Всеобщая паника

Однако интерес медиков (и всего общества) той эпохи к смерти и состояниям трупа был вызван объективной причиной, которой в середине XIX века уже не существовало: в Европе с XVII по начало XIX века бушевала эпидемия летаргии.

Люди при малейшем волнении постоянно падали в обморок (что мы с удивлением видим в художественной литературе того периода), а более существенные потрясения психики или организма приводили к глубокой коме — и ошибочному захоронению заживо.

Как пишут авторы той эпохи, напасть взялась неизвестно откуда: люди стали внезапно легко подверженными обморокам и коме, а число захороненных заживо было столь огромным, что в обществе началась самая настоящая ПАНИКА. Некоторые медики Франции и Германии утверждали, что каждый пятый или шестой захороненный в этих странах мертвец является на самом деле живым человеком.

Появились повсеместно и странные завещания, которых мир не знал ни раньше, ни позже. В завещаниях XVIII века почти всегда содержится требование

проверки тела на факт смерти. Часто это проведение вскрытия (очень многие оживали под скальпелем врача, проводившего вскрытие, как, например, аббат Прево, автор «Манон Леско»).

В завещании 1771 года, составленном графиней де Совиньи, предусмотрен уже целый ряд мер предосторожности, продиктованных страхом погребения заживо:

«Я хочу, чтобы меня вскрыли спустя 48 часов после моей кончины и чтобы в течение всего этого времени я оставалась в своей постели».

Химик Жан Шапталь, ставший при Наполеоне I министром, объясняя в своих мемуарах, почему он не стал врачом, вспоминает, как однажды в анатомическом театре в Монпелье ему предстояло вскрыть тело человека, умершего за 4 или 5 часов перед этим:

«Но при первом же ударе скальпеля по хрящам, соединяющим ребра с грудиной, труп поднес правую руку к сердцу и слабо пошевелил головой. Скальпель выпал у меня из рук, я в ужасе убежал».

Однако многие коматозники умирали на анатомическом столе, не приходя в сознание, поэтому идея проверки своего тела на факт смерти путем вскрытия нравилась отнюдь не всем. Люди боялись не только быть похороненными заживо, но и быть заживо разрезанными, очнуться от слишком глубокого сна под ножом в анатомическом театре. В одном из завещаний 1669 года уточняется:

«Я объявляю, что моим намерением является, чтобы тело мое сохранялось как можно дольше, прежде чем оно будет предано земле, без того, однако, чтобы производилось вскрытие для бальзамирования».

А вот завещание 1712 года:

«Прежде всего я запрещаю, чтобы, по каким бы то ни было возможным соображениям, производилось какое-либо вскрытие моего тела, будучи убежден, что из этого нельзя извлечь никаких указаний к пользе и обережению моих дорогих детей, которых я достаточно люблю, чтобы пожертвовать ради них своими антипатиями, если бы я думал, что это принесет им хоть малейшее благо».

Завещание советника парижского парламента 1723 года:

«Я желаю и хочу, чтобы не производилось вскрытие моего тела, какая бы ни была причина или повод, даже в целях предотвращения у других того или иного преходящего недуга».

Эти завещания, как и другие им подобные, приводит в своем исследовании «Человек перед лицом смерти» Филипп Арьес. Он, правда, не ищет объяснения этой панике, и даже не дает ни одного предположения, а только констатирует факты.

Арьес пишет:

«И в искусстве, и в литературе, и в медицине XVII-XVIII вв. царили неуверенность и двусмысленность в отношении жизни, смерти и их пределов. Постоянно присутствующей стала сама тема живого трупа, мертвеца, который на самом деле жив....Впоследствии эта тема захватила и повседневную жизнь, так что, как пишет в 1876 г. в «Энциклопедическом словаре медицинских наук» А. Дешамбр, умами овладела «всеобщая паника» страх быть похороненным заживо, очнуться от долгого сна на дне могилы. Врач не преувеличивал. Беспокойство проявилось первоначально в середине XVII в. в завещаниях. В «Историях и разысканиях о древностях Парижа» (1724) А. Соваль приводит старую историю о некоем студенте из Фрисландии, похороненном в Париже на кладбище Сен-Сюльпис. Через некоторое время у его надгробной статуи отвалилась рука, и близкие покойного стали думать, что что-то произошло и под землей. Могилу разрыли и с ужасом увидели, что мертвец съел свою руку!Для современников Соваля это, безусловно, была история о человеке, похороненном заживо».

Называемые Арьесом сроки начала летаргической паники — середина XVII века — точно совпадают со сроками начала эпидемии вампиризма в Восточной Европе.

Арьес пишет: «Подобные истории широко ходили тогда в городах и при дворах, и неудивительно, что все больше завещателей дополняли свои предсмертные распоряжения требованием не хоронить их раньше, чем через 48 часов после того, как их признают умершими, и не подвергать их никаким испытаниям огнем или железом с целью удостовериться в их смерти. Старейшее известное мне завещание, в котором появилась эта озабоченность, относится к 1662 г.:

«Да будет мое тело похоронено спустя 36 часов после моей кончины, но не раньше».

И еще одно, 1669 г.:

«Пусть трупы сохраняются до утра следующего после смерти дня».

Это первая и самая банальная мера предосторожности: обеспечить определенный промежуток времени между смертью и погребением. Обычно это 24, 36 или 48 часов. Но бывает и дольше: в 1768 г. одна знатная женщина распорядилась, чтобы ее тело сохраняли до похорон целых три дня. И это без всяких средств консервации! Другая мера предосторожности: оставить тело в течение определенного времени так, как оно есть, ни трогать, ни раздевать, ни одевать, ни обмывать, ни, тем более, производить вскрытие. Завещание 1690 г.:

«Пусть меня оставят на два раза по двадцать четыре часа в той же постели, где я умру, и пусть меня похоронят в той же одежде, не трогая меня и не делая ничего другого». 1743 г.: «Как скончается, пусть оставят ее на 12 часов в ее кровати, в той одежде, какая на ней будет, а затем еще на 24 часа на соломе». 1771 г.: «Я хочу быть похороненной спустя 48 часов после кончины, и чтобы в течение всего этого времени я оставалась в своей постели».

Арьес указывает, что еще одна мера практиковалась во Франции поначалу крайне редко, но к концу XVIII века получила некоторое распространение: надрез на теле. Герцогиня Елизавета Орлеанская предписывает в 1696 году:

«Пусть мне сделают два надреза бритвой на подошвах ног».

Через почти сто лет в завещании простой горожанки из Сен-Жермен-ан-Лэй (1790 г.) записано: «Я хочу, чтобы мое тело оставалось в моей постели в том же положении, в каком оно будет в момент моей смерти, в течение 48 часов и чтобы после этого мне дали два удара ланцетом по пяткам».

Насколько я понимаю, надрезы на подошвах были проверены практикой: надрезы скальпелем в этих местах куда более эффективно возвращали коматозника к жизни, чем надрезы в остальных частях тела. И практика эта, видимо, исходила от медиков, проводивших эксгумацию.

Но все это настолько кануло в Лету, что осталось только эхо, отражаемое в тексте завещаний той эпохи и в отрывочных упоминаниях в медицинских книгах того времени. Но даже в завещаниях XIX века есть тот же самый мотив, которому следуют, видимо, уже не столько спасаясь от реальной опасности (эпидемия летаргии значительно угасла), а в силу традиции. Для Арьеса завещание 1855 года Матье Мале «звучит старомодно»:

«Я хочу, чтобы в моей смерти удостоверились до того, как похоронят, путем надрезов и всеми способами, используемыми в подобных случаях».

«Старомодно» — это концепция Филиппа Арьеса, который видит отношение к вопросу смерти более отражением моды, чем отражением реалий. В этом я с уважаемым историком совершенно не согласен.

Дата добавления: 2015-10-16