Часть восьмая 1973 4 страница

– Я рада, что ты пришла, Сара. Ты знаешь, я никак не могу привыкнуть к тому, что тети Грейс больше нет. Все жду, когда она войдет в эту дверь и позовет меня пить чай. Даже не представляю, как буду жить в этом доме совершенно одна. Как думаешь, я смогу привыкнуть к этому?

– Мы поможем тебе, Деб.

– Я чувствую себя сиротой. У меня больше нет семьи. Мне так одиноко в этом мире.

– Отныне мы с Кристофером будем твоей семьей.

– Я так рада, что ты здесь, Сара.

– Я пришла тебе кое-что показать. Но думаю, будет лучше, если я зайду в другой раз.

– Пожалуйста, Сара, заходи. Попьешь со мной чаю.

– Ты знаешь, Деб, что моя бабушка молилась Нгаю о твоей тете?

Услышав это, Дебора крайне удивилась.

– Я всегда думала, что они заклятые соперницы. Твоя бабушка никогда не любила нас. Она даже как-то прокляла моего дедушку. По крайней мере, так говорят.

– Как бы там ни было, она уважала твою тетю. Ведь они обе были целительницами.

– Что ты принесла мне показать, Сара? – спросила Дебора, не желая больше говорить на эту тему. – Чем ты занималась в Найроби? Кристофер сказал, что ты придумала несколько новых дизайнов, пока была в Малинди.

Сара отнесла сверток на кухонный стол и развернула его. Достав оттуда какую-то ткань, она повернулась лицом к Деборе и растянула ее, словно флаг, между своих вытянутых рук.

Дебора уставилась на ткань во все глаза.

– Сара, – прошептала она.

– Что скажешь?

У Деборы не было слов. Эта ткань не имела ничего общего с тем, что делала Сара раньше. Это было нечто совершенно новое, доселе не существовавшее на земле.

Пока взгляд Деборы скользил по изумительным краскам и всевозможным изгибам и линиям, она начала распознавать изображенные на ткани предметы, которые плавно перетекали из одного в другой: золотой закат переливался в голубое море, которое, в свою очередь, трансформировалось в зеленые пальмовые деревья, изогнувшиеся за спиной африканки, идущей по красной ленте дороги к фиолетовым горам вдалеке, вершины которых были покрыты серебряными шапками снегов.

– Она великолепна, Сара! Как, черт возьми, ты смогла сотворить такую красоту?

– Я работала над ней почти три недели. Ты не представляешь, сколько мне пришлось попотеть.

Дебора почувствовала дрожь. Рисунок обладал гипнотическим действием. Люди были похожи на пейзажи, а пейзажи – на людей. Это было так по-африкански, так по-кенийски.

– Я хочу шить из этой ткани платья, Деб. Я уже разработала новый фасон. Показать?

Сара обернула ткань вокруг себя; она заструилась легкими волнами, отображая все нарисованные на ней сюжеты. Платье было длинным, до пола, с широкими рукавами, внизу переходящее в клеш. Фасон был простым, но элегантным. Платье красиво подчеркивало черную кожу Сары, ее корону из многочисленных косичек.

– Как думаешь, женщины будут его покупать?

– Да, Сара. Оно превосходно.

Сара аккуратно сложила ткань, завернула ее в коричневую бумагу и сказала:

– Я ездила на ткацкую фабрику в Найроби, Деб, показала там свою ткань, и мне сказали, что они смогут изготовлять ее для меня, если я гарантирую им стабильные заказы. Понимаешь, я не смогу делать ткань и шить платья сама. На одно платье у меня уйдут недели. В итоге оно будет стоить столько, что мало кто из женщин сможет позволить себе его купить. На фабрике же ткань будут производить машины, причем в массовом количестве, а я потом смогу шить из этой ткани платья. Но есть одно условие, Деб: мне нужны гарантии, что мои платья будут раскупаться. Я обошла все магазины одежды в Найроби, но они ничего не обещают. Не знаешь, что можно сделать?

Дебора пыталась думать, но единственное, что приходило ей в голову, было: «Была бы жива тетя Грейс, она бы дала хороший совет».

– Я тут подумала, – сказала Сара, – может быть, твой дядя согласился бы продавать мои платья в своих охотничьих домиках? Ну, туристам.

– Дядя Джеффри? – Дебора представила охотничий домик «Килима Симба» с его маленьким магазинчиком, в котором продавались платья из Европы. После того как Сара высказала ей свою идею, Дебора вспомнила о том, что дядя Джеффри недавно жаловался на возникшие проблемы с импортом. Не так давно правительство ввело ряд ограничений на ввоз товаров из-за границы, чтобы поддержать отечественных производителей и экономику. Теперь она вспомнила, как он поговаривал о том, что ему придется либо закрыть магазин, который не приносил ему никакой прибыли, либо продавать в нем товары народного творчества.

– Ну конечно, – сказала Дебора Саре, – твои платья идеально подойдут для магазина моего дяди. Туристы будут от них в восторге.

– Надеюсь, Деб, – тихо произнесла Сара.

– Завтра я поеду в Найроби, к профессору Муриуки, хочу сказать ему, что не поеду в Америку. Потом забегу к дяде Джеффри и покажу ему, если он будет на месте, твою ткань.

– Большое спасибо тебе, Деб. Я понимаю, что тебе сейчас не до этого…

– Мне нужно себя чем-то занять. Именно так поступила бы тетя Грейс. Я пойду учиться в наш университет и налажу свою жизнь.

Они подошли к входной двери, где в свете полуденного солнца пестрели алые и оранжево-желтые бугенвиллии.

– Я рада, что ты не едешь в Америку, Деб. Если я тебе понадоблюсь, я дома.

– Я вернусь из Найроби послезавтра. Приходи ко мне в гости. Если захочешь, можешь у меня немного пожить. Сделаем из одной спальни швейную мастерскую.

– С удовольствием, Деб, спасибо, – они снова обнялись. – Я так рада, что ты собираешься замуж за Кристофера. Мы станем сестрами.

Дебора смотрела вслед удаляющейся Саре и думала о том, какой уверенной и легкой была ее походка. Казалось, что она едва касается земли. Затем Дебора вернулась назад, в гостиную, где ее ждали коробки.

Девушка не хотела заниматься этим сейчас; она еще не чувствовала себя готовой к этому. После похорон к ней подошел Кристофер и сказал, что будет ждать ее на их любимом месте возле реки. Но Дебора считала, что она должна сделать это сейчас, в память о своей тете, что она не должна оставлять незавершенными какие-либо дела.

В последней коробке лежали письма.

Странно, но на конвертах не было ни адресов, ни имен. Открыв одно из писем, Дебора, к своему большому удивлению, обнаружила, что на нем не было даты и что оно начиналось со слов «Мой дорогой Дэвид…»

Дебора перевернула письмо и прочитала подпись.

«Мона».

Ее мать.

Она держала в руке любовное письмо своей матери. Она вспомнила, как десять лет назад они с Кристофером прокрались в комнату ее дедушки и бабушки в Белладу и залезли в ящик с «тайнами». Тогда они наткнулись на пропуск Дэвида Матенге, который Кристофер хранит по сей день.

Дебора посмотрела на письмо в своей руке, на лежащую рядом пачку писем и снова подумала о том, каким образом пропуск Дэвида мог оказаться среди личных вещей ее матери.

Дэвид Матенге и ее мать – любовники?

Ошеломленная, Дебора начала читать письма. Ни на одном из них не было даты. «Я отдам эти письма твоей матери, – писала Мона, – как ты и сказал. Она передаст их тебе. Возможность общаться с тобой, пусть и таким способом, – единственное, что утешает меня в это смутное безрадостное время».

Дебора не могла понять, как эти письма попали к ее тете.

Она уткнулась в письмо. Слова, написанные на бледно-розово-голубой бумаге, с гербом семьи Тривертонов наверху, не могли принадлежать ее жестокосердной, бесчувственной матери! Эти слова, пышущие любовью и преданностью, писала молодая женщина, полная жизни и огня; они с поразительной точностью передавали все те чувства, которые испытывала Дебора по отношению к Кристоферу.

Глаза Деборы наполнились слезами. Как это ужасно – находиться вдали от любимого человека, быть проклятой обществом за любовь к человеку с другим цветом кожи.

Внезапно ей захотелось, чтобы мать оказалась сейчас здесь, в этой комнате, чтобы она поговорила с ней, чтобы они забыли обо всем, что было раньше, и начали свою жизнь с чистого листа. Как бы все изменилось!

Дебора знала, что Дэвид Матенге погиб во время охвативших страну волнений. Но где и когда, она не знала. Как, впрочем, не знала она и подробности смерти своего отца.

«Он умер до твоего рождения», – единственное, что сказала ей мать.

«Неужели мой отец тоже погиб в то смутное время? – думала озадаченная Дебора. – Когда моя мать познакомилась с ним – до или после того, как влюбилась в Дэвида Матенге?»

Впервые Деборе действительно стало интересно, кем был ее отец. Она всегда думала, что этот человек был незначительной фигурой в жизни ее матери. Они не были женаты; но любил ли он ее?

Дебора продолжала читать письма. В одном из них ее мать сообщала о том, что она беременна. Дебора начала читать быстрее. Мона родила девочку, которую она назвала Мамби, в честь Первой Женщины. Она писала Дэвиду, насколько прекрасно «дитя любви».

Неожиданно письма закончились.

Должно быть, тогда погиб Дэвид.

Дебора собрала письма и, нахмурившись, уставилась на них. Что случилось с тем ребенком? Где Мамби сейчас?

Ни мать Деборы, ни тетя Грейс никогда не упоминали о другом ребенке. Может быть, Мамби отдали на удочерение? А может быть, она тоже умерла?

Решив, что она должна это выяснить, Дебора встала и окинула взглядом гостиную, словно там могли скрываться ответы на все ее вопросы. Она могла бы написать матери, но пройдут недели, прежде чем она получит ответ. Быть может, ее мать не захочет вспоминать о том печальном эпизоде своей жизни и не пожелает говорить на эту тему.

Кто еще может знать об этом? Дядя Джеффри? Но если он не в курсе, то ей не хотелось бы раскрывать секретов ее матери.

Наверняка тетя Грейс знала, но ее, к сожалению, больше нет.

Дебора вышла на веранду и огляделась. Была еще одна женщина, которая наверняка знала о том, что произошло с тем ребенком. В конце концов она была матерью Дэвида, и эти письма передавались через нее.

Деборе было страшно идти к старухе-знахарке. Она всегда побаивалась Маму Вачеру, всегда внутренне сжималась под пронизывающим взглядом ее глаз. Но Вачера в конце концов была бабушкой Кристофера и в скором времени станет ее родственницей, после того как они с Кристофером поженятся.

Она должна узнать, что произошло с тем ребенком.

Шагая по старой протоптанной тропе, лежащей между игровым полем и рекой, Дебора чувствовала, как горе постепенно уступает место возбуждению. Она не одна в этом мире! Был шанс, что тот ребенок живет где-то и по сей день. Мамби – ее единокровная сестра!

Мама Вачера сидела возле своей хижины и заворачивала в листья сладкий картофель. Рядом с ней булькала на огне просяная похлебка. Дебора робко подошла к ней и, прочистив горло, пробормотала традиционные слова приветствия. Она хорошо знала язык кикую; Кристофер научил ее.

Пожилая женщина смерила ее холодным взглядом. В ответ Дебора не услышала ни слов приветствия, ни предложения отведать пива или еды, что считалось у кикую высшим проявлением невежливости. Ее были не рады здесь видеть. Поняв это, Дебора сразу перешла к делу.

– Я нашла эти письма среди вещей своей тети. Я хотела бы кое-что узнать. А вы единственный человек, кто мог бы мне рассказать об этом.

Знахарка перевела взгляд на письма в руках Деборы.

– Что ты хочешь знать?

– Они были написаны моей матерью вашему сыну, Дэвиду. В них она сообщает ему о ребенке, дочери по имени Мамби. Получается, что у меня была сестра, и я хотела бы узнать, что с ней произошло. Вы не знаете, леди Вачера? Мамби жива?

– Я не знаю ни о каком ребенке, – ответила знахарка, не меняя выражения лица.

– Но в письмах написано, что ребенок был. Моя мать сообщает Дэвиду, что Мамби его дочь. Мне никто не говорил о том, что у меня была сестра. Наверняка вы знаете, что с ней произошло. Пожалуйста, скажите мне.

– Я не знаю ни о каком ребенке, – повторила Вачера. – Ты единственный ребенок, вышедший из чрева своей матери.

Дебора подумала о том, что ей придется искать другой подход. Возможно, с помощью Кристофера…

– Ты единственный ребенок, вышедший из чрева своей матери, – повторила Вачера.

– Нет, был другой ребенок, – начала было спорить Дебора, – ее звали…

Она осеклась, увидев таинственные глаза знахарки.

Затем она перевела взгляд на письма.

На них не было даты. Но она знала, что они были написаны во время чрезвычайного положения.

«Я родилась во время чрезвычайного положения…»

Она снова посмотрела на знахарку.

– Что вы хотите этим сказать? – прошептала Дебора, чувствуя внезапный озноб и испуг. – Что вы хотите этим сказать?

Мама Вачера молчала.

– Скажите мне! – закричала Дебора.

– Прочь отсюда, – наконец произнесла старуха-знахарка. – Ты таху. Ты проклята.

Дебора испуганно уставилась на женщину.

– Я?.. – прошептала она. – Я и есть тот ребенок?»

– Прочь отсюда. Уходи с этой земли, тебе здесь не место. Ты таху. Ты табу.

– Этого не может быть!

– Таху! – прокричала Вачера. – Ты дитя греха! И ты спала с сыном собственного отца!

– Нет, – прошептала Дебора. – Вы ошибаетесь!

Она попятилась назад. Оступилась. Повернулась и побежала прочь.

Четыре чернокожие девушки стояли с видом людей, которые знают, кто они и чего хотят от этой жизни. Их волосы были убраны в модном африканском стиле, платья сшиты из яркой узорчатой нигерийской ткани и отделаны по вороту и рукавам богатой вышивкой из белых шелковых нитей. В ушах качались огромные серьги-кольца, запястьях украсили ряды медных браслетов и ожерелья из дерева и железа. Их звали Фатма, Дара и Рашида. Они были изысканными, политически грамотными, уверенными в себе и красивыми женщинами. И они несколько недель назад исключили Дебору из своего круга.

Она смотрела на них, стоя на другом конце зала, наполненного празднующей Рождество молодежью. В ее взгляде читались смятение, зависть и одиночество. Она не хотела их обидеть, а хотела подружиться с ними, но между ней и этими афроамериканками оказалась слишком глубокая пропасть непонимания, которую невозможно было преодолеть. Лучик надежды, что она нашла подруг, похожих на Сару, угас в сентябре, когда спустя две недели после начала учебы в калифорнийском колледже Дебора решила присоединиться к ним.

– «Женщины против угнетения» – организация черных женщин, – сказала девушка, называвшая себя Рашидой, хотя ее настоящее имя было Ладонна. – Почему ты хочешь вступить в нее?

Дебора не знала, как объяснить словами свои чувства: насколько потерянной она себя чувствовала, как она хотела быть частью чего-то, как они напоминали ей Сару, как одиноко ей было в этой новой для нее стране.

Америка казалась Деборе такой же чужой и непонятной, как когда-то Кения белым первопроходцам. Она не понимала язык, несмотря на то что это был английский, так как в нем преобладал сленг – словечки типа «отстой» и «чумовая». К тому же и переворачивались с ног на голову значения: когда говорили «плохой», а подразумевали «хороший»^[2].

Она не могла постигнуть сложные правила социальной жизни, которые так отличались от кенийских. Ее приводило в смятение огромное количество субкультур, в которых сами американцы, казалось, разбирались с невероятной легкостью. Дебора отчаянно искала для себя нишу в этом странном и новом для нее мире, в котором, казалось, находились места для всех и каждого, поэтому она просто сказала:

– Потому что я черная.

К ее большому удивлению, они приняли ее аргумент. Даже одна капля африканской крови, как объяснили ей они, включала человека в ряды угнетенных. Поэтому они приняли ее в свой крут и стали обращаться с ней как с сестрой. Однако это продлилось недолго.

Черный цвет кожи, в скором времени Дебора это поняла, не делал из них африканок. И хотя они считали себя таковыми, Дебора не увидела кого-то, хоть отдаленно похожего на ее друзей кикую, среди этих агрессивных, самоуверенных мужененавистниц, которые свободно и открыто – слишком открыто, на взгляд Деборы, – говорили об абортах, сексе и изнеженности современных чернокожих мужчин. В них не было африканской наивности, почтения к старшим, женской скромности – черт, которые она видела в Саре и ее друзьях.

Это были озлобленные женщины, которые объединились, чтобы бороться с их общим врагом, который, на взгляд Деборы, вовсе не был таким уж ужасным, как они, столь громогласно, заявляли, – белым мужчиной.

Тем не менее Дебора пыталась дружить с ними, хотела сохранить свое место среди них, потому что ей нужно было иметь где-то свое место, так же как ей было нужно окружить себя барьером, чтобы защитить от всевозрастающей боли.

Она уехала из Кении, даже не попрощавшись с Сарой и Кристофером.

Кто-то, проходя мимо, толкнул ее так, что кока-кола, которую она держала в руке, выплеснулась из стакана. Она отошла к стене, чтобы никому не мешать, но оставаться при этом частью толпы. Из динамиков звучали рождественские песни; длинные столы ломились от яств; два камина, расположенных по краям зала, горели ярким пламенем, несмотря на то что это был теплый калифорнийский вечер и все были одеты в летнюю одежду.

Прижавшись к стене, Дебора наблюдала за беснующейся, счастливой, разномастной толпой. Внезапно она почувствовала тошноту и головокружение. С каждой минутой ей становилось все хуже, словно она смотрела на мчащуюся по кругу карусель, которая с каждым кругом крутилась все быстрее и быстрее.

Она не привыкла к большим скопищам людей. Классы в университете Найроби были маленькими, а студенческие вечеринки – тихими и интимными. Этот же студенческий городок, стоявший на берегу Тихого океана, вмещал в себя двадцать тысяч человек, и Деборе казалось, что все они до единого были сейчас на этой рождественской вечеринке.

Толпы и стремительность калифорнийской жизни были лишь небольшой составляющей того культурного шока, который испытала Дебора, приехав сюда из Кении в поисках убежища.

Она многого не понимала и боялась, что никогда не сможет понять окружающих. Шутки, выражения, цитаты, которые вызывали ответную реакцию у всех, кроме нее, вводили ее в недоумение. По прошествии некоторого времени она поняла, что калифорнийский образ жизни, по крайней мере большая его часть, складывался из того, что показывалось по телевидению, которого Дебора никогда в своей жизни не смотрела. Она чувствовала себя бунтарем, проспавшим день революции. Казалось, все, о чем она слышала и что видела, так или иначе было связано с телевидением: язык и манеры поведения, даже мода и еда. Но более удивительным, чего Дебора вообще никак не могла понять, было то, что люди, в жизнь которых глубоко и накрепко вошло телевидение, с пеной у рта доказывали, что они не смотрят его!

Четыре афроамериканки неожиданно рассмеялись. Они знали о своей популярности, были довольны черным цветом своей кожи и чувством собственного превосходства. Та, что называла себя Фатмой – в действительности Фрэнсис Вашингтон, – исключила Дебору из их круга общения.

Фатма была самой воинственной в группе. Она принадлежала к «Черным пантерам» и была близкой подругой Анжелы Дэвис. Она выступала с речами и обвиняла всех и вся в расовой дискриминации. «Почему белые люди относятся к нам как к продуктам питания? – кричала она на собрании черных сестер. – Почитайте их романы! Послушайте, что они говорят! Чернокожих женщин называют шоколадками, кофе с молоком, кремом-брюле, коричневым сахарком. Мы чернокожие! Мы не еда!» Именно Фатма подошла в начале октября к Деборе, которая на тот момент являлась членом их организации, и спросила о том, как ей удалось попасть в столь дорогой колледж. Фатма, считавшая, как и все остальные, что Дебора родом из Англии, была удивлена, узнав, что она из Кении и приехала в Америку, получив одну из университетских стипендий.

– Но, – сказала Фатма, – эти стипендии предназначаются для африканцев!

– Я и есть африканка. Я родилась в Кении.

– Да, но эти деньги должны были пойти на обучение чернокожего студента.

– Я наполовину черная.

«Недостаточно черная», – прочитала она во взгляде Фатмы.

– Ты понимаешь, что я имею в виду. Эти деньги предназначались угнетенным черным братьям и сестрам. Студентам, которым нужна наша помощь.

– Мне тоже нужна ваша помощь. У меня нет ни денег, ни семьи. К тому же я честно заработала ее. Я состязалась с полуторатысячной армией студентов и победила.

– Ты должна была отказаться от стипендии в пользу черной сестры.

– Почему?

– Потому что у тебя есть преимущество, которого у нее нет.

– И что это за преимущество?

– Ты белая.

К этому времени африканский загар Деборы начал смываться, а ее короткие кудрявые волосы, отрастая, начали выпрямляться. Она поняла, что эти афроамериканки на самом деле никогда не считали ее сестрой, так как она не обладала необходимой для этого внешностью. «Но в душе я африканка! – хотела она прокричать им. – Во мне больше африканского, чем в любой из вас! Мой отец, Дэвид Матенге, был великим борцом за свободу!»

Она видела, с каким надменным, самоуверенным, практически нахальным видом они ходили среди толпы. Десять лет назад эту четверку ни за что бы не приняли бы в этот привилегированный колледж. Теперь же, как казалось Деборе, в век внезапно обострившегося свободомыслия, все отчаянно хотели дружить с ними.

Как-то она пришла на небольшую вечеринку к Даре, где сестры, Дебора и чисто символическое количество белых общались, демонстрируя всем своим видом расовое единение. Тогда-то Дебора впервые отведала калифорнийского вина и, выпив слишком много, умудрилась обидеть оба лагеря, рассказав одну из смешных историй тети Грейс про Марио.

– Однажды она зашла в кухню и увидела, как он скатывает мясные фрикадельки на собственной груди и бросает их на сковороду!

Смех Деборы быстро смолк, когда она увидела устремленные на нее взгляды собравшихся. В комнате стало тихо: нарушала тишину лишь звучавшая из стереопроигрывателя музыка.

– Почему ты называешь его «вашим работником»? – спросила Дара.

Дебора не знала, что ей сказать.

– Мне кажется, – раздался чей-то голос, – что кенийские империалисты ничем не отличаются от южноафриканских и родезийских. Все они расистские ублюдки.

Дебора хотела объяснить им, что они все не так поняли, что Кения вовсе не такая. Нет, конечно, ее дядя Джеффри был расистом, но ее тетя Грейс и многие другие никогда ими не были. Деборе казалось, что в Кении намного меньше расовых предрассудков, чем здесь, в этой претенциозной стране, где люди меняли свои имена, надевали костюмы и притворялись друзьями, потому что так полагалось в этом обществе. Она почувствовала, что эти американки начинают выводить ее из себя.

Она хотела сказать этим «сестрам», что они были не африканками, а лишь жалкими пародиями на них; что Сара никогда бы не признала в них своих и что, если бы они знали, каково это – быть настоящими африканскими женщинами, они бы так рьяно не стремились затесаться в их ряды, потому что быть истинной африканкой означало быть в полном подчинении у своего мужа или отца, работать в поте лица в поле, рожать одного ребенка за другим, носить на себе, подобно вьючному животному, тяжеленные ноши.

Затем она подумала о Саре, о ее красивой ткани, о несбыточности ее желания открыть свое дело; она вспомнила Кристофера, их дом на реке Чания и разрыдалась. Этот день оказался ее последним днем в организации черных сестер.

Были в студенческом городке и другие коалиции и ассоциации прогрессивных молодых белых людей, которые не судили человека по цвету его кожи, одежде и речам. Дебора смотрела на дружбу с ними как на лекарство от всевозрастающего одиночества и чувства отверженности. Но это тоже закончилось полным разочарованием.

– Привет, – раздался позади нее голос.

Дебора обернулась и увидела перед собой улыбающееся бородатое лицо. Она много раз видела этого человека в студенческом городке. Он был поистине вездесущим: участвовал в антивоенных парадах, уклонялся от службы, одолевал всех вопросом, как мог победить на выборах Никсон, если ни он, ни остальные десять миллионов избирателей не голосовали за него.

– Классная вечеринка, да?

Дебора выдавила из себя улыбку. Он стоял слишком близко к ней, и она почувствовала себя загнанной в ловушку. Боль, которую она носила в себе, словно маленький драгоценный камушек, начала расти.

– Э-э, ты учишься здесь? – спросил он.

– Да.

– На каком факультете?

– На медицинском, на подготовительных курсах.

– Круто. А я на философском, хотя до сих пор не могу понять, какого черта я буду делать с дипломом философа. Значит, медицина, да? В какой мединститут собираешься поступать?

– Еще не знаю. Я живу одним днем.

– Классный акцент. Ты из Англии?

– Нет. Из Кении.

– Круто! Мой двоюродный брат ездил в Кению с Корпусом мира. Долго там не протянул. Вернулся. Слишком грязно, сказал. А я и не знал, что в Кении еще остались белые. Двадцать лет назад там, кажется, было восстание зулу?

– May May, – поправила его Дебора.

Он пожал плечами.

– Один черт. Тебе принести чего-нибудь поесть? Они здесь готовят обалденные блюда с карри. Эй! Ты куда?

Дебора проворно протиснулась сквозь толпу людей, нашла двери, выходящие на патио, и выскочила в теплую калифорнийскую ночь.

Она бегом пересекла лужайку и села на пустую скамейку. Она чувствовала, как драгоценный камень, которым была ее боль, разрастался в ней, пока не заполнил все ее тело и не начал прорезать его своими острыми гранями. Чужая ночь начала поглощать ее; душа земли, которая так и не стала ей родной, украдкой кружилась вокруг нее, словно примеряясь к ней, словно решая, оставлять ее здесь или нет.

«Я не должна любить тебя, Кристофер. Я не должна думать о тебе как о любимом мужчине…»

Наконец Дебора дала волю чувствам и заплакала, как плакала практически каждый день, с тех пор как уехала из Кении, с того самого дня, когда нашла любовные письма своей матери. Дебора смутно помнила, что было потом. Не помня себя от горя, она нашла дорогу к миссии и позвонила поверенному своей тети. «Я хочу отписать этот дом монахиням, – сказала она ему. – И я хочу, чтобы вы как можно быстрее продали Белладу, вместе со всем, что там есть. Мне все равно, сколько вы выручите. Я уезжаю из Кении и никогда больше не вернусь сюда».

В ту ночь она даже не осталась ночевать в миссии; там было слишком многолюдно. Она поспешно собрала свои вещи и уехала в Найроби, откуда, проведя бессонную ночь в отеле «Норфолк», первым же рейсом улетела в Лос-Анджелес. Руководство студенческого городка разрешило ей досрочно въехать в общежитие, где она провела целую неделю в полном одиночестве и душевных терзаниях. Потом начались занятия, и Дебора с головой окунулась в насыщенный учебный процесс.

Она пыталась написать письма Саре и Кристоферу. Но не смогла. Кристофер не должен был узнать правду. Для кикую инцест был одним из самых страшных и непростительных грехов. Это будет терзать его всю оставшуюся жизнь и сделает очень несчастным.

Не могла она написать и Саре. Дебора оставила ткань у сестры Перпетуи, попросив вернуть ее Саре Матенге. С тех пор Дебора больше не видела свою подругу.

Кто-то шел по лужайке. Дебора знала, кто это был. Пэм Вестон. Дебора надеялась, что девушка не увидит ее, сидящую на скамейке в одиночестве, и с облегчением вздохнула, увидев, что Пэм присоединилась к веселящейся толпе.

Пэм Вестон была одной из новых «свободомыслящих» подруг Деборы. «Бог мой, – заявила она как-то вечером в столовой, – девственность – это всего лишь состояние души. Девушки больше не хранят себя до первой брачной ночи. А те, кто это делает, совершают большую ошибку. Они позволяют мужскому шовинизму манипулировать ими».

Это было сказано три недели назад, когда Дебора пила кофе со своими новоиспеченными подругами. Они приняли ее в свои ряды с большей охотой, чем воинственно настроенные чернокожие девушки, однако, чтобы быть одной из них, нужно было соблюдать некоторые правила.

– Девушка, которая бреет ноги, скована предрассудками, – сказала Пэм, и все с ней дружно согласились.

Эти девушки казались Деборе, которая никогда раньше не слышала о женской эмансипации, очень странными. Новости из-за океана приходили в Кению слишком поздно и сообщались лишь после того, как проходили полную правительственную цензуру. Они приняли Дебору из-за ее акцента за англичанку и очень удивились, узнав, какой невежественной была та в некоторых вопросах. Дебора не знала таких имен, как Глория Стейнем и Бетти Фридан^[3], не имела ни малейшего понятия о том, что такое мужской шовинизм. Для них Дебора была ходячим парадоксом: с одной стороны, белая, умная и образованная, с другой – провинциальная и наивная.

– Посмотрите, как одевались женщины в былые времена, – сказала Пэм Вестон, – и вы увидите, какими порабощенными они были. Все эти корсеты, шнуровки, тонюсенькие талии! Хорошо, что сейчас настали времена, когда женщина просыпается и надевает то, что она хочет. Мы больше не позволяем этим шовинистам-дизайнерам диктовать нам моду!

– Моя лучшая подруга, – тихо вставила Дебора, – создает потрясающие платья. Она даже сама расписывает ткани.

– Обожаю расписанную ткань! – воскликнула девушка с факультета бизнеса и управления. – Я раньше тоже пробовала расписывать ткань, но краска не держалась.

– Сара нашла способ, как с этим бороться. Она очень смекалистая, особенно что касается рукоделия. Ее ткань – настоящее произведение искусства. Не удивлюсь, если в один прекрасный день она станет знаменитой.

Дата добавления: 2015-10-16