|
Читайте также: |
«Все было строгой, проверенной правдой...»
Расследовательская деятельность «тружеников пера» в России только кажется молодой, в действительности она имеет достаточно глубокие корни в дореволюционной литературе и журналистике. При всей трудности задачи – проследить скрупулезно путь становления данного вида гражданского подвижничества – важно все-таки наметить (хотя бы пунктирно) основное направление его развития. Оно может быть обозначено вехами, в качестве которых служат опыт расследовательства, накопленный выдающимися российскими писателями и журналистами; заложенные ими отечественные традиции, принципы расследовательства как служения идеалам добра и справедливости, равенства перед законом, разоблачения зла, человеконенавистничества.
Именно такими качествами обладают произведения, возникшие в результате расследований, проведенных в разное время и в различных ситуациях этими предшественниками современных российских «очистителей» общества от скверны А.С. Пушкиным («История Пугачева»), А.П. Чеховым («Остров Сахалин»), Ф.М. Достоевским («Пожары»), В.Г. Короленко («Мултанское жертвоприношение»), В.А. Гиляровским («Трущобный человек», «Москва и москвичи») и другими выдающимися авторами. При этом каждый из них оставил свой неповторимый след (в высоком смысле этого слова) в качестве не только литератора, публициста, но и журналиста-расследователя: часто эти роли переплетались в их творчестве. Тому, кто сейчас лишь начинает свой путь в расследовательской журналистике, знакомство с творчеством своих выдающихся предшественников просто необходимо.
в начало главы << >> в начало
«Порадеть отечеству своему...»
Размышляя об истоках расследовательской журналистики в России, в ряду, если можно так сказать, первооткрывателей этого вида деятельности многие исследователи первым называют А.С. Пушкина – автора «Истории Пугачева». Чем объяснить, что гений российской поэзии вдруг занялся, казалось бы, не свойственным ему делом – расследованием обстоятельств пугачевского восстания? Объяснения найдутся разные. Но одно из них, очевидно, может претендовать на роль наиболее универсального: по-настоящему выдающаяся личность всегда стремится, как говорили современники поэта, «порадеть» отечеству своему, помочь ему быть великим, процветающим. Такие люди, как никто другой, остро ощущают свое предназначение, дело, которое они должны непременно осуществить в определенный момент жизни. Вероятно, так и Пушкин (однажды и вдруг) осознал необходимость глубокого изучения пугачевского восстания, чтобы затем объяснить России истинные причины и обстоятельства того, что могло привести ее к катастрофе. К такому выводу подводит сам характер проведенного им серьезнейшего расследования. Оно представляет собой образец обстоятельности и добросовестности в осуществлении расследовательского замысла, определяя важнейшие «параметры» будущих трудов подобного рода.
Знакомство с «Историей Пугачева» наводит прежде всего на мысль о том, что ее автор проделал колоссальную работу по сбору документальных фактов. В «Истории» фигурируют известные личности, видные полководцы, мыслители соответствующего времени. С точностью до минуты описывает автор многие события, произошедшие задолго до его рождения, уделяет большое внимание деталям, составлению исторических портретов, благодаря которым читатель может представить царившую во времена пугачевского бунта атмосферу в обществе.
Здесь собрано, пожалуй, все – и то, что было обнародовано правительством о Пугачеве, и то, что показалось автору достоверным в рассказах о нем иностранных писателей. Воспользовался Пушкин некоторыми рукописями, преданиями и воспоминаниями живых свидетелей. Дело Пугачева, ранее не опубликованное, находилось в архиве вместе с другими важными бумагами, некогда государственными тайнами, перешедшими затем в разряд исторических материалов. Включенные в это дело документы Пушкин в первую очередь использует в своей работе. Так, он обращается к Манифесту от 15 октября 1773 года, в котором правительство объявляло народу о появлении самозванца, увещевая обольщенных российских подданных заблаговременно «отстать» от преступного заблуждения. Приводит Пушкин и донесения об уроне, нанесенном Пугачевым войскам Екатерины, и приказы разных военачальников, в том числе командующего Рейнсдорпа:
«1. Все мосты через Сакмару разломать и пустить вниз по реке.
2. У польских конфедератов, содержащихся в Оренбурге, отобрать оружие и отправить их в Троицкую крепость под строжайшим присмотром.
3. Разночинцам, имеющим оружие, назначить места для защищения города... прочим находиться в готовности в случае пожара и быть под начальством таможенного директора Обухова...
4. Сеитовских татар перевести в город и поручить начальство над ними коллежскому советнику Тимашеву.
5. Артиллерию отдать в распоряжение действительному статскому советнику Старову-Милюкову, служившему некогда в артиллерии...»[1]
В своем расследовании Пушкин важное место отводит переписке военачальников, используя и многочисленные лаконичные донесения (например, яицких комендантов о взятии Илецкого городка), и развернутую переписку военных. Он прекрасно ориентируется во всем этом материале. Из писем известных полководцев (Бибикова, Веловского, Кара и др.) читатель может не только почерпнуть важную информацию о ведении боя, перемещении и дислокации войск, но и узнать о характере самих военачальников. Благодаря таким деталям расследование обогащается, за громкими фамилиями видны обыкновенные живые люди, которым ничто человеческое не чуждо. Вот, например, отрывки из писем Бибикова Чернышеву, Фонвизину и своим родственникам:
«...Дела здесь нашел прескверны... вдруг себя увидел гораздо в худших обстоятельствах и заботе, нежели как сначала в Польше со мною было... Войска мои прибывать начали вчера: баталион гренадер и два эскадрона гусар... Но к утушению заразы сего очень мало, а зло таково, что похоже (помнишь) на петербургский пожар, как в разных местах вдруг горело и как было поспевать всюду трудно. Со всем тем, с надеждою на Бога, буду делать, что только в моей возможности будет...
...Сегодня войдут мои в Оренбург; немедленно и я туда поспешу добраться, чтоб еще ловчее было поворачивать своим; а сколько седых волос прибавилось в бороде, то Бог видит; а на голове плешь еще более стала: однако я по морозу хожу без парика...»[2]
Александр Сергеевич очень гордился добытой перепиской императрицы Екатерины и Вольтера по поводу пугачевского бунта. И действительно, найденные документы представляют неоспоримую историческую ценность. Емельян Пугачев, виновник ужасного смятения в России, привлекал общее внимание Запада. В Европе его принимали за орудие турецкой политики. Вольтер, тогдашний представитель господствующих мнений, писал Екатерине едкие письма, та остроумно отвечала, досадуя на европейские сплетни:
«...Одни только газеты подымают шум по поводу разбойника Пугачева, который ни в прямых, ни в косвенных отношениях с г. де Тотт не состоит. Пушки, отлитые одним, для меня значат столько же, сколько предприятия другого. Господин де Пугачев и господин де Тотт имеют, впрочем, то общее, что один изо дня в день плетет себе веревку из конопли, а другой в любую минуту может получить шелковый шнурок...»[3]
Использует Пушкин в своем расследовании и народную молву, сплетни и слухи. Во времена бунта о Пугачеве говорили на каждом шагу, никто не остался безразличным. Кому-то он представлялся будущим императором, кому-то – разбойником с большой дороги. Иногда его победы преувеличивали; например, молва о взятии Оренбурга разнеслась еще до появления Пугачева в этом городе. Такого рода «данные» позволяют автору расследования воссоздать «фон», на котором развертывалась кровавая драма.
Сплетни ходили не только о Пугачеве. Пушкин помещает опровержение на клевету, порочащую военачальника Михельсона. Утверждали, что он мог предупредить взятие Казани мятежниками, но нарочно дал им время разграбить город, чтобы в свою очередь поживиться богатой добычей, предпочитая какую бы то ни было прибыль славе, почестям и царским наградам, ожидавшим спасителя Казани и усмирителя бунта. Читатель, напротив, видит, как быстро и неутомимо Михельсон преследует Пугачева. Правда, автор допускает, что, возможно, солдаты Михельсона обогатились, но, по его мнению, стыдно было бы обвинять без доказательств старого, заслуженного воина, проведшего всю жизнь на поле чести и умершего главнокомандующим русскими войсками.
Пушкин приводит подробные описания организации войск Пугачева и Екатерины; атмосферы, царящей в то смутное время; своеобразной архитектуры того или иного города; нравов и даже внешности некоторых героев. Так, он рассказывает, что войско Пугачева разделено было на полки, состоящие из пятисот человек. Жалованье получали одни яицкие казаки; прочие довольствовались грабежом. За побег объявлялась смертная казнь. Десятник головой отвечал за беглеца. В войске постоянно велась сторожевая служба. Пугачев строго наблюдал за ее несением, лично объезжал караулы и дозоры, иногда и ночью. Почти каждый день происходили учения. Ежедневно отправлялась церковная служба. Пугачев, будучи раскольником, в церковь никогда не ходил. Когда ездил он по базару, то всегда бросал в народ медные деньги. Судил единолично. Лагерь самозванца был вертепом убийств и распутства, в нем было множество офицерских жен и дочерей, отданных на поругание разбойникам. Казни происходили каждый день. Овраги около лагеря были завалены трупами расстрелянных, удавленных, четвертованных страдальцев...
А вот описание осажденного Пугачевым Оренбурга, навевающее ужас на читателя:
«Голод час от часу становился ужаснее. Лошадиного мяса, раздававшегося на вес, уже не было. Стали есть кошек и собак. В начале осады, месяца за три до сего, брошены были на лед убитые лошади; о них вспомнили, и люди с жадностию грызли кости, объеденные собаками. Наконец и сей запас истощился. Стали изобретать новые способы к пропитанию. Нашли род глины, отменно мягкой и без примеси песку. Попробовали ее сварить и, составя из нее какой-то кисель, стали употреблять в пищу. Солдаты совсем обессилели. Некоторые не могли ходить. Дети больных матерей чахли и умирали...»[4]
В «Истории Пугачева» можно найти множество исторических, географических справок, биографий.
Так, в самом начале своего расследования А.С. Пушкин приводит сведения из истории яицких казаков, географические сведения, а также поэтическое предание, связанное с этим народом:
«Яик, по указу Екатерины II переименованный в Урал, выходит из гор, давших ему нынешнее его название; течет к югу вдоль их цепи, до того места, где некогда положено было основание Оренбургу и где теперь находится Орская крепость... На сей реке в пятнадцатом столетии явились донские казаки... Подаваясь все вверх... они избрали себе постоянным пребыванием урочище Коловратное в шестидесяти верстах от нынешнего Уральска... Яицкие казаки послушно несли службы по наряду московского приказа; но дома сохраняли первоначальный образ управления своего. Совершенное равенство... никаких письменных постановлений; “в куль да в воду” – за измену, трусость, убийство и воровство: таковы главные черты сего управления»[5].
Очевидно, достаточно четко понимая интерес читателя к тому, что видели, слышали участники событий, как оценивали происходящее, Пушкин помешает в своем расследовании свидетельства очевидцев, показания и даже, как сказали бы сегодня, «мнения экспертов».
Вот, например, как описывает в «Истории Пугачева» очевидец прибытие самозванца в Оренбург:
«В крепости у станичной избы постланы были ковры и поставлен стол с хлебом и солью. Поп ожидал Пугачева с крестом и с святыми иконами. Когда въехал он в крепость, начали звонить в колокола; народ снял шапки, и когда самозванец стал сходить с лошади... тогда все пали ниц. Он приложился ко кресту, хлеб-соль поцеловал и, сев на уготованный стул, сказал: “вставайте, детушки”. Потом все целовали его руку...»[6]
Это свидетельство отражает отношение народа к Пугачеву на первых порах, во время его легких побед над неподготовленной армией Екатерины. Мы видим, как был принят простолюдинами самозванец, как он был уверен в себе, в своей силе и непобедимости. Эта вера передавалась и народу.
Но как меняется отношение к нему, когда везут его на казнь, закованного в цепи, в клетке, опозоренного! Об этом вспоминают многие:
«Пугачев сидел в деревянной клетке на двуколесной телеге. Сильный отряд при двух пушках окружал его. Суворов от него не отлучался... Солдаты кормили его из своих рук и говорили детям, которые теснились около его кибитки: помните, дети, что вы видели Пугачева... В Москве встречен он был многочисленным народом, недавно ожидавшим его с нетерпением и едва усмиренным поимкою грозного злодея...»[7]
Автор подробно описывает казнь Емельяна Пугачева, состоявшуюся 10 января 1775 года. Глава, посвященная этому событию, более походит на художественное произведение, нежели на журналистское расследование. Пушкин передает атмосферу, царившую на площади, красочно описывает палачей, солдат, охранявших самозванца, народ, толпившийся у лобного места в ожидании страшного представления. Для создания эффекта документальности художественного повествования Пушкин также «вкрапляет» в него свидетельства очевидцев. Среди свидетелей – будущий поэт И.И. Дмитриев, как пишет автор, «в то время едва вышедший из отрочества, ныне старец, увенчанный славой поэта и государственного мужа», который рассказывает следующее:
«Сани остановились против крыльца лобного места. Пугачев и любимец его Перфильев в препровождении духовника и двух чиновников едва взошли на эшафот, раздалось повелительное слово: на “караул”, и один из чиновников начал читать манифест. Почти каждое слово до меня доходило... во все продолжение чтения манифеста он, глядя на собор, часто крестился, между тем, как сподвижник его Перфильев, немалого роста, сутулый, рябой и свиреповидный, стоял неподвижно, потупя глаза в землю. По прочтении манифеста... Пугачев сделал с крестным знамением несколько земных поклонов, обретясь к соборам, потом... стал прощаться с народом... говоря прерывающимся голосом: “Прости, народ православный; отпусти мне, в чем я согрубил пред тобою; прости, народ православный!” При сем слове экзекутор дал знак: палачи бросились раздевать его; сорвали белый бараний тулуп... Тогда он сплеснул руками, повалился навзничь, и в миг окровавленная голова уже висела в воздухе...»[8]
Свидетельства используются автором расследования и для показа варварских нравов, царивших в войске Пугачева:
«Начальники были захвачены. Билову отсекли голову. С Елагина, человека тучного, содрали кожу; злодеи вынули из него сало и мазали им свои раны. Жену его изрубили. Дочь их... Пугачев взял... к себе в наложницы... Все офицеры были повешены... Привели Харлова, обезумленного от ран и истекающего кровью. Глаз, вышибленный копьем, висел у него на щеке. Пугачев велел его казнить...»[9]
В своей работе Пушкин выступает не просто как регистратор событий, он активно их комментирует, оценивает, анализирует. Этот анализ позволяет ему утверждать, что войско Пугачева состояло в основном из отъявленных головорезов, разбойников. Одним из любимцев самозванца был разбойник Хлопуша, из-под кнута клейменый рукою палача, с ноздрями, вырванными до хрящей. Стыдясь своего безобразия, он носил на лице сетку или закрывался рукавом. Автор поражается, как смогли эти жалкие оборванцы с дикими нравами, почти безоружные, противостоять войскам Екатерины. Войско самозванца автор называет не иначе как «сволочь», уже этим титулом выказывая свою личную оценку бунтовщиков:
«Вся эта сволочь была кое-как вооружена, кто копьем, кто пистолетом, кто офицерскою шпагой. Иным розданы были штыки... другие носили дубины; большая часть не имела никакого оружия...
Эта сволочь, большей частию безоружная, подгоняемая казацкими нагайками, проворно перебегала из буерака в буерак... переползывала через высоты, подверженные пушечным выстрелам...
Разбойники, надев на себя женские платья и поповские стихари, с криком бегали по улицам, грабя и зажигая дома. Осаждавшие крепость им завидовали, боясь остаться без добычи...»[10]
Пушкин живо описывает нравы пугачевского войска, обычаи неграмотных разбойников, внушавших страх обществу. Подчеркивает наглость, безграничную самоуверенность бунтовщиков.
Все они назывались именами вельмож, окружавших в то время престол Екатерины: «графом Чернышевым», «графом Паниным», «графом Орловым». Эти «знатные вельможи», завоевывая города, выпускали колодников, отворяли и опустошали хлебные и соляные амбары, разбивали кабаки и грабили дома. Пугачев вешал местных дворян и запрещал хоронить их.
Характерной чертой всего пугачевского войска была любовь к разврату, бесчинству и пьянству. Бесчисленные драки, пьяные потасовки постоянно присутствовали в рядах мятежников. Да и сам Пугачев не отличался благопристойным поведением. Пушкин описывает случай, когда самозванец чуть не погиб от руки своего подчиненного Дмитрия Лысова, с которым они ехали вместе в Берду, будучи оба пьяны, и дорогой поссорились. Лысов сзади ударил Пугачева копьем. Пугачев упал с лошади; но панцирь под платьем спас ему жизнь. Их помирили товарищи, и Пугачев пил еще с Лысовым, а затем велел тайно его задушить. Понятия о чести, долге не были знакомы сообщникам Пугачева. При малейшей опасности они готовы были выдать его правительству. Но пока самозванец оставался в силе, пока завоевывал города, пока было чем поживиться от мародерства, они оставались верны ему.
Анализ, проведенный Пушкиным на основе расследования, «беспощаден» не только по отношению к Пугачеву и его сообщникам, но и к защитникам Государства Российского. В частности, автор нередко высказывает негативные замечания по поводу дисциплины в войске Екатерины. Жесткой критике со стороны писателя подвергаются и знаменитые полководцы.
В Оренбурге, по словам автора, между военачальниками не было ни одного, знавшего свое дело. Оробев, с самого начала они дали Пугачеву время усилиться и лишили себя средств к наступательным действиям, поэтому сражение за Оренбург было кровопролитным, войска императрицы понесли большой ущерб.
Бибикову приходилось заменять неспособных генералов, теряя таким образом драгоценное время (например, скандальная замена некоего Ларионова Михельсоном).
По словам Пушкина, среди военачальников царили зависть к успехам другого, нежелание помочь товарищу в трудную минуту:
«Пока Михельсон, бросаясь во все стороны, везде поражал мятежников, прочие начальники оставались неподвижны. Декалонг стоял в Челябе и, завидуя Михельсону, нарочно не хотел ему содействовать. Фрейман, лично храбрый, но предводитель робкий и нерешительный, стоял в Кизильской крепости, досадуя на Тимашева, ушедшего... с лучшею его конницей. – Станиславский, во все сие время отличавшийся трусостию, узнав, что Пугачев близ Верхо-Яицкой крепости,...отказался от службы и скрылся в любимую свою Орскую крепость...»[11]
Край, где разгорался пожар пугачевского бунта, оставался беззащитен. Такое бездарное сопротивление не могло препятствовать увеличению войска самозванца и его победам. Пугачев стремительно завоевывал все новые и новые города, станицы, деревни, села. Его армия пополнялась ежедневно.
Расследование Пушкина совсем не похоже на сухой отчет об историческом событии. Живой характер расследование обретает не только благодаря гармоничному совмещению документально подтвержденных фактов и слухов, исторически точных дат, географических справок и личных писем. Не последнюю роль в этом плане играют детали-характеристики, так называемые «штрихи к портрету», столь важные в журналистском творчестве. Иногда автору достаточно лишь привести диалог героев, и читатель уже может составить мнение об их характере. Вот, например, детали, характеризующие личность Пугачева:
«Утром Пугачев показался перед крепостию. Он ехал впереди своего войска. “Берегись, государь, – сказал ему старый казак, – неравно из пушки убьют”. – “Старый ты человек, – ответил самозванец, – разве пушки льются на царей?”»
«...Во время жаркой перестрелки Пугачев нередко являлся тут же, хвастая молодечеством. Однажды прискакал он, пьяный, потеряв шапку и шатаясь на седле, – едва не попался в плен...»
«...Потом привели пленного капитана Башарина. Пугачев, не сказав ему ни слова, велел было вешать его. Но взятые в плен солдаты стали за него просить. “Коли он был до вас добр, то я его прощаю”, – и велел его так же, как и солдат, остричь по-казацки...»
«...– “Кто ты таков?” – спросил он (граф Панин. – А.Т.) усамозванца. – “Емельян Иванов Пугачев”, – отвечал тот. – “Как же смел ты, вор, называться государем?” – продолжал Панин. – “Я не ворон (возразил Пугачев, играя словами и изъясняясь, по своему обыкновению, иносказательно), я вороненок, а ворон-то еще летает...”»
«...Рассказывают, что многие женщины падали в обморок от его огненного взгляда и грозного голоса...»[12]
В работе присутствуют также «штрихи к портрету» Рейнсдорпа, Екатерины, Суворова, Панина, Михельсона и многих других. Вот, например, как выглядят «штрихи к портрету» генерал-аншефа А.И. Бибикова, возглавившего кампанию против бунтовщиков:
«Александр Ильич Бибиков принадлежит к числу замечательнейших лиц Екатерининских времен, столь богатых людьми знаменитыми. В молодых еще летах он успел уже отличиться на поприще войны и гражданственности... Важные препоручения были на него возлагаемы: в 1763 году он послан был в Казань для усмирения взбунтовавшихся заводских крестьян. Твердостию и благоразумной кротостью вскоре восстановил он порядок... В 1771 году он назначен был на место генерал-поручика Веймарна главнокомандующим в Польшу, где в скором времени успел не только устроить упущенные дела, но и приобрести любовь и доверенность побежденных»[13]
Такого рода детали оживляют описание исторических личностей, делают их более близкими нашим современникам.
В предисловии к своему расследованию А.С. Пушкин обращается к читателям с собственной оценкой произведения:
«Сей исторический отрывок составлял часть труда, мною оставленного... Будущий историк, коему позволено будет распечатать дело о Пугачеве, легко исправит и дополнит мой труд – конечно несовершенный, но добросовестный. Историческая страница, на которой встречаются имена Екатерины, Румянцева, двух Паниных, Суворова, Бибикова, Михельсона, Вольтера и Державина, не должна быть затеряна для потомства».[14]
Конечно же, труд Пушкина не затеряется для потомства. Ведь он представляет собой не только важный исторический и художественный памятник, но и прекрасный образец расследования, принципы проведения которого могут служить примером в творчестве современных журналистов.
в начало главы << >> в начало
Истина превыше всего
Кому не известен следователь Порфирий Петрович из романа Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание»? Пример расследовательских действий этого великолепного сыщика, тонкого знатока человеческой психологии – образец того, как можно распутать, казалось бы, безнадежное дело, найти убийцу, имея минимум сведений о преступлении и его мотивах. Описывая действия этого профессионала, писатель проявил прекрасную осведомленность в следственных методах, очевидно, обретенную им в результате личного общения со следователями, устанавливавшими степень его участия в деле петрашевцев, которое послужило, как известно, поводом для осуждения писателя и отправки в Сибирь на каторгу.
Конечно же, сам Федор Михайлович едва ли считал себя способным провести какое-то расследование, подобно тому как провел его Порфирий Петрович. Но, тем не менее, насущная необходимость заставляла его, не только как писателя, но общественного деятеля и журналиста, применять расследовательские приемы при установлении реальной картины некоторых событий, волновавших в то время общество. В его публицистическом наследии вряд ли удастся найти публикацию, которую можно в полной мере назвать «чистым» расследованием в том смысле, который вкладывают в эти слова сегодняшние журналисты. Тем не менее тексты, в которых продемонстрировано применение исключительно важных для расследователя методов доказательного рассуждения, есть. Своеобразие журналистских текстов Ф.М. Достоевского в известной мере обусловлено обстоятельствами существования журналистики в 60–70-е годы XIX века – время, когда, по словам Николая Энгельгардта, «литературы, прессы не было. Был зато обширный цензурный устав, многолюдный цензурный комитет, сотни добровольцев-доносителей, десятки вельмож – подавителей и гасителей» [15].
Это было время, когда неудавшаяся Крымская кампания, жесткий николаевский режим, крестьянские волнения спровоцировали рост оппозиционных настроений в обществе. Вследствие этого правительство переходит к решительным действиям и, в частности, к «карательной» цензуре. Именно для этого времени характерен принцип массовой пропаганды: «информация либо подается из официального органа, либо не подается вообще». Пресса балансирует на острие существования и несуществования. Малейший «недозволительный», по мнению цензора, намек означал для издания закрытие, а для автора – заточение в Петербургской или Петропавловской крепости или ссылку.
Достоевский, как и многие другие авторы, не имея возможности напрямую высказываться по актуальным, особенно политическим, проблемам, в том числе и в форме прямого политического расследования, активно использовал для установления истины в связи с актуальными событиями, происшествиями, преступлениями объяснение их причин и сути в форме доказательного рассуждения. Основания для него черпались из разных открытых источников, из предшествующих, разрешенных цензурой, публикаций. Нередко эти рассуждения маскировались литературной, художественной формой изложения. Сам Федор Михайлович говорил, что он работает в жанре «фантастического реализма» – соединения реальности и творческой фантазии художника. В его произведениях фантазийные мотивы, художественное повествование как бы «прикрывают» собой документальную основу описываемых событий и характеров.
Поиск истинного объяснения реальных событий для Достоевского был важен потому, что это помогало решать поставленную им перед собой главную задачу – помогать соединению общества, по его мнению, разъединеного[16]. Помогать с помощью правды, добродетели, нравственности, веры. Подобное объяснение он ищет, например, в связи с трагедией, разыгравшейся в 1862 году в Петербурге. В те дни он был окутан дымом. Город горел. Пожары вспыхивали то тут, то там. Горели рынки, дома, повозки с грузом. Люди были в панике. Все приходили к заключению, что массовый характер пожаров указывает на поджоги. Тут же возник вопрос: кому это выгодно? Правящие круги и правая правительственная пресса обвиняли «лондонских пропагандистов» (Герцена), поляков и студентов. За последних тут же схватилось правительство. Пожары стали поводом для массовых арестов и преследований. Сотни студентов были посажены в Петропавловскую крепость. Университет был закрыт.
В ответ никто не мог ничего сказать. Правда, писатель Н.С. Лесков со страниц «Северной пчелы» обратился к полиции с требованием разобраться, кто же поджигает город, чтобы невинные люди не страдали от наветов и подозрений. Но эту публикацию оппозиция почему-то восприняла как призыв к расправе над ней, и Лесков даже вынужден был уехать по этой причине из России. «Современник» и «Русское слово» были закрыты. Но демократические силы вовсе не считали студентов виновными в поджогах. Напротив, появилась версия, что правительство само организовало пожары, чтобы вызвать реакцию и под шумок убрать недовольных. Достоевский тоже поддержал эту версию, опираясь при этом на изучение многих фактов, связанных с означенными событиями. В результате были подготовлены две публикации под названием «Пожары»[17].
Первое, бросающееся в глаза при их чтении, это то, что многое здесь – результат наблюдения происходившего. Вот что пишет Достоевский:
«...Пожар 28 мая в Духов день поднял на ноги целый Петербург. В этот день сгорело: Толкучий рынок, Щукин двор. Министерство внутренних дел, лесные дворы на правой стороне Фонтанки, Щербаков и Чернышев переулки... Народ громко говорит о них; толкуют о пойманных мошенниках, о какой-то многочисленной шайке, которая с адскими целями поджигает столицу со всех сторон. Панический страх одолел всех. Каждый жилец, каждый домохозяин только и ждет, что вот-вот в каком-нибудь углу обнаружится пожар»[18].
Поскольку доподлинно известно, что во время пожаров Достоевский был в Петербурге, не исключено, что он сам видел все сгоревшие здания, и именно в тот момент, когда они горели. По крайней мере, автор мог использовать наблюдения очевидцев. Эмоциональный характер отрывка, подробности описания, характерные фразы свидетельствуют о том, что это рассуждение взято из какого-то подслушанного на улице разговора. Но не следует исключать и того, что Достоевский мог добыть эту информацию в беседах с горожанами. Одно несомненно: Достоевский видел, что происходит в Петербурге, знал, о чем говорят люди, предвидел их действия. А значит – обладал нужными сведениями. Они появлялись и в результате анализа документальных источников.
Надо сказать, что Достоевский очень часто использовал фактологические свидетельства: газеты, книги, письма и т.п. Подтверждением могут служить следующие отрывки из публикации:
«Недавно вышла возмутительная прокламация и, как все потаенное и запрещенное, прочитана с жадностью. По крайней мере, мы не встречали еще никого, кто не читал бы ее...
Даже (один не официальный, аофициозный журнал) одна газета не постыдилась сопоставлением рядом двух статей указать на среду, где можно бы поискать подобных мошенников, аэта среда есть та среда, к которой обращается автор статьи в “СПб. Ведомостях” “Учиться или не учиться”, т.е. студенты. Мы, по крайней мере, так поняли две передовые статьи № 143 “Северной пчелы” и очень будем рады, если она основательно опровергнет наше недоразумение... Между тем из Пензенской губернии все пишут...»[19]
Несомненно, Достоевский читал и «прокламацию», и «статьи» в официозных и других изданиях или интересовался мнением о них у своих друзей, знакомых, у авторов писем в редакцию журнала и т.д. Это означает, что он применял методы, которые сейчас называются в теории журналистики «анализом документов», «беседой», «опросом». И такое обращение Достоевского к материалам газет и журналов, другим документальным источникам не случайно, как и использование свидетельств и мнений разных людей. Они – важный атрибут его статей:
«Петербург горит ежедневно и горит страшно – в этом нет сомнения. Петербург поджигают – об этом все говорят, но никто ничего положительно не знает. Полициею, говорят, захвачено множество людей, но полиция молчит и захвачен ли кто и кто захвачен, мы ничего не знаем»[20].
Сознательное употребление автором местоимения «мы» обращает на себя особое внимание. При этом Достоевский явно умалчивает о том, что ему известно и от кого... Намеренное недоговаривание – жестокая необходимость. В целом создается как бы единение читателей и автора. И это важно для них.
В «Пожарах» присутствуют также результаты применения такого метода, который ныне называется «мысленным экспериментом». Достоевский, в частности, пишет:
«Любопытно бы, если б возможно было, вывести цифру: насколько пьянство способствует усилению пожаров? Что оно способствует – это несомненно. Какой осторожности ждать от пьяного человека?»[21]
Автор мысленно представляет некую ситуацию и находит ответ на нее. Это может сделать и каждый читатель его публикации. Такого же рода предположительную ситуацию он предлагает разрешить своим потенциальным оппонентам:
«Голословно обвинять молодое поколение в самых удивительных производствах не трудно, особенно когда оно не может отвечать на обвинения от своего имени. Наконец, положим, что оно даже солидарно с некоторыми удивительными вещами. В таком случае потрудитесь прежде всего различить: большинство или меньшинство на стороне этих удивительных вещей...»[22]
Федор Михайлович сознательно идет на поиск истины, опираясь на факты и апеллируя к логике читателя. Он дает ему возможность разобраться в ситуации, руководствуясь объективной информацией, в том числе той, которую удается найти самому автору в расследовании.
К сожалению, статьи о пожарах были запрещены цензурой. И массовый читатель не увидел их своевременно (впервые «Пожары» опубликованы в 1929 г.). Но от этого они не перестали быть свидетельством обращения великого писателя к журналистскому расследованию, которое стало необходимым при отсутствии в российском обществе достоверной информации, связанной, в частности, с названными трагическими происшествиями. И этот опыт вполне может быть использован современными авторами.
в начало главы << >> в начало
Против предвзятости и клеветы
Предвзятость, клевета приводят к человеческим страданиям, а порой – и трагедиям. Передовые российские писатели, публицисты всегда боролись против этого зла, где бы его ни замечали. Яркий пример проявления такой борьбы – журналистское расследование В.Г. Короленко в связи с так называемым «мултанским жертвоприношением». Почти десять месяцев – с сентября 1895 года по июнь 1896 года – заняло у него это дело. «Люди погибают невинно, совершается вопиющее дело, – писал он В.М. Соболевскому, редактору “Русских ведомостей”, – я не могу сейчас ни о чем больше думать» [23].
Мултанское дело – это судебный процесс над группой удмуртских крестьян по обвинению их в убийстве человека с целью принесения жертвы языческим богам. В этом деле, как в капле воды, отразилось типичное отношение царского самодержавия к национальным меньшинствам России – отношение явного, неприкрытого произвола. Суть же была в следующем. 5 мая 1892 года неподалеку от небольшого удмуртского села Старый Мултан Вятской губернии был обнаружен обезглавленный труп. Полиция арестовала группу удмуртов из этого села, полагая, что они совершили ритуальное убийство.
С самого начала следствие приняло характер однобокого поиска доказательств виновности мултанцев. Принимались всевозможные слухи, домыслы в пользу выдвинутой версии. Кроме того, полиция подвергала пыткам свидетелей и подозреваемых. Когда после 29 месяцев следствия дело поступило в местный суд присяжных, он обвинил мултанцев в ритуальном убийстве и вынес им суровые наказания. Решение суда было обжаловано, а затем – отменено. Повторное слушание дела состоялось в другом месте. Но и на этот раз оно рассматривалось тенденциозно, в заседаниях суда принимал участие прежний председатель, свидетелей не вызывали. И опять был вынесен обвинительный приговор.
Перед повторным судом (29 сентября – 1 октября 1895 г.) местные журналисты О.М. Жирнов и А.Н. Баранов, видя предвзятость судей, попросили помощи у В.Г. Короленко, который откликнулся на этот призыв. После первого ознакомления с материалом следствия Короленко решил побывать на втором судебном процессе. Вместе со своими помощниками он застенографировал почти все разбирательство. «Мы, – сообщал он жене 1 октября 1895 года, в день окончания суда, – писали целых два дня беспрестанно, решив втроем составить полный отчет. После окончания мы считаем вместе свои записи и каждый дополнит свои пропуски» [24].
По материалам суда был составлен отчет, который предполагалось опубликовать. Но этим расследование не ограничилось. Короленко сразу же после суда приступает к накоплению материала. Он едет в Мултан, исследует место происшествия, встречается с людьми и т.д. Причем изучение фактов ведет самым тщательным образом. Достаточно полное представление об этом дают, например, строки одной из глав его публикации о «мултанском жертвоприношении»:
«В настоящей статье я, разумеется, не рассчитываю исчерпать данный вопрос. Читателям “Русского богатства” отчасти уже известна и обстановка, и обстоятельства дела, о котором дважды уже говорилось в нашем журнале. Они знают также, что первый приговор кассирован сенатом, который признал, что:
во-первых, не доказано самое существование среди вотяков обычая человеческих жертвоприношений, что, во-вторых, предварительным следствием сделано много упущений, не исправленных также и следствием судебным, и что, наконец, в деле была существенно нарушена равноправность сторон. В настоящее время защитником мултанских вотяков опять подана кассационная жалоба, и юридическая сторона дела будет еще раз предметом компетентного обсуждения. Я останавливаюсь только на общем вопросе: можно ли и теперь признать доказанным самое существование человеческого жертвоприношения среди вотского населения и, главным образом, какому богу могла быть принесена эта ужасная жертва.
Вот фактическая сторона этого дела. В понедельник, после Фоминой недели, то есть 20 апреля 1892 года, нищий Конон Дмитриев Матюнин отправился из родного села в малмыжскую сторону за сбором подания. Это был человек нестарый, очень крепкий, здоровый на вид, смирный и непьющий, но страдающий падучей болезнию и проявлявший, по некоторым указаниям, признаки ненормальности. От завода Ныртов до Старого Мултана, если не ошибаюсь, более ста верст. Нищий шел, побираясь Христовым именем, заходя по сторонам и ночуя, где доведется.
4 мая в середине дня он встретил мултанского псаломщика Богоспасаева в дер. Капках, по пути к Кузнерке и Аныку, или, может быть, к Мултану. Они обменялись жалобами на скупость народа. Псаломщик набрал очень мало овса на семена, а нищему не верили, что он болен. Между тем, несмотря на здоровый вид, – у него падучая, от которой он напрасно лечился в Ныртах. Доктор советовал ехать в Казань, “там ему сколют череп и выпустят воду...” Но нищий побоялся. Так, поговорив, они расстались, и псаломщик более его не видал.
Накануне, в ночь с 3 на 4 мая, нищий из Ныртов, страдающий падучей болезнию, в азяме с синей заплатой, ночевал в деревне Кузнерке, у старика (русского) Тимофея Санникова. На следующий вечер 4 мая к сыну этого Санникова, Николаю, опять приводят на ночлег нищего. Он тоже из Ныртов, тоже страдает падучей болезнию, тоже здоров на вид и вдобавок говорит, что ночевал у Тимофея Санникова прошлую ночь. Все эти признаки точно соответствуют приметам Матюнина, но впоследствии Николай Санников вспоминает, что на азяме этого нищего как будто не было заплаты, из чего обвинение решительно заключает, что это был другой нищий, хотя тоже из Ныртов, тоже страдающий падучей и... тоже ночевавший накануне у Тимофея Санникова?
В то же время, то есть 4 мая, псаломщик Богоспасаев, вернувшийся со своим скудным сбором овса, видит в Мултане еще другого нищего с корзиной и пьяного. Этого же нищего видят и другие свидетели, в том числе урядник. Он отличается от Матюнина, во-первых, корзиной, во-вторых, у него нет посоха, в-третьих, он пьян (Матюнин, по уверению его вдовы, в рот не брал водки). Вотяки говорят, что этот нищий был родом с Ижевского завода и действительно ночевал в Мултане...
С приближением вечера рокового четвертого мая – признаки этих двух личностей как-то перемешиваются взаимно. Три свидетеля видят какого-то нищего идущим по улице в Мултане и сидящим на бревнах. Он красен и пьян, что-то бормочет, а по одному показанию – закуривает папиросу (Матюнин не курил). Все это черты ижевского нищего с корзиной. Но на нем надет будто бы азям с заплатой и рубаха с прорехой, принадлежащие нищему из Ныртов и найденные впоследствии на убитом. Его перед вечером (около 4 мая) ведут по переулку, к дому суточного, у которого должны ночевать все нищие, застигнутые приближением ночи в Мултане...
Как видите, в сумерках рокового вечера – личность нищего двоится: при одном из двойников, ночующем в Кузнерке, остается 4 мая происхождение (из Ныртов), падучая болезнь и рыжая борода Матюнина; при другом, которого видели на бревнах в Мултане, – азям с заплатой и одежда того же Матюнина, с прибавлением, впрочем, пьянства...
Затем нищий с корзиной, родом из Ижевского завода и любящий выпить, продолжает шататься по Мултану более недели, а нищего из Ныртов те, кто его видел, видели в последний раз.
Пятого мая, часов в десять утра, крестьянская девочка Марфа Головизнина шла пешеходной тропой, пролегающей по лесу, между деревнями Чульей и Аныком. Я был на этой тропе после описанного выше приговора над вотяками. Трудно представить место более угрюмое и мрачное. Кругом ржавая болотина, чахлый и унылый лесок. Узкая тропа, шириной менее человеческого роста, вьется по заросли и болоту. С половины ее настлан короткий бревенник вроде гати, между бревнами нога сразу уходит в топь по колено; кой-где между ними проступают лужи, черные, как деготь, местами ржавые, как кровь. Несколько досок, остатки валежника и козлы из жердей обозначают место, где нашли труп Матюнина и где его караулили соседние крестьяне...
Он лежал поперек, то есть занял всю тропу, по которой шла Головизнина. Я был на этой тропе, и мне очень трудно представить, чтобы кто бы то ни было, идущий по ней и видящий на своей дороге это ужасное препятствие, мог не заметить среди белого дня, что у лежащего в таком необычном месте человека нет головы. Но девочка этого “не заметила”, как она говорит, потому что человек был прикрыт азямом. У нее развязался вдобавок лапоть. Она “подобулась, обошла труп по-за-ногам” и пошла дальше. Пройдя мимо толчеи, постукивающей шагах в двухстах на такой же унылой полянке, она пришла в починок и сказала там о лежащем на тропе человеке.
Назад она пошла опять одна той же тропой, на следующий день, 6 мая. Человек лежал там же, но азям, как говорится в обвинительном акте, – был кем-то снят. Кто это подходил к трупу в эти сутки и кто снял азям, – осталось неизвестным, но теперь девочка рассказала в деревне Чулье, что у лежащего на тропе человека нет головы. Пришли крестьяне двух деревень и совершенно затоптали следы, так что оказалось невозможным определить, откуда подтащен труп. 7 мая прибыл урядник, который нашел, что на убитом надета котомка, за лямки которой заделан сложенный азям. Итак, безвестная рука, то прикрывавшая, то снимавшая азям, – продолжала над мертвым свою работу даже по прибытии полиции...
Девятого прибыл пристав, который записывает новую перемену: уже после урядника кто-то вынул азям из-за котомки, надел его на труп в рукава и опять надел котомку за плечи. При этом и лапти оказались завязаны плохо, как будто их надевали уже на мертвого. Вотяков в это время еще не было. Азям, который девочка видела на трупе, а урядник – заделанным за лямки, опять надет в рукава, очевидно, уже на мертвого и притом не вотяками. К сожалению, цель этого многократного переодевания найденного на тропе безголового человека совершенно не интересует ни пристава, ни следственные власти, которые обращают исключительное внимание на лапти. На основании одних этих данных, да еще темных слухов о вотяках вообще, – составляется предположение, что убитый принесен в жертву вотским богам. Впоследствии, ровно через месяц оказалось при вскрытии, что из грудной полости вынуты сердце и легкие, для чего у шеи и спины разрублены основания ребер. Но в то время пристав не заметил и не описал этих повреждений, хотя, впрочем, сам раздевал труп... В его протоколе есть даже следующее странное место: “есть ли сердце и легкие, заметить невозможно из-за большого количества запекшейся крови”.
При трупе оказались: азям с заплатой и синепестрядинная рубаха с прорехой под мышкой, виденные некоторыми свидетелями будто бы на нищем в Мултане; затем рыжая борода и свидетельство о том, что убитый родом из Ныртов, а также, что он страдает падучей болезнию, – черты нищего, ночевавшего в Кузнерке. Таким образом, двойственная личность убитого остается такою же и после смерти. Если это тот, что ночевал в Кузнерке, значит, выйдя утром после восхода солнца 5 мая, он пошел куда-нибудь к Аныку, свернул на лесную тропу и где-то здесь встретил свою горькую участь. Свидетельства о личности и болезни дают основание для этого предположения.
Но... признаки одежды (азям и прореха на рубахе) направляют розыски к Мултану, и с этих пор дело принимает свой окончательный характер: вотяки обвиняются в человеческом жертвоприношении.
Обвинение рисует дело в следующем виде.
В Мултане сохранились еще следы родового быта и языческого культа. Родовое деление сказалось расслоением Мултана на два рода: учурский и будлуцкий. К первому принадлежат четырнадцать семей, ко второму остальные (56). У каждого рода есть свой шалаш, род амбара, с полками вдоль стен без окон, в котором родовичи совершают “моление”, хотя и перед иконой, но по старому языческому обряду. Они здесь “молят”, то есть приносят в жертву гусей и уток. Раз был принесен даже бычок. Для этого у каждого рода при шалаше есть выборные, вроде жрецов: тыр-восяси, покчи-восяси и бодзимь-восяси, которые совершают обряды.
Порой оба рода соединяются на поляне для общедеревенской молитвы. Однажды молодой священник Ергин, назначенный в Мултан, проезжая по дороге, заметил дымок в стороне и, догадавшись, в чем дело, направился туда. Это было уже после начала дела, когда вотяки уже были привлечены к следствию. Тем не менее, вотяки, по-видимому, свободно продолжали свой обряд: они закололи бычка перед двумя огнищами, на которых в котлах варили мясо. Тут были также хлебцы с яичницей, сосуды с кумышкой или пивом. Один из стоявших впереди трех вотяков произносил какие-то слова и наклонял голову, а за ним наклоняли голову и остальные. В числе присутствующих была мать обвиняемого Кузнецова, которая молилась, стоя на коленях. На вопрос, кому они молятся, вотяки ответили, что они молятся “тому же богу, а если в лесу, то потому, что так делали их отцы и деды...”.
Итак, существование кровной жертвы в православном Мултане нужно считать вполне доказанным. Оставляя пока вопрос о том, кому приносились эти жертвы, – я дорисую со слов обвинения предполагаемую картину убийства. Дом Василия Кондратьева, куда привели нищего вечером 4 мая, находится невдалеке от шалаша Моисея Дмитриева, в котором совершаются моления учурского племени. Здесь, если обвинение верно, Матюнин пьяный был подвешен, и из него добыты внутренности и кровь для общей жертвы в другом месте, может быть, для общей жертвы всего Вавожского края и, может быть, “для принятия этой крови внутрь”.
Кому же могла быть принесена эта жертва, кому вообще приносились жертвы и в шалашах, и на полянах села Старого Мултана, невдалеке от церкви и церковно-приходской школы?
На это пытаются нам ответить, во-первых, обвинительный акт и, во-вторых, ученая экспертиза. Нужно сказать, однако, что обвинитель остался недоволен экспертизой, хотя профессор Смирнов и ранее, в печати, и на суде допускал возможность жертвоприношения у современных вотяков. “Экспертиза ничего не дала нам, – сказал товарищ прокурора в своей речи. – Наоборот, наука много почерпнет из настоящего дела”.
Проф. Смирнов держится иного мнения, а другой представитель науки, господин Богаевский, написавший обстоятельный анализ в “Русских ведомостях”, повторяет в этом отношении то же мнение. Считаю необходимым заметить, пишет он, что “несмотря на вторичное осуждение обвиняемых, на страницы работ по этнографии России не может быть занесено утверждение факта существования в настоящее время у вотяков человеческих жертвоприношений”. Проф. Смирнов также говорил мне после суда, что он не почерпнул из данного дела ни одной черты, которая утверждала его в заранее уже сложившемся общем мнении, противоположном мнению господина Богаевского.
Оба ученые утверждают единогласно, что в данном деле они натыкаются только на ряд противоречий. Если вотяки еще приносят человеческие жертвы – то это значит, конечно, что у них сильны древние языческие верования и понятия, которые они не решатся нарушить. Между тем настоящее дело представляет именно ряд таких нарушений. Прежде всего обвиняемые принадлежат к разным родам. Между тем, по согласному показанию всех экспертов и проф. Богаевского, “в родовом шалаше может быть принесена жертва лишь божеству, в нем обитающему”, и “чужеродцы не пользуются милостями божества, обитающего в родовом шалаше”; “даже самое присутствие в шалаше чужеродца оскорбляет божество, обитающее в святилище данного рода”. Между тем оскорбление божества, обитающего в родовом шалаше, является самым страшным преступлением для вотяка, уничтожает все благие последствия жертвы и “даже лишает человека счастия”.
Далее, один из подсудимых, Кузьма Самсонов, мясник, обвиняется в том, что он – не жрец и не помощник жреца, – совершил самое убийство, будучи для этого нанят за деньги. Между тем “приносить жертвы могут лишь специально на этот предмет избранные жрецы”. Наконец, добывание крови в одном месте для жертвы, приносимой в другом, – все ученые единогласно признают невозможным.
Все эти черты приобретают особенную важность ввиду того соображения, что приверженность к букве, к обряду – характеризует главным образом малокультурного человека. “Вспомним, – говорит проф. Богаевский, – что опущение лишь одного слова в молитве, например, в древнем Египте, уничтожало значение всего священнодействия; как часто присутствие чужеродца оскорбляло божество, которому молились древние римляне”. Между тем здесь “отступления от ритуала так велики, что противоречат всем основным требованиям религиозных представлений вотяков и осознанию их обязанности перед богами”.
Итак, наука останавливается в полном недоумении перед обстоятельствами, которыми обвинение обставляет жертву в данном случае.
Теперь посмотрим, что дает нам следствие и экспертиза по вопросу о том, каким же богам или какому богу приносилась мултанцами жертва?
Обвинение отвечает категорично. У всех вотяков существует “злой бог Курбон”, который требует себе в жертву жеребенка, а по временам, лет через сорок – и человека. Никто, правда, не слыхал об этом Курбоне в Мултане, но о нем сообщил Михайло Савостьянов Кобылий. Он получил эти сведения от неизвестного ему кучугурского вотяка, который притом, по его словам, – “умом был не совсем”: дурачок и блаженненький. Впрочем, председатель, на том основании, что Кобылий не мог указать точнее источника этих слухов о Курбоне, воспретил ему (несколько, правда, поздно) дальнейшую характеристику этого сердитого бога. Нужно сказать, однако, что вслед за Кобылиным о том же боге рассказал присяжным урядник Соковиков. Он сообщил еще, что, кроме злого Курбона, есть Алтас и Чупкан, боги веселые и добродушные. Эти довольствуются гусем или уткой и большей жертвы не просят.
“От кого вы это слышали?” – спрашивает председатель. Оказывается, что урядник может точно указать, откуда он это слышал. Ему рассказал... тот же Кобылий!
Третий свидетель, знакомый с Курбоном, – земский начальник Кронид Васильевич Львовский. Правда, в отношении этого свидетельства мы встречаемся с некоторой странностью. В его показании следователю этот бог называется не Курбоном, а Киреметом и только, очевидно, по ошибке (?) это имя переносится в обвинительный акт в виде “Курбона”. Впрочем, и Львовскому председатель воспрещает рассказ об этом или другом боге, так как он слышал о них от “одного” неизвестного старого вотяка, и сам называет все это лишь слухами, на которых в свою очередь “не счел бы возможным основываться”.
Таковы все сведения о злом боге, которые до очевидности ясно истекают из одного лишь источника: этнографических познаний Кобылина. После судебного следствия и показаний Кобылина выясняется окончательно и бесповоротно, что бога Курбона совсем не существует, и самое слово означает только “моление” или жертву. Таким образом, грозный бог исчезает из дела, оставляя на своем месте лишь неразрешенный вопрос: кому же тогда могла быть принесена жертва?»[25]
Все это – детальное и непосредственное ознакомление с фактами – не только обогащало писателя материалом, но и укрепляло его веру в невиновность осужденных, раскрывало картину полицейского произвола, зверских методов ведения следствия. «Когда мои товарищи, провинциальные корреспонденты, – писал позже Короленко, – прислали мне первый газетный отчет, где несколько десятков свидетелей обвинения, подбиравшиеся полицией в течение двух с половиной лет, говорили довольно мрачные вещи, то в начале я и сам усомнился в невиновности вотяков. Но затем, изучив тщательно характер обвинительного акта, переполненного непозволительными и доказанными впоследствии “неточностями”, а также познакомившись на месте со всеми обстоятельствами дела и перечитав не особенно богатую литературу вопроса, я пришел к глубокому убеждению в том, что обвиняемые – сами жертвы своего рода “человеческого жертвоприношения” и что религия их “не требует человеческой жертвы”» [26].
В.Г. Короленко начинает по делу настоящую кампанию, план которой составился у него вскоре после суда. И план этот был осуществлен полностью, даже с превышением. В октябре – ноябре 1895 года в 12 номерах «Русских ведомостей» был напечатан отчет о процессе с предпосланным ему письмом Короленко в редакцию «К отчету о мултанском жертвоприношении». В ноябрьском номере «Русского богатства» за тот же год было опубликовано расследование «Мултанское жертвоприношение», проведенное по материалам судебного процесса. И в том же году, 9 октября, в «Русских ведомостях» напечатан ответ Короленко елабужскому уездному врачу Крылову на его возражения по поводу отчета о судебном процессе. 20 января 1896 года писатель составляет письмо в редакцию газеты «Новое время» в ответ на ее клеветнические измышления. В том же месяце в «Русском богатстве» печатается статья Короленко в связи с решением сената по мултанскому делу, вторично отменившим приговор суда и назначившим третье разбирательство дела. В начале февраля Короленко завершает подготовку отчета к отдельному изданию, снабжает его примечаниями, пишет предисловие и выпускает в свет. В феврале же в Петербурге он выступает на публичном заседании Антропологического общества с докладом «Дело о мултанском жертвоприношении». Печатает рецензию на отдельное издание отчета о мултанском деле и уже после завершения процесса писатель еще выступает в печати с несколькими материалами по этому вопросу. Кроме того, на самом процессе Короленко участвовал в качестве адвоката, выступив с двумя речами.
Все это говорит о том, сколько сил и энергии, сколько времени пришлось потратить писателю на то, чтобы разорвать сеть, наброшенную на семерых мултанцев «шайкой полицейских разбойников» во главе с прокурором и с благословения суда, чтобы снять позорное пятно с целой народности, клеветнически обвинявшейся в сохранении каннибальских обычаев.
в начало главы << >> в начало
Разоблачать глупость и зло
Взяться за расследование обстоятельств функционирования каторги на Сахалине Антона Павловича Чехова заставила уверенность в том, что «колония была основана на острове неисследованном». Она возникла у него после знакомства с множеством свидетельств, рассказов о жизни ссыльных на Сахалине. И усилилась, когда писатель приступил к основательному изучению всего, что было к тому времени написано об этой колонии. Подробное знакомство с «газетной литературой» о Сахалине, как говорил Чехов, привело его к выводу, что статьи писались или теми, кто никогда не бывал на Сахалине и ничего не смыслил в деле, или же людьми, которые наживали на «сахалинском вопросе» капитал. В результате представленные ими сведения в большинстве своем были случайными или неверными, специально искаженными. А поскольку речь шла о жизни не только ссыльнокаторжных, но и их семей, то «освободить взор» на проблему от шелухи случайных впечатлений Антон Павлович стал считать важнейшим для себя делом.
Решить эту задачу, не побывав на острове, он не мог. Но предварительно, при подготовке к путешествию, Чехов изучил историю колонизации Сахалина, познакомился с работами исследователей и путешественников (Пржевальского, Невельского, Бошняка, Крузенштерна, Лаперуза и др.). Затем, 21 апреля 1890 года, он отправился из Москвы через всю Сибирь на этот далекий остров.
Объездив Сахалин вдоль и поперек, А.П. Чехов на каждом шагу встречался с некомпетентностью чиновников, которые «попадали в колонию прямо со школьной скамьи». Выяснилось, что они:
«...не находят нужным исследовать новое место, даже когда уже заселяют его. Посылают на новое место 50–100 хозяев, затем ежегодно прибавляют десятки новых, амежду тем никому не известно, на какое количество людей хватит там удобной земли, и вот причина, почему обыкновенно вскорости после заселения начинают уже обнаруживаться теснота, излишек людей»[27].
Прибыв в Александровский пост и как корреспондент «Нового времени» получив от генерал-губернатора А.Н. Корфа разрешение бывать где угодно и у кого угодно, А.П. Чехов, чтобы познакомиться поближе с жизнью большинства ссыльных, решил использовать такой метод получения информации, как перепись населения. Прием очень удачный. С его помощью Чехов смог получить огромное количество сведений. Оказалось, например, что:
«Тюрьма – антагонист колонии, и интересы их противоположны. Жизнь в общих камерах порабощает и с течением времени перерождает арестанта; инстинкты оседлого человека, домовитого хозяина, семьянина заглушаются в нем привычками стадной жизни, он теряет здоровье, старится, слабеет морально, и чем позже он покидает тюрьму, тем больше причин опасаться, что из него выйдет не деятельный член колонии, а лишь бремя для нее. И потому-то колонизационная практика потребовала прежде всего сокращения сроков тюремного заключения и принудительных работ»[28].
Но оказалось также, что, прежде чем стать членом сельскохозяйственной колонии, ссыльный терпит много лишений, и так как построить избу на Сахалине – невыносимо тяжелый труд, поселенцы несут более суровое наказание, чем каторжные:
«На новое место, обыкновенно болотистое и покрытое лесом, поселенец является, имея с собой только плотничий топор, пилу и лопату. Он рубит лес, корчует, роет канавы, чтобы осушить место, и все время, пока идут эти подготовительные работы, живет под открытым небом, на сырой земле. Прелести сахалинского климата с его пасмурностью, почти ежедневными дождями и низкою температурой нигде не чувствуются так резко, как на этих работах, когда человек в продолжение нескольких недель ни на одну минуту не может отделаться от чувства пронизывающей сырости и озноба»[29].
Более того, выяснилось, что поселенцам, как активным членам сельскохозяйственной колонии, было отказано в пособии от казны. Так и рождались такие Богом забытые поселения, как Красный Яр в Аркайской долине. А.П. Чехов пишет:
«Я не знаю, кто выбирал место для Красного Яра, но по всему видно, что это возложено было на людей некомпетентных, никогда не бывавших в деревне, а главное, меньше всего думавших о сельскохозяйственной колонии. Тут даже порядочной воды нет. Когда я спросил, откуда берут воду для питья, то мне указали на канаву. Все избы здесь на одинаковый фасон, двухоконные, строятся из плохого и сырого леса, с единственным расчетом – отбыть как-нибудь поселенческий срок и уехать на материк»[30].
Безусловно, как медика Чехова прежде всего волновали санитарные условия жизни ссыльных. Он видел унылые, холодные, грязные избы (где из мебели были только стулья, реже – стол) и тюрьмы с общими камерами. Таково описание Дуйской тюрьмы:
«Стены и полы одинаково грязны и до такой степени потемнели уже от времени и сырости, что едва ли станут чище, если их помыть. По данным медицинского отчета за 1889 г., на каждого арестанта приходится воздуха 1,12 куб. саж. Если летом, при открытых окнах и дверях, пахнет помоями и отхожим местом, то, воображаю, какой ад бывает здесь зимою, когда внутри тюрьмы по утрам находят иней и сосульки»[31].
Однако благоприятные для ссыльных условия Чехов все же нашел – в богатом селе Рыковском. Уверенный в личной ответственности каждого человека (и потому – в необходимой компетентности), Антон Павлович так объясняет опрятность Рыковской тюрьмы:
«Оттого, что для работ внутри тюрьмы в качестве заведующих, распорядителей и проч. привлечены привилегированные ссыльные, которые отвечают за качество и количество арестантской пищи, я думаю, стали невозможны такие безобразные явления, как вонючие щи или хлеб с глиной»[32].
Перепись дала Чехову впечатлений и наблюдений относительно разных сторон жизни на острове на 23 главы книги. Кроме данных переписи он постоянно использует цифры из приказов и отчетов:
«К 1 января 1890 г. во всех трех сахалинских округах состояло каторжных обоего пола 5905. Из них осужденных на сроки до 8 лет было 2124 (36%), от 8 до 12 – 1567 (26,5%), от 12 до 15 – 747 (12,7%), от 15 до 20 – 731 (12,3%), бессрочных 386 (6,5%) и рецидивистов, осужденных на сроки от 20 до 50 лет, – 175 (3%). Краткосрочные, осужденные на сроки до 12 лет, составляют 62,5%, то есть немного больше половины всего числа»[33].
Несмотря на проведенные им исследования, писатель не был удовлетворен своей работой. Он считал, что многое не сделано; работу, произведенную в три месяца одним человеком, в сущности нельзя назвать переписью, которая и стала необходимой из-за отсутствия более серьезных данных в литературе и в сахалинских канцеляриях.
Стараясь быть как можно более точным, Чехов сожалел, что порой волей-неволей приходится строить свои умозаключения лишь на одних намеках и догадках. Тем не менее непроверенными свои выводы писатель не оставлял и старался их уточнить разными способами.
В ходе расследования жизни каторжан А.П. Чехову очень пригодилось его медицинское образование. Как бывшему врачу, ему были особенно заметны все несуразности, изъяны медицинского обслуживания каторжан, переселенцев. Плохая работа медперсонала, его профессиональная слабость были, в числе других, важными причинами, приводившими к высокой смертности и болезненности населения острова.
«В 1889 г. по всем трем округам было показано слабосильных и неспособных к работе каторжных обоего пола 632, что составляло 10,6% всего числа. Таким образом, один слабосильный и неспособный приходится на 10 человек. Что касается способного к работе населения, то и оно не производит впечатления вполне здорового. Среди ссыльных мужчин вы не встретите хорошо упитанных, полных и краснощеких; даже ничего не делающие поселенцы тощи и бледны. Летом 1889 г. из 131 каторжных, работавших в Тарайке на дороге, было 37 больных, а остальные явились к приехавшему начальнику острова “в самом ужасном виде: ободранные, многие без рубах, искусанные москитами, исцарапанные сучьями деревьев, но никто не жаловался” (приказ 1889 г., № 318)»[34].
Свои личные наблюдения А.П. Чехов дополнял данными из медицинских отчетов, больничных «Правдивых книг», но поскольку последние, по его замечанию, велись крайне неряшливо, то писатель обращался также к церковным метрическим книгам, выписывая из них причины смерти за последние десять лет. При этом он установил, что эти причины почти всякий раз регистрировались по запискам врачей и фельдшеров, составленных
Дата добавления: 2015-10-16; просмотров: 89 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| ПРИЛОЖЕНИЕ | | | Чистильщики «авгиевых конюшен» |