Милан, столица музыки

В 1961 году я уехал в Милан – оставил свою семью и свою землю, чтобы осуществились мои проекты.

Но, думаю, я и раньше бывал в этом огромном мегаполисе области Ломбардия – в своих мечтах. Я много раз себе это представлял.

Милан был моей целью, смыслом жизни. Там, а я был в этом совершенно уверен, я смогу стать певцом. Наконец-то я смогу найти применение этому огню, который разгорался во мне и сжигал меня изнутри.

Милан. Город студий грамзаписи.

Однако попасть туда оказалось не так-то просто.

Учеба меня уже не интересовала, и экзамены за второй курс педагогического училища я благополучно завалил. Это было логично, поскольку мне было совершенно наплевать на оценки, на предметы, на мнения преподавателей. Все стало серым, и только надежда на скорейший отъезд окрашивала все в яркие цвета. Ничего не могло соперничать с решением оставить родные края.

Тем не менее, я был еще парнишкой, жил со своими родителями, и при всей моей злой решимости необходимо было добиться их разрешения на отъезд.

Мое будущее, таким образом, еще не совсем зависело от меня.

Одно решение в этот период я все-таки принял: бросить учебу. Мое исключение лишь подтвердило его правильность: продолжая учиться, я бы только терял время, поскольку стать школьным учителем я уж точно не хотел. Я хотел другого.

Будущее Альбано достаточно ясно вырисовывалось в моих мыслях,и оно не имело ничего общего с преподаванием. Этот Альбано был певцом, артистом, поэтом. Он олицетворял все то, что было у меня внутри и что мне хотелось выразить.

Для моей матери сын-учитель был пределом мечтаний. Я ее разочаровал, знаю. И, может быть, это стало первым разочарованием в целой серии, поскольку, чтобы добиться осуществления своих планов, нужно быть немного эгоистом и пренебрегать желаниями других. А как иначе, ведь артисты – люди одержимые, они находятся в сильной зависимости от того, что их занимает, вдохновляет, что ими управляет. Таким образом, потом уже неважно, каким путем ты шел к своей цели. Важно только то, что ты ее достиг, и что тебе удалось выразить себя.

Однако это меня не оправдывает. Я причинил боль своей матери – самому дорогому для меня человеку.

А вот отец был доволен моим решением. Он всегда был против того, чтобы я учился: занятия в училище лишали на большую часть дня нашу землю двух сильных рук. Теперь, когда глава под названием «учеба» была закрыта, по мнению отца, я мог, наконец, стать настоящим крестьянином.

И выразился он ясно: «Теперь, когда тебе больше не надо учиться, ты будешь работать!» А что он мог сказать другого?

Работы на земле было очень много, и мой отец передавал мне все свои знания и свой опыт. «Сейчас самое время», - говорил он, в том смысле, что когда он состарится, сможет со спокойной душой уступить мне свое место. В конце концов, по такой системе живут все крестьяне – в основе их существования лежит право наследования земли.

Проблема была лишь в том, что я не хотел жить по этой системе.

В пятнадцать лет я был уже очень беспокойным подростком. Я уже не мог переносить этой атмосферы, монотонности деревенской жизни, одинаковости дней, молчания, абсурдности этого мира, который с каждым часом казался мне все более примитивным. Поэтому то и дело я открыто выражал состояние своей души:

«Я должен уехать! Я должен уехать отсюда!» - повторял я непрерывно.

Но мои родители и слышать об этом не хотели и не отпускали меня. А потом я увидел Доменико Модуньо.

Это были годы его триумфа. В 1958 году он победил на фестивале в Сан-Ремо с песней, которая впоследствии стала одной из самых известных в мире – Volare (Летать). Для меня Модуньо и его успех всегда были примером для подражания.

Модуньо был из деревни Сан-Пьетро-Вернотико, расположенной в трех километрах от Челлино, так что мы были соседи. Я считал себя его земляком и, когда однажды прочитал в журнале историю его жизни, захотел сделать так же, как он: покинуть родную землю, уехать на Север и стать великим певцом.

Я хотел этого страстно.

Наши с Модуньо деревни были разделены между собой… кулаком.

Именно так! Предание рассказывает, что как-то святой Марк и святой Петр никак не могли поделить границы территорий, покровителями которых они являются – Сан-Пьетро Вернотико и Челлино-Сан-Марко. Они никак не могли договориться, и тогда святой Марк ударил по земле кулаком и сказал: «Граница здесь и баста!»

На этом месте образовалось что-то наподобие кратера, который в наших краях называют «Чаша», и именно здесь проходит граница между нашими селениями.

Как и все апулийцы, Модуньо был очень привязан к своей земле. Там, вдали от дома, он пел, выигрывал фестивали, сводил с ума публику, но раз в год обязательно возвращался домой, чтобы отпраздновать все эти успехи в кругу своей семьи и со своими земляками.

После своей второй победы в Сан-Ремо (1959 год – П.П.), с песней Piove (Падает дождь), в Сан-Пьетро-Вернотико стали готовиться к празднику. Намечалось присутствие администрации, оркестра, звон колоколов не хуже, чем в день святого покровителя… И сам Модуньо должен был приехать и петь свои чудесные песни. Такого события я пропустить не мог. Ни за что на свете.

В этот день мы работали в поле с отцом и братом Франко. С самого утра я начал повторять, что после обеда должен быть в Сан-Пьетро-Вернотико, чтобы увидеть Модуньо. Однако отец не собирался меня отпускать.

Я не отступался, настаивал, нудил, и он, не выдержав, схватил мотыгу, сунул мне ее в руки и сказал: «Ну хорошо! Поедешь, как только закончишь обрабатывать этот участок земли». И указал мне пальцем такой огромный кусок, который изначально не представлялось возможным обработать до вечера силами одного человека.

Думаю, в тот день отец просто решил меня проверить. Может быть, он хотел узнать, насколько тверд я был в своем решении, посмотреть, из какого теста я сделан, увидеть, расходятся ли мои слова с делами.

Я сразу же принял вызов.

Я взял мотыгу и принялся за работу. Мотыжил, как машина, не чувствуя усталости. Напротив, меня переполняли неведомые силы и несвойственное в таком юном возрасте чувство ответственности. Помню, что я опустил голову и не поднимал ее до тех пор, пока не обработал весь участок. Каждый удар мотыги об землю еще на шаг приближал меня к свободе, к осуществлению моей цели. Это была не просто работа, но и вызов моему отцу, и демонстрация того, что я уже взрослый, и подтверждение серьезности моих намерений, важности моего дальнейшего выбора в пользу музыки. Этим я как бы распахивал свою грудь и обнажал свое сердце, показывая всем, что бьется оно в унисон искусству.

Закончив работу, я одним движением отшвырнул мотыгу и бросился к велосипеду. Все, теперь быстрее домой, переодеться и на полной скорости – в Сан-Пьетро-Вернотико.

Подъезжая к поселку, я услышал ноты Volare и чуть не тронулся от горя – казалось, я опоздал. К счастью, речь шла только о записи на пластинке.

Доменико Модуньо приехал спустя полчаса. Люди начали сходить с ума, все окна были увиты цветами, громко играл оркестр, раздулись от важности представители администрации… Народ заполнил все улицы и площади и даже забирался на конструкции сцены, только лишь увидеть Модуньо поближе. Все скандировали в едином порыве его имя: «Миммо! Миммо! Миммо!»

И я вместе с ними, а сердце было готово выпрыгнуть из груди. Тогда я обратил внимание на одну странность: мне казалось, что это я сам – Модуньо, что моя душа соединилась с его. Я имею в виду, что меня переполняла радость и гордость от всех этих восторженных приветствий, как если бы они относились ко мне, как если бы это я был триумфатором в своей земле.

Годы спустя я наяву пережил эти чувства, а пока все было только фантазией, но фантазией – реальной: я должен был иметь представление о том, что меня ждет, если я добьюсь своего. Успех и жизнь, посвященная музыке, - вот это было все здесь, рядом со мной, в нескольких шагах от меня в лице Модуньо, который родился в тех же краях и говорил на том же диалекте, что и я. Мне это доставляло особые ощущения: я все больше убеждался, что и я смогу стать таким же, как он.

Тем вечером я остался в Сан-Пьетро-Вернотико допоздна, в надежде еще раз увидеть Модуньо. Для меня, да и для многих других ребят моего возраста он был идолом. Я особенно его любил, поскольку он был моим первым «учителем музыки», когда я пел его песни вместе с радио. Он был моим примером для подражания, он заронил в мое сердце искру, которой было суждено разгореться в костер.

Тогда мне не удалось с ним познакомиться. Это случилось гораздо позже, в октябре 1967 года в Риме, во время съемок телевизионной передачи. Две команды музыкантов соревновались между собой, облачившись в одежду пиратов. Нашу команду возглавлял Модуньо (я изображал одного из матросов), а противостояла нам команда Клаудио Вилла. Мы выиграли.

И лишь на следующее утро после программы, когда я снова увидел Модуньо, я набрался смелости и решил к нему подойти – возможно, чтобы попросить тех советов, которые я хотел от него услышать много лет назад в Сан-Пьетро-Вернотико. Он очень тепло отнесся ко мне (впрочем, так он обращался со всеми). Как только я оказался перед ним лицом к лицу, меня застопорило, и говорил в основном только он. Он говорил со мной на диалекте, а потом пригласил меня к себе домой в Старую Аппию.

Год спустя после того события я сам уже был известным певцом и соревновался в финале фестиваля Canzonissima с лучшими исполнителями тех времен – Клаудио Вилла, Джанни Моранди, Ориетта Берти, Массимо Раньери и, разумеется, с Доменико Модуньо. Победил Моранди, а я обошел Миммо, заняв третье место. Я не мог поверить – как это так, я обошел своего кумира! Вот тогда я начал понимать всю абсурдность мира легкой музыки.

Сейчас, когда все мои планы «карьериста» осуществились, мне остается мечтать лишь об одном – устроить концерт вместе с Джанни Моранди и Массимо Раньери – моими попутчиками конца шестидесятых.

Между нами много общего: мы начинали в одних и тех же условиях, сражались, идя к своей цели; разница только в том, что я – с Юга, Раньери из Центральной Италии, а Моранди северянин.

Три истории, в которых узнали бы себя миллионы итальянцев.

Наилучшим способом рассказать эти истории стало бы выступить вместе – с концертом ли, с диском или в телевизионной программе – уже не столь важно, как. Раньери, когда я с ним поговорил на эту тему, согласился, но предупредил: «Тебе не удастся убедить этого, из Болоньи». «Этот» начнет возражать, мотивируя свой отказ тем, что мы задавим его своими голосами. Но ведь речь не идет о соревновании – лишь о трех историях, которые соединяются в одну. Историю людей, которые добились успеха и остались людьми несмотря ни на что.

Ясно, что никому из нас троих это особенно и не нужно. Однако если Доминго, Каррерас и Паваротти смогли реализовать столь запоминающееся событие, почему бы и нам, исполнителям легкой музыки, не попробовать воссоздать такое же чудо?

Но вернемся в 1958 год. Вечер с королем Миммо в Сан-Пьетро стал для меня маяком, ежедневно освещающим мою жизнь.

Именно с этого момента начались мои долгие споры с родителями. Они не хотели никуда меня отпускать, зато я безумно хотел влиться в эту армию молодых людей, которые оставляли Юг и уезжали в поисках удачи.

Их было очень много в те времена. Помню длинные составы на станциях Бриндизи и Лечче, битком забитые молодыми людьми и даже взрослыми, отправляющимися в поисках работы. Ехали на Север, но не только: и во Францию, и в Германию, и в Соединенные Штаты. Поезда отправлялись, и деревни становились все более безлюдными. На пыльных улицах оставались только женщины, старики и дети.

Грустно все это было: теперь-то я это понимаю. Стать эмигрантом не шутка: это очень серьезное решение – оставить дома родителей, детей, жен, чтобы ежедневно заниматься непосильным трудом и тосковать по родине. Я тогда этого еще не знал: узнал позже, когда сам стал чужим в большом городе. Но в те дни я хотел только одного – уехать, и готов был запрыгнуть в поезд в любой момент.

Чудом я не оказался в Латинской Америке, правда, вместе со всей семьей.

Это могло бы случиться, поскольку сестра и брат моего отца, которые уже несколько лет жили в Аргентине, в местечке Сан-Рафаэль-Мендоса, написали нам и пригласили к себе.

Они часто посылали нам письма, и моя мать читала их нам громким голосом. Там они описывали свою полную удобств жизнь, вкладывая фотографии, где они выглядели счастливыми и упитанными. Я же запомнил их страшно худыми, тогда как теперь, на фотокарточках, они излучали здоровье. Это означало только одно: ОНИ ЕЛИ МЯСО! У нас такое могли позволить себе только «господа».

Моя фантазия не знала границ. Значит, мы тоже могли бы уехать, и в такой богатой стране, как Америка, я мог бы начать петь и быстро достиг бы успеха.

Однако моя мать воспротивилась. «Я не поеду! - решительно сказала она. - Нельзя обменять Родину на еду!»

И возможность уехать моментально испарилась.

Я хорошо помню, как однажды в порту Бриндизи и увидел там большой корабль, готовый к отплытию. Люди прощались и были мокрыми от слез. Это было, когда мой кузен все-таки решился, и уехал к дяде и тете один. Огромный корабль медленно отчалил и так же медленно скрылся за горизонтом.

Тогда я замучил себя вопросами: как этот кузен переплывет океан? А если корабль попадет в бурю? Как он будет укрываться от дождя? И что он будет делать, когда приедет в Аргентину? Ответов не было – разве только те письма, которые приходили оттуда. Впрочем, не столь важно. Впечатление от этого прощания лишь укрепило мою уверенность в том, что и для меня настанет час, когда я смогу покинуть свою землю.

Итак, американская тема была закрыта, и я снова начал думать о Милане. Еще больше, чем раньше.

Я уже представлял, что я там буду делать. Я появлюсь на пороге студии грамзаписи, они услышат мой голос, а уже месяца через два я смогу выпускать свои диски. Конечно, придется трудно, куда уж без этого: годик нужно будет потерпеть, а потом все будет хорошо.

Сейчас я понимаю, насколько я был молод и наивен. Желание петь меня ослепило, и никак я не мог подумать, что потребуется шесть лет тяжелой работы, чтобы мир музыки обратил внимание на меня.

Впрочем, обо всем по порядку.

Дома меня звали «беспокойной душой». Я был похож на тех лошадей на привязи, которые беспрестанно переступали с ноги на ногу, поводили ушами, вскидывали голову, били копытами… Я только и делал, что говорил о Милане, о том, что я буду делать, когда туда попаду, о своих будущих дисках, о людях, которых я там встречу.

Эти разговоры ранили мою мать. Ее огорчал тот факт, что по приезде в Милан я буду там один, чужой в незнакомом городе, что мне не на кого будет рассчитывать. Я замечал, какой грустный и встревоженный у нее взгляд, как наполнялись слезами ее глаза. Такое ощущение, что она знала: мой отъезд – всего лишь вопрос времени. И что так или иначе скоро я уеду.

В один прекрасный день мой отец, которому смертельно надоели мои разговоры, сдался. «Я отправлю тебя в Милан, но только если ты найдешь семью, которой я бы доверял, и в которой ты будешь жить», - заявил он безапелляционно.

Получилось!

Я знал Козимо Мадзотта, земляка, который жил в Варезе (58 км от Милана на северо-запад – П.П.). Он согласился, чтобы я погостил у него, и тогда мой отец вынес окончательный вердикт. «Этому я доверяю, - сказал он. – Ты можешь ехать».

Шла первая неделя мая. Я быстро собрал чемодан, положив туда мой единственный костюм, шерстяной свитер и то немногое белье, которое у меня было. Мать приготовила мне большой узел, куда вошли бутылка масла, бутылка вина, миндальные орехи и хлеб.

Она хотела дать мне еще денег, но я отказался. Я хотел все сделать сам, как мужчина. