают, но вне постели – сама сдержанность и церемонность. Итак, поведав мне свой ответ, она подала мне руку для поцелуя, и я умчался, на прощанье встав в мужественную позу, уперев руку в бок и бросив ей страстный взгляд. А теперь, Соломон, наливай!

Сев кружком и утолив жажду. Доблестные закусывали солеными фисташками. В торжественной ночной тишине раздавались лесные шорохи, и обиженный соловей возносил к небесам свою вечную жалобу.

– А лошади-то зачем? – спросил Соломон, когда закончились фисташки.

– Одна для нее, другая для меня, – ответил Михаэль.

– Но почему именно лошади?

– А ты слышал где-нибудь, о, невежда и сын невежды, чтобы дам похищали как-нибудь иначе, чем верхом, особенно если они замужем?

– Я не знал, – сказал Соломон. – Ладно, теперь буду знать, не сердись, пожалуйста.

– Кстати, господин был в восторге от моего предложения про лошадей.

– А я вот – буркнул Маттатиас, – я совершенно не в восторге, и заявляю, что племянник Салтиеля сумасшедший и не заслуживает-таки ни своей высокой должности, ни долларов, которые ему платят! Расточитель, говорю вам!

– А ты вот мудрый и благоразумный, – сказал Михаэль, – но краше от этого не становишься.

– Тогда зачем дымящая повозка? – спросил Соломон.

– На случай, если она не захочет ехать верхом.

– Правильно, – одобрил Соломон. – Так будет вежливо, пусть дама сама выбирает. Ты сказал, она очень красива?

– Как майская розочка. Кроме того, она показалась мне очень подходящей для всяких нужных движений бедрами, потому что она тугая и упругая, как итальянская макаронина, и к тому же спереди и сзади подобна молодой слонихе. Задик мягкий, как перина! Ах, наш господин умеет их выбирать! Какой же лакомый кусочек на ночь! Сладкая, как пирожок с медом, роскошная, как дочь паши! И рот, созданный для поцелуев разряда четверократный арабеск с наложением. – (Соломон отпрянул, волосы его встали дыбом.) – С другой стороны, наблюдая давеча через щелку в ставне, я заметил, что ее этот надоеда, если судить по носу, не особенно-то отличается мужской силой, и, соответственно, она должна его люто ненавидеть. Ведь всем известен тот факт, что женщины любят большие носы, они символизируют мужественность и обещают достойные пропорции. И уж будьте спокойны, она найдет способ отделаться от своего бычка и с минуты на минуту появится здесь, колыхая задом! Я это вам точно говорю, учитывая, какой я знаток в данном вопросе.

– Если дама случки ждет, мужа мигом проведет, – сочинил на ходу Проглот и улыбнулся своему таланту, при этом Маттатиас даже перестал жевать свою резинку и сплюнул с негодованием, а Соломон схватился двумя руками за голову, разрываясь между восхищением перед такой красивой дамой и почитанием Десяти Заповедей.

– Персик, – вздохнул Михаэль, задумчиво наблюдая за дымными узорами, выплывающими из его ноздрей.

– Хоть двадцать раз персик, – сказал Маттатиас, – но, пока мы ждем этого персика, счетчик на той паровой телеге работает, и швейцарские франки падают в карман гоя, что сидит в той безлошадной повозке, производящей адский шум. Вот хорошая профессия! Сидишь себе, ничего не делая, за рулем, и каждая минута приносит тебе новые сантимы!

– Никогда мне не встречалась дама, которую было бы так приятно оседлать, и притом, прямо специально для этого созданная, – мечтательно сказал Михаэль. – Она напоминает мне ту рыженькую из Кефалонийского дворца, тоже была превосходна в некоторых делах, у нее был единственный недостаток: во время этих дел она говорила по-английски.

– Но как же так, – перебил Соломон, – если она замужем, как она согласилась пойти в то место, где мороженое, танцевать с другим мужчиной?

– Таковы европейские женщины, – сказал Михаэль. – Ах, друзья мои, если бы все рогоносцы Европы взяли бы по фонарику, Боже милосердный, какая бы началась иллюминация!

– Ну, хватит философствовать, – зевнул Проглот. – Кто-нибудь случайно не может уступить в мою пользу оставшиеся фисташки?

– Нет, – воскликнул Соломон, – нет, она не бросит мужа! Раз она так красива, значит, должна быть и добродетельна! Она замужем, какого черта, что ей еще надо?

