Покончила с собой 9 страница

плащ, змеиная накладная улыбочка, крючковатый нос. Согнувшись в три

погибели, она проковыляла к правой оконечности стола, утвердила на скатерти

неразлучного своего котяру. Кот был дохлый; чучельщик придал ему сидячую

позу. Стеклянные котовьи глаза вылупились на меня. И ее, черно-белые. И

глаза человека-оленя.

Новый персонаж кошмара: человек с головой крокодила - экзотическая

гривастая маска с далеко выдающимися челюстями и неуловимыми чертами

негроидной расы; белозубый оскал, глаза навыкате. Этот на пороге почти не

медлил, сразу устремился на свое место рядом с оленем, - либо костюм ему

где-то жал, либо он пока не притерпелся к подобным сценам.

Следом явился мужичок поприземистей; болезненно распухшая голова,

зверская ухмылка от уха до уха обнажает белоснежные бульники зубов. Глазницы

провалившиеся, темные, будто могильные ямы. С макушки свисает пышный игуаний

гребешок. Одет сей красавчик был в черное пончо и косил под мексиканца; под

ацтека. Уселся рядом с ведьмой.

Еще женщина. Почти наверняка Лилия. Загримирована под крылатую

вампиршу, ушастая чернявая морда нетопыря, губу оттопыривают белые клычищи;

ниже пояса - черная юбка, черные чулки, черные туфли. Ножки стройные. Она

поспешила к своему стулу обочь крокодила, когтистые крыла торчком пузырятся

при ходьбе, зловеще отливают в факельных бликах; колеблющаяся их тень разом

накрыла настенные крест и розу.

Очередной посетитель был родом из Африки, плебейский страшила в

домодельной кукольной хламиде из черной ветоши, ступенчато ниспадающей до

самых пят. Та же ветошь сгодилась и на маску, пришлось добавить лишь три

белых хохолка-перышка да две тарелки вместо глаз. Руки, ноги и половые

признаки надежно упрятаны; идеальное пугало для малолетних. Похиляло к стулу

рядом с вампирихой; я ощутил на себе его взгляд, влившийся в общий хор:

когда ж, когда ж ты выйдешь из себя?

За ним в дверь колобком вкатился суккуб {Согласно поэтическим

воззрениям западноевропейцев на природу, бесовское существо-самка. Пользуясь

сонным состоянием жертвы, вступает в соитие с мужчинами.} с босховской

харей.

Следующий гость, разнообразия ради, тешил взор своей белизной:

меланхолический скелетик-Пьеро, двойник изображенного на стене камеры.

Маской ему служил череп. Тазовые кости хитро оттенены черным; шагал ряженый

как-то дергано, окостенело.

Настал черед еще более нетривиальной личины. Это была женщина, и я

засомневался: а точно ли вампирша - Лилия? Спереди ее юбку покрыли каким-то

закрепителем и кое-как придали материи форму рыбьего хвоста; выше хвост

раздавался в беременное чрево; а чрево на уровне груди стыковалось с

птичьей, задранной кверху, головой. Сия участница карнавала продвигалась

вперед тихо-тихо, левой рукой придерживая восьмимесячный живот, а правую

засунув в желобок меж грудями. Белая клювастая голова, казалось, узрела

своими миндалевидными глазами нечто весьма любопытное прямо на потолке.

Рыба-женщина-птица была по-своему прекрасна, фигура ее, по контрасту с

другими, грозными и недужными, дышала истинной кротостью. На вытянутом в

струнку горле виднелись две дырочки, смотровые отверстия для глаз участницы

маскарада.

Теперь пустовало только четыре места.

Я увидел в дверях своего старого приятеля. Песьеголовый Анубис,

ненасытный губитель. Он заскользил к своему месту негритянской развалочкой.

Человек в черной мантии с белой вязью астрологических и алхимических

знаков. На голове остроконечная шляпа в ярд высотой с широкими вольнодумными

полями, шея замотана черным шарфом. Черные перчатки, длинный белый посох с

кольцевой рукояткой: змея, кусающая собственный хвост. Лицо скрыто маской,

черной как вороново крыло. Я догадался, кто это. Узнал блеск белков,

безжалостно сжатые губы.

Осталось два места в центре стола. Какая-то заминка. Сидящие не сводили

с меня глаз; ни слова, ни жеста. Я оглянулся на стражников, застывших по

стойке "смирно"; пожал плечами. Смог бы - зевнул, чтоб поставить их всех на

место; да и самому себе напомнить, кто я есть.

Из белого коридора выступили четверо. Они тащили черный сидячий

портшез, узкий, как гроб, поставленный на попа. Окна в передней и боковых

стенках занавешены. На передке нарисована белой краской та же эмблема, что и

над троном, - колесо с восемью спицами. Портшез увенчан черной тиарой с

серпами на зубцах - хоровод юных лун.

Носильщики облачены в черные блузы. На лицах вычурные черно-белые маски

знахарей, к затылкам прикреплены огромные вертикальные кресты больше ярда

высотой. На концах перекладин, точно языки черного пламени, топорщатся

пучочки ветоши или пакли.

Ведуны направились не прямо во главу стола, но, как некую гостию, как

благодатные мощи святителя, пронесли портшез вдоль левой стены, между столом

и престолом развернулись - я имел отличную возможность разглядеть серебряные

полумесяцы, символы Дианы-Артемиды, на дверцах, - прошлись вдоль правой и,

обойдя таким образом весь зал, взяли курс на середину стола. Вытянули жерди

из скоб, поднатужились, поставили высокий ящик на скатерть. Остальные рыла,

не обращая на портшез ни малейшего внимания, знай себе поедали меня глазами.

Черные носильщики отступили к стенам и застыли - каждый под своим факелом.

Три головни вот-вот должны были догореть. Свет в зале постепенно мерк.

И тут явился тринадцатый.

В отличие от предшественников, одет он был в длинный, до пола, белый

халат-стихарь с широкими рукавами, скромно украшенными черной тесьмою по

обшлагу. Руки, обтянутые красными перчатками, сжимают черный жезл. Голова

чистокровного черного козла, самая что ни на есть натуральная, нахлобученная

на манер колпака и высоко вздымающаяся на плечах ряженого, чье второе,

человеческое лицо полностью скрыто черной косматой бородой. Внушительные

витые рога, не тронутые камуфляжем, указывают вспять; янтарные бусины глаз;

вместо головного убора меж рогами укреплена и затеплена толстая

кроваво-красная свеча. Вот тут я пожалел, что во рту у меня кляп; сейчас

весьма кстати выкрикнуть что-нибудь отрезвляющее, что-нибудь писклявое,

розовощекое, английское; к примеру: "Доктор Кроули, если не ошибаюсь?"

{Джордж Кроули (1780-1860) - выдающийся религиозный деятель, проповедник,

литератор.} Увы, я ограничился тем, что закинул ногу на ногу и напустил на

себя скучливый вид, мало кого, должно быть, обманувший.

Архидиавольская спесь, с которой козлобород, его адское величество,

шествовал на место, приличное его сану, заставила меня сжаться в комок:

похоже, предстоит черная месса. Стол, очевидно, приспособят под алтарь. Мне

вдруг пришло в голову, что передо мною - карикатурный Христос; жезл -

пастушеский посох, черная борода - Иисусова каштановая бородка, кровавая

свеча - нечестивый аналог нимба. Козел уселся, и теперь все участники

бесовского карнавала с удвоенным рвением вперились в меня снизу вверх. Я

оглядел их по порядку: идолище-олень, идолище-крокодил, вампирша, суккуб,

женщина-птица, чародей, домовина-портшез, идолище-козел, идолище-шакал,

скелет-Пьеро, чучелко-страшила, ацтек, ведьма. Непроизвольно сглотнув, я еще

раз посмотрел через плечо, на своих неразговорчивых стражей. Сдавленные

кляпом губы начинали ныть. Пожалуй, дешевле всего притвориться, что я

рассматриваю опоры помоста.

Прошла примерно минута. Потух очередной факел. Человек-козел вскинул

жезл, подержал на весу, опустил на стол перед собой; при этом нижний конец

скипетра, судя по всему, запутался в складках мантии, и скомороху, к моей

тайной радости, пришлось порядком-таки покрутиться, дабы выпростать его

оттуда. С честью выйдя из этой переделки, козел воздел длани, словно обнимая

и подиум, и престол, и меня, на престоле сидящего. Стражники немедля

направились к прожекторам. Миг - и зал наполнился электрическим светом; еще

миг - и застывшая картинка пришла в движение.

Сидящие за столом персонажи принялись поспешно разоблачаться, будто

актеры, что доиграли спектакль до конца. Крестоносцы вынули факелы из

зажимов, строем направились в коридор. У самой двери им пришлось

задержаться, чтобы пропустить в зал группу молодежи - человек двадцать. Те

ввалились гурьбой, одетые по современной моде, чуть не на пятки друг Другу

наступая. Многие - с тетрадками и книжками. Без лишнего шума расселись на

скамейках справа от меня. Люди с факелами удалились. Я стал разглядывать

новоприбывших - немцы или скандинавы, смышленые студенческие лица; двое или

трое посолидней остальных; три девушки за двадцать - видимо, старшекурсницы.

Двоих парней я уже лицезрел на водоразделе.

Ряженые тем временем продолжали снимать с себя маски и костюмы. Адам и

два охранника похаживали вдоль стола, пособляя. Адам вдобавок клал на

скатерть перед каждым сидящим картонную папку с белой наклейкой. Чучело

кота, посохи и прочий реквизит быстро припрятывали - с ловкостью, какая

достигается лишь долгой тренировкой. По мере разоблачения я переводил взгляд

с одного лица на другое.

Козел, вошедший в зал последним, обернулся старичком с короткой седой

бородкой и серо-синими глазами; вылитый Смэтс {Ян Христиан Смэтс (1870-1950)

- южноафриканский политический деятель.}. Как и его сообщники, в мою сторону

он поворачиваться избегал, однако Кончису, чародею-астрологу, сидевшему

рядом, улыбнулся. За Кончисом совлекала с себя птичью голову и раздутое

брюхо худенькая немолодая женщина. На ней был строгий темно-серый костюм;

директриса или администратор. Шакал, Джо, щеголял в темно-синем. Из-под

черепа скелета-Пьеро неожиданно вынырнул Антон. Из босховского суккуба

вылупился еще один старикан - этот вовсе уж одуванчик, в пенсне. Из чучелка

- Мария. Карлик ацтек оказался немецким полковником, лже-Виммелем с

водораздела. Вампирша - не Лилией, а ее сестрой: запястье гладкое, без

шрама. Белая блузка; черная юбка. Крокодил - мужчина под тридцать с богемной

бородой; грек или итальянец. Тоже в парадном костюме. Оленя я раньше не

встречал: долговязый умник с семитским лицом, лет сорока, загорелый до

черноты, лысеющий.

Оставалась ведьма на правом конце стола. То была Лилия - в белом

шерстяном платье с длинными рукавами и стоячим воротом. Взбила немилосердно

навороченный шиньон, нацепила на нос очки. "Полковник" что-то шепнул ей на

ухо: она выслушала, кивнула, открыла папку.

Только из высокого портшеза никто не появился.

За столом предо мною сидели прилично одетые, ничем не примечательные

люди, листали свои папочки, косились на меня - с любопытством, но без всякой

симпатии. Я поймал взгляд Джун (Розы), но в лице ее ничто не дрогнуло, точно

я не человек, а восковой манекен. Я с нетерпением ждал, когда на меня

обратит внимание Лилия, но и она посмотрела как чужая. Лилия вообще была тут

вроде сбоку припека, теснилась на краешке, будто подмастерье, милостиво

причисленный к сонму избранных.

Наконец старичок с седой бородкой поднялся со стула; зрители, уже

начавшие перешептываться, разом стихли. Остальные "члены президиума"

повернулись к нему. Некоторые - не скажу, что многие, - студенты раскрыли

тетради на коленях и приготовились записывать. Седобородый навел на меня

очки в золоченой оправе, улыбнулся, поклонился:

- Г-н Эрфе, вы, несомненно, давным-давно пришли к выводу, что угодили в

лапы клинических безумцев. Ладно бы безумцев, так еще и садистов. Ну-с,

считаю своим долгом представить вам этих самых безумцев и садистов. -

Кое-кто из сидящих за столом натянуто улыбнулся. По-английски он говорил

безупречно, хотя некоторые звуки произносил с отчетливым немецким акцентом.

- Однако сперва мы приведем вас, как только что привели сами себя, в

нормальный вид. - Деловито махнул охранникам. Те взобрались на помост,

проворно размотали ленты с розочками, застегнули рубашку, опустили штанину,

содрали мушку со лба, натянули на меня пуловер, даже волосы пригладили; но

кляп изо рта вынимать не стали.

- Превосходно. Итак... если позволите, прежде всего я сам представлюсь.

Доктор Фридрих Кречмер, работал в Штутгарте, ныне возглавляю Институт

экспериментальной психологии университета Айдахо, США. Справа от меня -

хорошо вам знакомый доктор Морис Кончис из Сорбонны. - Кончис привстал,

небрежно поклонился. Я испепелил его взглядом. - Правее - доктор Мэри

Маркус, преподаватель Эдинбургского университета, бывший сотрудник фонда

Уильяма Элансона Уайта, Нью-Йорк. - Женщина в строгом костюме важно кивнула.

- Еще правее - профессор Марио Чьярди из Милана. - Тот вскочил и поклонился;

щуплый лягушоночек. - Рядом с ним - наш очаровательный и талантливый

художник по костюмам, мисс Маргарет Максвелл. - "Роза" удостоила меня кислой

улыбочкой. - По правую руку от мисс Максвелл сидит г-н Янни Коттопулос. Наш

продюсер. - Бородач кивнул; дошла очередь до верзилы еврея - тот поднялся. -

А это вас приветствует Арне Халберстедт из Стокгольмского королевского

театра, инсценировщик и режиссер. Именно ему, а также мисс Максвелл и г-ну

Коттопулосу, мы, с нашим дилетантизмом в вопросах современного театрального

искусства, обязаны успешным завершением и художественными достоинствами

настоящей... гм... постановки. - Кончис захлопал в ладоши, к нему

присоединился "президиум", а затем и студенты. Даже стражники не остались в

стороне.

Старичок развернулся на сто восемьдесят градусов. - Тэк-с... слева от

меня вы видите пустой ящик. Но удобнее предполагать, что в нем заключена

некая богиня. Богиня-девственница, которую никто из нас никогда не видел и

не увидит. Промеж себя мы ее называем Незримой Астартой. Убежден, вы

достаточно эрудированы, чтоб догадаться о значении этого имени. А

догадавшись, схватить самую суть нашего вероисповедания, вероисповедания

ученого люда. - Откашлялся. - Сбоку от ящика - доктор Джозеф Харрисон,

сотрудник моей кафедры. Вы, может быть, слыхали о его фундаментальном

исследовании неврозов, наиболее распространенных среди негров-горожан,

озаглавленном "Души черных, души белых". - "Души", а не "души". Джо

привстал, лениво махнул мне рукой. Следующим был "Антон". - Рядом с ним -

доктор Хайнрих Майер, в настоящее время работает в Вене. Рядом с ним -

супруга Мориса Кончиса, более известная многим из присутствующих как

блестящий специалист по травмам воспитанников детских домов военного

периода. Излишне уточнять, что я имею в виду доктора Аннету Казанян из

Чикагского исследовательского центра. - Если даже я не выказал ни малейшего

восторга, что уж говорить о подавляющем большинстве "зрителей", которые

зашушукались и вытянули шеи, чтобы получше рассмотреть "Марию". - Рядом с

мадам Кончис - приват-доцент Ольборгского университета Торвальд Иоргенсен. -

"Полковник" подскочил, поклонился. - А вот рядом с ним - доктор Ванесса

Максвелл. - Лилия блеснула мне очками, нимало не оживившись. Старичок

обратился к коллегам: - Думаю, что выражу общее мнение: научная

эффективность нашей постановки этим летом была во многом обусловлена именно

участием доктора Максвелл. Доктор Маркус предупреждала меня, что в Айдахо

едет самая одаренная ее ученица. Но, признаюсь вам, до сей поры никто не

оправдывал моих надежд в столь полной мере. Меня подчас обвиняют в том, что

я преувеличиваю роль женщин в данной области медицины. Должен сказать,

однако, что доктор Максвелл, моя очаровательная юная коллега Ванесса, лишний

раз подтверждает мою правоту: не за горами эпоха, когда величайшие

психиатры-практики, в отличие от теоретиков, все без исключения будут

принадлежать к прекраснейшей половине человечества. - Аплодисменты. Лилия

переждала их, скромно уставясь на скатерть, а затем взглянула на старичка и

пробормотала: "Спасибо". Тот вновь повернулся ко мне.

- Студенты, которых вы здесь видите, - это австрийские и датские

учащиеся из семинара доктора Майера и из Ольборга. Молодые люди, вы все

понимаете по-английски? - Послышалось нестройное "Да". Одарив их отеческой

улыбкой, старичок отхлебнул воды.

- Ну что ж, г-н Эрфе, вот вы и разгадали нашу тайну.

Перед вами интернациональный коллектив психологов, который я,

исключительно в силу своего возраста, - двое или трое протестующе замотали

головами, - имею честь возглавлять. По многим причинам область нашего

преимущественного исследовательского интереса такова, что использовать

добровольцев в качестве испытуемых мы не можем, более того: испытуемый не

должен догадываться, что на нем проводят эксперимент. Само собой разумеется,

наши взгляды на человеческое поведение различны, ибо мы принадлежим к

враждующим научным школам; но в одном мы согласны: эксперимент обречен на

провал в том и только в том случае, если испытуемый узнает о наших истинных

целях - во время опыта или по его завершении. Впрочем, не сомневаюсь, что,

оправившись от действия транквилизаторов, вы без труда вычислите хотя бы

часть этих целей - стоит только как следует вдуматься в способы воздействия,

которые были к вам применены. - За столом заулыбались. - Но к делу. В

течение последних трех дней вы находились под глубоким наркозом, и мы

получили от вас ценнейшую, повторяю: ценнейшую информацию. Позвольте

выразить наше восхищение тем мощным потенциалом вменяемости, который вы

продемонстрировали, блуждая в запутанных лабиринтах иллюзий, нами

спроектированных.

Повскакали с мест, устроили мне овацию. Тут мое терпение лопнуло.

Хлопали все до одного: Лилия, Кончис, студенты. Оглядев их, я вывернул

ладони к себе и поднял указательный и средний пальцы обеих рук буквой У.

Сбитый с толку старичок наклонился к Кончису спросить, что бы это значило.

Аплодисменты стихли. Кончис посмотрел на женщину, представленную мне как

доктор наук из Эдинбурга. Та произнесла с сильным американским акцентом:

- Этот жест эквивалентен выражениям типа "Пидарас" или "Очко порву".

Старичок с нескрываемым интересом повернулся к ней. Повторил мой жест,

поднеся собственную руку к самым глазам.

- Но Уинстон Черчилль вроде бы...

Вмешалась Лилия:

- Доктор Кречмер, носителем специфической семантики тут выступает

восходящее движение кисти руки. Жест Черчилля, обозначающий победу,

производится при фиксированном положении предплечья, ладонь при этом

обращена к адресату. Вспомните наш разговор по поводу моей работы

"Двучленные анальные метафоры в классической литературе".

- Ага. Как же, как же. Припоминаю. Ja, ja.

Кончис задал Лилии вопрос:

- Pedicabo ego vos et irrumabo, Aureli patheci et cinaedi Furi {Вот ужо

я вас спереди и сзади. Мерзкий Фурий с Аврелием беспутным! (Катулл, перевод

М. Л. Гаспарова (первая строка) и С. В. Шервинского).}?

Лилия:

- Именно так.

Виммель-Йоргенсен подался вперед, заговорил на ломаном английском:

- Никак не есть связано с рогоносительством? - Приставил кулак к

макушке, помахал в воздухе двумя пальцами.

- В свое время мною была выдвинута гипотеза, что в любом акте

оскорбления проявляется комплекс кастрации, стремление оттеснить и унизить

сексуального конкурента, каковой с неизбежностью ассоциируется с какой-либо

из кардинальных инфантильных фиксаций и всеми ей сопутствующими фобиями, -

растолковала Лилия.

Я напряг мышцы, плотно сжал ноги, взывая к остаткам разума, пытаясь

отыскать в этой бессмыслице хоть крупицу смысла. Я не верил, не мог

поверить, что они и вправду психологи, что они отважились сообщить мне свои

настоящие имена.

С другой стороны, профессиональным жаргоном они владеют безукоризненно:

ведь никто не предвидел, какой жест я сделаю. Или предвидел? Соображай,

соображай! Чтоб разыграть диалог по репликам, им нужен был мой жест - жест,

которым я, кстати, последний раз баловался много лет назад. Однако я где-то

читал, что под гипнозом наше поведение поддастся программированию; человек,

реагируя на сигнал, о котором условился с гипнотизером во время сеанса,

выполняет внушенные ему указания. Механика простая. Аплодисменты и явились

таким условным сигналом. Услышав их, я сделал непристойный жест. Надо быть

начеку; каждое движение контролировать.

Старичок прервал разгоравшуюся дискуссию:

- Г-н Эрфе, ваш многозначительный жест возвращает меня к тому, для чего

мы тут собрались. Мы ни минуты не сомневаемся, что вы питаете к нам - по

меньшей мере, к некоторым из нас - чувства искреннего гнева и ненависти.

Пока вы пребывали в трансе, мы исследовали ваше подсознание, в сфере

которого дела обстоят несколько иначе. Но, по слову коллеги Харрисона, "наши

проблемы - это прежде всего то, что мы сами о них думаем". Учитывая

вышеизложенное, сегодня мы хотим предоставить вам возможность рассудить нас

по совести, по вашей собственной совести. Вот почему вас усадили на

судейское место. А кляп в рот засунули потому, что правосудию не пристало

болтать, пока не наступит час приговора. Однако прежде чем мы выслушаем ваш

приговор, позвольте нам дать дополнительные показания против себя самих. Мы

преступили закон ради прогресса науки, но, как я уже говорил, клинические

особенности настоящего эксперимента не позволяют приоткрыть вам обеляющие

нас факты. Сейчас я попрошу доктора Маркус зачитать вслух ту часть нашего

квартального отчета, где идет речь о вас, г-н Эрфе, но не как об испытуемом,

а как об индивидууме. Пожалуйста, доктор Маркус.

Дама из Эдинбурга поднялась со стула. Ей было около пятидесяти;

прическа под мальчика, волосы тронуты сединой; никакой косметики; волевое,

сообразительное лицо лесбиянки, нетерпимой к малейшим проявлениям

человеческой глупости. С типично американским презрением к слушателям

задолдонила:

- Объект эксперимента-1953 относится к хорошо изученной категории

интровертов-недоинтеллектуалов. Полностью отвечая нашим требованиям,

структура его личности в целом не представляет значительного научного

интереса. Определяющий принцип социального поведения негативный: навыки

общежития никак не выражены.

Истоки подобной установки лежат в эдиповом комплексе объекта,

претерпевшем лишь частичную деструкцию. Наблюдаются характерные симптомы

боязни авторитета в сочетании с неуважением к нему, особенно к авторитету в

его мужских проявлениях, и традиционно сопутствующий синдром амбивалентного

отношения к женщине, при котором она рассматривается и в качестве предмета

вожделения, и в качестве агента неверности, то есть помогает объекту

оправдывать собственную мстительность и собственные измены.

Нам не хватило времени для глубинного изучения индивидуальной специфики

таких травм объекта, как травма отторжения материнским лоном и травма

отнятия от груди, но выработанные им компенсаторные приемы столь часты в так

называемой интеллектуальной среде, что мы можем с уверенностью предположить:

процесс отнятия от материнской груди протекал неблагополучно (возможно,

из-за напряженного служебного распорядка отца), а отец, мужчина, на очень

раннем этапе развития отождествился у объекта с разлучником - функция,

которую в нашем эксперименте принял на себя доктор Кончис. Объект так и не

смог смириться с преждевременным отлучением от орального удовлетворения и

материнского покровительства, что и предопределило era, аутоэротический

подход к сексуальной жизни и к миру вообще. Добавим, что объект целиком

подпадает под Адлерово описание пациента с синдромом единственного отпрыска.

Девушки не раз становились жертвами эмоциональной и сексуальной

агрессии объекта. По свидетельству доктора Максвелл, его метод обольщения

основан на навязчивой гипертрофии собственных одиночества и невезучести - по

сути, речь идет о ролевой структуре "заблудившийся ребенок". Таким образом,

объект апеллирует к подавленным материнским инстинктам своих жертв, на

каковых инстинктах и принимается паразитировать с псевдоинцестуальной

жестокостью, свойственной его психологическому типу.

Объект, как и подавляющее большинство людей, идентифицирует бога с

фигурой отца, яростно отрицая самое веру в бога.

Из чистого карьеризма он постоянно инспирирует вокруг себя ситуацию

полного одиночества. Доминантную, травму отлучения сублимирует, притворяясь

бунтарем и аутсайдером. В поисках изоляции подсознательно ориентирован на

оправдание своей жестокости к женщинам и неприязни к сообществам, чьи

конституирующие правила противоречат мощному импульсу самоудовлетворения,

определяющему поведение объекта.

Ни в рамках семьи, ни в рамках сословия, ни в рамках, нации справиться

со своими проблемами объект не сумел. Он происходит из семьи военного, где

существовали многочисленные табу, имеющие общий источник - непререкаемую

диктатуру отца. На родине объекта ментальность сословия, к которому он

принадлежит - а именно служащих среднего достатка, технобуржуазии (термин

Цвимана), - несомненно, характеризуется нездоровой приверженностью к такого

рода семейным мини-диктатурам. В разговоре с доктором Максвелл объект

признал: "В отрочестве я вел двойную жизнь". Весьма точное, хотя и

непрофессиональное, определение благоприобретенной, а в конечном счете и

сознательно усугубляемой парашизофрении - "безумие-смазка", по известному

выражению Карен Хорни.

Окончив университет, объект избрал себе крайне неподходящую среду

обитания - престижную частную школу, где с удесятеренной силой резонируют

как раз те социальные недостатки, которые объект не переносит:

патриархальность и деспотизм. Неудивительно, что, быстро ощутив себя

отторгнутым и школой, и родиной, он возомнил, что является экспатриантом,

предварительно застраховавшись от здравых оценочных суждений со стороны, а

именно - в очередной раз обеспечив для себя среду (школу на острове

Фраксос), где в избытке имеются все те же антипатичные ему элементы

общежития. С педагогической точки зрения его успехи здесь не выдерживают

критики, контакты с учениками и коллегами находятся в зачаточном состоянии.

Подытожим: в поведенческом плане объект - жертва неверно осмысленного

рефлекса непреодолимых препятствий. В любой обстановке он выделяет прежде

всего факторы, позволяющие ощутить себя одиноким, оправдать свою неприязнь к

значимым социальным связям и обязанностям, а следовательно, и свою регрессию

на инфантильный этап вытесненного аутоэротизма. В настоящее время эта

аутистская регрессия бытует в вышеупомянутой форме любовных интрижек.

Несмотря на то, что все попытки объекта разрядить конфликт эстетическим

путем потерпели полную неудачу, можно прогнозировать и дальнейшие попытки

подобного рода, а также формирование стандартной для этой категории лиц

манеры поведения в культурном пространстве: непомерное преклонение перед

авангардистским иконоборчеством, пренебрежение традицией, маниакальные

вспышки братской любви к товарищам по бунтарству и нонконформизму, густо

перемежающиеся припадками депрессии и самобичевания, омрачающими творческую

и личную жизнь.

Как отметил в своей монографии "Пятидесятые на распутье" доктор Кончис,

"бунтарю, который не обладает даром бунтаря от природы, уготована судьба

трутня; но и эта метафора неточна, ибо у трутня всегда остается пусть

мизерная, но возможность осеменить матку, в то время как двуногий

трутень-бунтарь и такой возможности лишен; при некотором умственном усилии

он осознает себя существом абсолютно бесплодным, существом, для коего

отрезан путь не только к вершинам успеха, где нежатся матки, но и к простым

блаженствам рабочих пчел, копошащихся в человеческом улье. Подобная

личность, по сути, низведена до уровня воска, пассивного потребителя

Дата добавления: 2015-10-16