– Ищет приключений на свой задик, – сказал Михаэль.

– Ой-ой-ой, – застонал Соломон, – почему со мной такое вытворяют и что я должен слышать? Мало было, что меня заставили сегодня летать по воздуху так высоко, что у меня чуть душа с телом не рассталась? Ой-ой-ой!

– Хватит, у меня от твоих ойканий в ушах звенит! – сказал Проглот.

Соломон был вне себя. Он согласился путешествовать по воздуху, во время всего путешествия, закрыв глаза, читал псалмы, провел два смертельно опасных часа, поскольку предчувствовал, что вот-вот пилот потеряет сознание или крылья оторвутся, и зачем все это? Чтобы выслушивать ужасы страшней вавилонских!

– Значит, бедный муж потеряет жену, радость в жизни и веру в людей? – спросил он и развел маленькими ручками.

– Да хоть бы он и сдох! – сказал Михаэль, подкручивая рогалики усов. – Таков уж удел всех мужей.

– Неправда, – воскликнул Соломон.

– И если он будет создавать трудности прелестнице, я оторву ему рога и пересажу в его бесполезный пах!

– Стыдись, гнусный тип! – вскричал Соломон. – Я – за честность! Вот так, и точка! И Всевышнего призываю в заступники, ибо Он сила моя и прибежище мое. Бог свят, вот так-то! А господин Солаль плохо поступает! Почему он делает подобные вещи, он, такой умный, сын великого раввина и потомок Аарона? О, друзья мои, что может быть прекрасней брака и верности? Ты смотришь на супругу, ты улыбаешься ей, тебе не в чем себя упрекнуть, и Бог радуется, глядя на вас. Если у тебя неприятности, ты все ей рассказываешь, придя домой, и она тебя утешает, говорит тебе, чтобы не беспокоился и не был таким дурнем. И ты доволен. И вы вместе стареете тихо и радостно. Вот это и есть любовь. Что может быть прекраснее, друзья мои, скажите вы мне?

– А к тому же все эти изменщицы вечно заставляют тратиться на букеты, – буркнул Маттатиас.

– Хорошо еще, что бедный дядя не знает ничего о прегрешениях племянника, – добавил Соломон. – Бог в своей милости даровал ему желтуху, чтобы удержать подальше отсюда!

– Хватить ерунду молоть! – приказал Михаэль. – Что сделал господин – сделано правильно, а добродетель хороша только для коротконосых! И я бы хотел быть на его месте, потому что эта женщина воистину душиста, как жасмин, и лишена изъяна, как петушиный глаз.

– И величественней английского крейсера, – сказал Проглот для красного словца, поскольку уже начал скучать.

– И свежа, как вишенка, – совсем без всякой логики добавил Соломон.

– И ее щечки я бы охотно съел, даже если бы не был голоден, – снова подал голос Проглот. – Скажем, с огурчиками.

– А я вот, – сказал Маттатиас, – не считаю ее ни глазом петуха, ни свежей вишенкой, а огурчики я предпочитаю без всяких щек. И я уверяю вас, что это подсудное дело.

– И ведь правда, может явиться муж с пистолетами, – пошутил Проглот, поглядев на Соломона, который тотчас же вскочил, отряхнул свои теннисные брючки и надел овечью шубку.

– Друзья, – сказал он, – что-то я подмерз, и голова болит, пожалуй, мне стоит удалиться и отправиться в отель.

– О, робкий цыпленок! – вскричал Михаэль.

– И прекрасно, я робкий, и тем горжусь! – парировал Соломон, храбро сжав кулачки. – И я в этом нрав, поскольку страх предостерегает меня от опасностей и благодаря ему я жив! А что может быть прекрасней жизни? Я вам уже говорил, дорогие друзья, лучше жить на коленях, чем умереть стоя! А ты, Михаэль, знай, что боязливые люди любезны и добродушны, и Бог их любит, а ты, с твоими пистолетами и бычьей грудью, ты просто какой-то мусульманин, вот тебе! И кстати, знай, что я могу быть таким же смелым, как ты, но только если у меня нет другого выхода! Ответив так этому гнусному типу, я покидаю вас, мои дорогие кузены, и возвращаюсь в город, там гораздо лучше, чем в деревне!

Однако он тут же был осторожно схвачен Михаэлем и попал в его объятия, пришлось уступить, поскольку было ясно, что всякое бегство бесполезно, да и вообще, как он будет блуждать сейчас, когда уже за полночь, по этим дорогам, усеянным камнями и населенным призраками? Но надо, по крайней мере, спрятаться, поскольку муж может внезапно обо всем догадаться и помчаться за молодой дамой с ружьем, чтобы помешать ей поехать в то место с мороженым и танцами! Да, срочно прятаться, а не то догонит его шальная пуля! Сказано – сделано. Он залез на четвереньках в кучу спиленных веток возле мельничного жернова, на который облокачивались его кузены, и попросил Михаэля прикрыть его листьями. Замаскировавшись таким образом, он успокоился. Но не прошло и минуты, как его голосок донесся из-под листвы.

– О, Всемогущий Бог Иакова, – сказал голосок, – почему господин Солаль не любит дочерей нашего народа? Не они ли королевы жилища, не они ли умащивают волосы душистыми маслами в священный день Шаббата? Чем эти дочери гоев лучше?

– Они читают ему стихи, – усмехнулся Проглот.

– Забавно, я всегда так и предполагал, – подумав, сказал голосок.

– Но когда он болеет, – продолжал Проглот, – они больше не читают ему стихов, потому что их раздражает, когда он болеет. И тогда они кладут два пальца в рот, свистят и вызывают коридорного в гостинице, который тут же прибегает, и говорят ему: уберите эту падаль с моих глаз! Вот каковы они и каково их поведение!

– Да, но если ты не болен, какое это наслаждение! – возразил Соломон, высунувшись из листвы. – Прекрасная дама читает тебе стихи круглыми сутками, как же это бесподобно, – провозгласил он, вскочив, устремив глаза к небу и стиснув кулачки. – Ты встаешь, например, утром и сразу слышишь стихотворение, которое подобно персиковому соку для желудка твоей души!

– Проглот, – спросил Михаэль, – а эта история про падаль и свист – реальный факт или вымысел? Пока мне ясно одно: господин Солаль не болен, слава богу, но если вдруг в один несчастный день у него заболит спина, неужто она не сделает ему припарки?

– Что мне припарки! – воскликнул Соломон. – Что мне припарки, если утром, проснувшись, я… – Но вдруг вспомнил, что он – Соломон, продавец абрикосовой воды, и замолчал.

– Раз тебе это так нравится, о, муравей с человеческой головой, – сказал Проглот, – чего же ты медлишь, почему бы тебе не увести у господина Солаля его поэтическую свистунью?

– Я слишком маленький, – объяснил Соломон. – Я ей не понравлюсь, понимаешь ли, друг? Всевышний, да будет Он благословен, лепит земных тварей по своему желанию.

– Да что интересного они находят во всех этих любовях? – зевнул Маттатиас. – Мне милей изрядная прибыль в конце года.

– По какому желанию? – агрессивно спросил Михаэль. – Что ты знаешь, о, заячьи яйца, о, сын отца с жидким семенем, что знаешь ты о желании, которое ждет их в эту жаркую ночь? Что ты знаешь, осел, о том, как, воспламенясь в танце, они пойдут наслаждаться друг другом в роскошный отель, и она разляжется в чем мать родила на шелковой перине, с накрашенными глазами, с белоснежным, как снег, горлом, ароматная и изящная, со всеми своими четырьмя гибельными округлостями, готовая к любви на постели с золотыми кистями, и тогда господин…

– Нет, не продолжай, – взмолился Соломон.

– И тогда, обменявшись с ней влажными поцелуями и милыми шалостями, господин тоже растянется на кровати и примется рулить лишь руками, и она, такая ладная и такая славная, охваченная вожделением, вконец распаляясь, отведет руки возлюбленного души своей, чтобы насладиться его мужским богатством, насладиться им с восторженной улыбкой на хорошенькой мордочке! – (Вне себя от возмущения, Соломон встал в боксерскую позицию, покрутил в воздухе маленькими кулачками и яростно атаковал бока янычара, а тот, не обращая внимания на удары, добродушно терпел их и продолжал.) – И она сольется с ним и будет ему благодарна за то, что некая его часть гораздо изобильнее, чем у ее рогача, и душа ее раскроется навстречу! – (Соломон в отчаянии перестал драться и сунул голову в мельничный жернов.) – Потому что, чтоб вы знали, в некой мужской части заключена вся жизнь женщины и предел ее стремлений. И конечно же муж ее не удовлетворяет в том, что касается этой части, и в этом секрет плохого настроения, приступов тоски, отсутствия взаимопонимания, обид и разводов, потому что Бог создал одних так, как меня, а других маленькими, жалкими и подобными воску – чем больше его мнешь, тем мягче он становится! – (Соломон, совершенно ошалевший от ужаса, не знал куда скрыться и залез в жернов почти до пояса.) – Да, она раскроется, видя такую крепость и такую силу, и захлопает в ладоши, восхищаясь ею, чувствуя, как она погружается в нее и отступает, пронизывает ее, и движется назад, и снова возвращается, и они долго и нудно будут вести вечную битву мужчины и женщины, она будет помогать ему, вздымая ягодицы ищущими ударами, и оба распарятся, и он освободится от переполняющей его мощи, и они заключат перемирие, чтобы вкусно поесть и сладко попить, и дивная битва начнется снова, начнется неутомимое движение вперед-назад, пугающие отступления и чарующие наступления, до зари и до первой крови, которая, как знают истинные знатоки, есть признак, что даже самый сильный мужчина уже больше не может.

– Говори еще, о, Михаэль, – сказал Проглот, – потому как эта тема вдохновляет тебя и, по правде сказать, ты проявляешь талант рассказчика, которого я в тебе не подозревал. Я слушаю тебя с подлинным восхищением.

– Нет, пусть замолчит, черная душа! – воскликнул Соломон.

– Что еще сказать тебе, друг Проглот, – продолжил Михаэль, – кроме того, что господин в своем праве всячески ее вертеть и крутить этой великолепной ночью любви, поскольку в нашей короткой жизни нет другой правды, чем гарцевать на красотке, а все остальное – пустяки и чушь собачья. Ведь живет человек лишь мгновение ока, а потом – вечное гниение, и каждый день ты делаешь шаг по направлению к дырке в земле, где в тишине и полной тупости будешь плесневеть, а единственной твоей компанией окажутся беленькие жирненькие червячки, похожие на мучных или на тех, что в сыре, и они медленно и верно будут внедряться во все твои отверстия и тебя пожирать. Поэтому, друзья мои, я отважно гарцую каждый вечер своей жизни, пока есть силы, чтобы умереть спокойным, полностью выполнив мой мужской долг, ибо, чтоб вы знали, это то, чего они ждут от нас, и это единственная цель в их короткой жизни, единственная мысль в их мозгу. Более того, это воля Господа, чтобы мы их использовали и удовлетворяли, и для этого союза Он нас создавал и формировал. И если Он вложил в нас вкус к мясу, жажду к вину и тягу ко сну, то лишь для того, чтобы это мясо, вино и сон питали густое мощное семя, которое можно преподнести в дар бедняжкам, ожидающим его! Что касается меня, господа мои и друзья, не имея возможности погарцевать сегодня ночью и, соответственно, манкируя своим долгом и обязанностью, я грущу в этот час, говорю вам честно, ибо кто знает, сколько красоток этой жаркой ночью жаждут близости самца! Но где они?

– Твоя речь приятна по форме, но требует моих самых срочных поправок по содержанию, исключая момент про пожизненное гниение, которое своевременно, справедливо, законно и приятно.

– Да, дорогие соратники, – сказал Михаэль, – все женщины хотят одного, гарцевать, долго, четко и просто, даже принцессы королевской крови!

– Это ложь, – возопил Соломон из жернова. – Они чисты!

– У них у всех есть таз! – парировал Михаэль.

– И его придатки! – усмехнулся Проглот.

– Бесчестная клевета! – закричал Соломон. – Стыд и позор вам обоим, гнусные личности! Тьфу на вас!

– Слушай, малявка, – сказал Михаэль, – слушай, сейчас я расскажу тебе, что король делает со своей королевой, когда вертит ее так и сяк!

– Изыди, коварный, – воскликнул Соломон, вылез из жернова и топнул ногой. – Мое терпение иссякло, мне надоело-таки быть козлом отпущения, я восстаю против вас! Сегодня утром – летающая машина! Сегодня после обеда в отеле Проглот рассказывал мне о всяких этих болезнях, которые могут у меня появиться во всем теле – и вверху, и внизу, и внутри, – и обо всех операциях, которые мне, возможно, сделают хирурги, и как я потом умру, и какие рожи буду корчить перед смертью! Это несправедливо, я ведь так всегда со всеми мил и вежлив! А сейчас и того хуже, этот бесстыдник Михаэль рассказывает такие вещи, что Господи прости! Что я такого сделал, что вы так жестоки со мной? Послушай же, О, Михаэль, о, гнусный тип, о, эфиоп, недостойный нашей славной нации, о, бесчестье Израиля, послушай же, если ты продолжишь свои неприличные речи, я брошусь в бездны ночи и в лапы к разбойникам, притаившимся за деревьями, и пусть я погибну, убитый во цвете лет, но не останусь слушать твои гнусности! Да здравствуют добродетель, и добронравие, и целомудрие жен, вот! Ярость и досада охватили меня, вот! И я все расскажу дяде Салтиелю, и он пристыдит тебя и даже проклянет! И хорошо сделает! И знай, что его проклятья очень действенны, поскольку он человек большой святости, настоящий иудей, а ты просто мусульманин, вот! И если ты осмелишься войти в нашу синагогу, я прогоню тебя оттуда кнутом!

– О, маленький человечек, – сказал Михаэль, сорвал травинку, и принялся жевать ее, улыбаясь своим мыслям. – О, добродетельный и достойнейший, – продолжил он, – ты так возмущен сейчас, но скажи нам, как получилось, что у тебя появились дети, каким волшебством они возникли в животе твоей супруги!

– Мы же гасили свет, – сказал покрасневший Соломон. – И потом. Всевышний же велел нам плодиться и размножаться. Вот я и решил, что обязан это делать. И вообще, это честно, потому что в браке.

После долгого молчания, прерываемого зевками, поскольку час был уже поздний, Проглот объявил, что, поскольку ничего интересного не осталось ни для обсуждения, ни для еды, он пойдет вздремнет в ожидании прибытия язычницы.

Растянувшись на траве, прикрыв цилиндром босые пятки, чтобы уберечь их от гадюк, он заснул и тут же был увенчан розами королевой Англии, которая предложила ему на ушко стать преемником ее мужа, на голову которого с балкона Букингемского дворца внезапно упал горшок с цветами.

LXXVI

– И что, – сказал Маттатиас, – уже десять минут первого, а бесстыдница, дочь главного демона Велиала, еще не появилась, а там стоит машина расточительства, которая кошмарным образом ждет. По моему последнему наблюдению, на счетчике было уже сорок два гельветских франка. Эта женщина заслуживает того, чтобы побить ее камнями. Право же, бессердечное создание. Сорок два франка, из золота в двадцать восемь каратов! Больше восьми талеров!

– Это не имеет значения, господин дал мне достаточную сумму.

– Мне делается плохо от потраченных денег, – сказал Маттатиас. – Даже если это чужие деньги.

– Я думаю, нашего Маттатиаса утешит, что, когда он умрет, ему больше не придется платить налоги, – сказал Проглот. – К тому же, я понимаю, почему он не запасает бакалею: если вдруг он неожиданно попадет в объятия ангела смерти и ужаса, а на кухне останется в излишке соли и перца, это ж будет-таки немыслимое расточительство, попусту потраченные деньги! А кстати, Михаэль, моя-то какая роль во всем этом и почему не меня избрали для переговоров с язычницей?

– Если господин предпочел воспользоваться помощью человека видного и известного мастера строить куры, что я могу поделать?

– Но что выиграю я от участия в этом предприятии, при том, что я рискую своей честью?

– Господин несомненно даст тебе тысячи.

– В таком случае я «за», включая потерю чести, – сказал Проглот. – А впрочем, эта пресловутая честь – не более, чем презренный страх перед людским мнением, что придает комический оттенок даже трагедиям Корнеля! Но если нужно нести какие-нибудь вещи, я-таки не понесу, поскольку это противоречит моему достоинству ученого!

Он зевнул, хрустнул костяшками пальцев и подумал о том, что надо бы вырыть окоп, чтобы, в случае чего, обороняться от мужа. Но тут нашлись остатки нуги, и это вернуло ему оптимизм, и он затянул псалом своим глухим хрипатым голосом, отбивая ритм здоровенными босыми ступнями.

– И все же, – сказал Соломон, почесав нос, – все же это нехорошо как-то. Была бы она юной девушкой, и он хотел бы жениться на ней без согласия родителей – еще ладно. Но она замужем!

– И вдобавок, – вставил свое слово Маттатиас, – если она получит наследство от какой-нибудь старой тетки, он не сможет им воспользоваться, поскольку не женат на ней по закону.

– Нужно только доверить мне процесс по делу о наследстве, – оживился Проглот.

– И ты вытянешь из него все! – сказал Михаэль.

Проглот польщенно хохотнул и кокетливо подергал бороду. Очень может быть, очень может быть, что он все из него вытянет, а что, все знаменитые адвокаты такие, а как иначе? Потом он заскучал, посмотрел на свои волосатые, испещренные венами руки, меланхолично зевнул. Что он делает здесь, в такой второстепенной, подчиненной роли, на каких-то неизвестных пастбищах презренного скота?

– Было бы хорошо, – сказал Соломон, – если бы господин уехал не с ней, а с ее мужем, как добрые друзья, отправились бы вдвоем в путешествие, развлеклись бы там, честно и благородно провели время, вот, как я считаю, потому что я правоверный иудей. Женщина-то на что? – добавил он, мало заботясь о последовательности в своих суждениях.

– Иногда ты бываешь достаточно рассудителен, о, боб бобович, – заметил Проглот. – Друзья, как вы смотрите, если мы восстановим попранную мораль, вернув молодую женщину на путь истинный с помощью кусочка ароматного сыра?

– Да что ты несешь, у тебя мозги набекрень! – возмутился Соломон. – Неужели ты думаешь, что она оставит своего драгоценного ради куска сыра, что такому красавцу она предпочтет пармезан или даже самый вкусный соленый сыр из Салоник?

– Это риторическая фигура, – ответствовал Проглот с усталым видом абсолютного превосходства.

– Что касается меня, – продолжал гнуть свою линию Маттатиас, – я уверен: чтобы заставить эту женщину забыть племянника Салтиеля, нужно заинтересовать ее каким-нибудь выгодным коммерческим дельцем, даже скорее банковским, с доходом от разницы курсов в Нью – Йорке.

– Я только хотел это сказать! – закричал Проглот. – О, Маттатиас, ты снял эту идею с моего языка, где она вертелась, омываемая слюной! Коммерческое дельце, вот тот ароматный сыр, о котором я говорил, клянусь вам! Даже и не клянусь вовсе, поскольку это чистая правда! О, братья по духу и времени во всей его широте и долготе, вот что нам нужно сделать, слушайте сюда! Когда появится плутовка, вся колыхаясь, и благоухая ароматами корицы, и кокетливо отставив в сторону мизинчик, тут мы ее и загарпуним – и для начала пристыдим за ее грешные колыхания. И я, сперва обрушив на нее мой пророческий гнев, поглажу бороду с известной вам сардонической, но любезной улыбкой, наклонюсь к ней и отеческим тоном, с легким английским акцентом, чтоб внушить ей больше доверия, предложу создать анонимное общество по изданию журнала, в котором объявления будут стоить только одно су строчка, но продавать который мы будем не меньше, чем за пять франков номер, столько в нем окажется интересных объявлений! Естественно, идея моя, а капитал – ее, пятьдесят процентов мне, двадцать вам всем и тридцать – ей и ее мужу! Это уж, по крайней мере, поприятнее будет, чем читать стишки перед любовником и тремя пальмами в Ницце, я так думаю! Вот-таки жизнь начнется! И хватит уже этих отвратительных тройных поцелуев с продолжением.

– Идея неплоха, – одобрил Маттатиас и поскреб крюком рыжую козлиную бородку. – И знаешь, Проглот, что еще больше заинтересует ее: пусть журнал будет взимать десять процентов в случае, если объявление достигнет цели.

Усевшись на траве в голубоватом свете луны, Маттатиас и Проглот долго еще обсуждали этот вопрос и сошлись на пяти процентах. Все решено, объявил Проглот, как только язычница придет, он встанет, подбросит ей эту идею, со всеми сопутствующими аргументами морального характера, и несомненно убедит ее. И тогда все устроится как нельзя лучше, и она начнет, вместе с Доблестными и своим мужем, а если ей так уж захочется, и с господином Солалем отличное дело по изданию журнала, с телефоном и заголовком, и хватит уже этих амурных похождений! Возможные потери конечно же возьмет на себя муж, и телефон в редакции будет весь белый, поскольку эта бесстыдница так уж любит поэзию. Ну что ей еще надо? Мы даже выберем ее председательшей административного совета, и ее имя будет напечатано на отдельном листе, и она одна будет иметь право на подпись! И к тому же мы ей предложим купить холодильный вагон и будем сдавать его разным европейским странам! Миллионы поплывут в руки! С робким энтузиазмом Соломон внес свою лепту и предложил, что дама может излагать объявления в стихотворной форме, это развлечет ее и частично заменит радости любви. Знаток женского сердца Михаэль позевывал, мурлыкал песенку и не перебивал этих невежд.

– А знаете, что я сделаю после того, как племянника Салтиеля бросит его поэтесса? – спросил Проглот. – Я вызову телеграммой двух моих дочерей и с очаровательной улыбкой предложу ему выбрать одну из них в качестве законной супруги, мне все равно какую, лишь бы он хоть одну у меня забрал! А я-то, в качестве тестя, уж такой лакомый кусочек себе урву в этой их Лиге Наций! И вы посмотрите, я еще буду принимать вас в своем личном кабинете, держа у уха телефон, раздавая приказы направо и налево, и лихо сдвинув шляпу набекрень! И кабинет мой будет рядом с кабинетом моего зятя!

– Дурень, – сказал Михаэль. – Ты и правда думаешь, что он упустит такую штучку для постели, юную, знойную и наделенную всеми надлежащими округлостями? Ты же сам понимаешь, что твоих дочек он не возьмет даже на зубочистки?

Проглот вздохнул, быстро согласившись с его словами. Увы, это правда, они столь же глупы, сколь костлявы, эти дылды, и могут только ныть и жаловаться, просто какие-то бледные поганки. Что делать, руководящей должности в Лиге Наций не видать. Эти две идиотки и его парнишки – просто небо и земля. Он улыбнулся, душа его устремилась к трем чудесным малышам, и он внезапно понял, что они в один прекрасный день станут невероятными миллионерами и любимцами всего Парижа, это уж точно. Ох, он ничего у них не попросит, никакого денежного вспомоществования, пусть сами наслаждаются своими долларами. Все, что ему надо, это видеть их всех троих пристроенными, выгодно женатыми, на длинных шикарных автомобилях, а там можно и умереть спокойно. Да, мои ясные алмазики, прошептал он, и стер подобие слезинки. И тут же почувствовал голод.

– Дорогой Соломон, – сказал он, – нет ли у тебя случайно нескольких соленых фисташек мне на зубок, пожалуйста?

– Увы, дорогой Проглот, у меня их больше не осталось, я все тебе отдал.

– Значит, ты сдохнешь, – зевнул Проглот.

– Ну и неправда, – улыбнулся Соломон, – ведь я знаю, что ты меня любишь, и в прошлом году, когда я тяжело болел и чуть не умер, с температурой сорок и один, ты сидел у моей постели всю ночь и даже плакал, я сам видел слезы! Вот так-то! Скажи, дорогой друг, ты, знающий все, скажи, что нужно сделать, чтобы дать знать добронравной молодой девушке, что страдаешь от нежной страсти к ней? Ну, в общем, каковы манера и обычай?

– Обычно это делают рекомендательным письмом с уведомлением о получении.

– А в письме-то что?

– Ну, пишут примерно так: «Милое создание, я, со всей приятностью, довожу до вашего сведения в данном письме, что я пленен вашим прелестным обхождением и разумными рассуждениями и потому мчусь к вам сегодня вечером, оставив все дела, неся огонь страсти вам в домашние пенаты».

– Это неплохо, – рассудил Соломон. – Но я скорее скажу ей, что люблю ее от всего сердца и всем своим существом.

– И она рассмеется тебе в лицо, – сказал Михаэль.

– Не согласен, – возразил Соломон. – Она сочтет, что я очарователен, потому что юные девы любят открытые сердца. А теперь я опять отлучусь по малой нужде, – сообщил он и улизнул.

– Проглот, как ты там сказал в конце письма? – спросил Михаэль.

– Неся огонь страсти к вам в домашние пенаты.

– Да, строго говоря, верно, но если она еще и замужем, было бы неплохо добавить: в отсутствие вашего рогоносца, чтобы ее рассмешить. Если женщина смеется – она твоя. Но, в принципе, зачем вообще писать письмо? Лучше позвать ее на ужин со всякими соленьями, потом чуток барабульки, и уже до десерта она воспылает.

Дата добавления: 2015-07-11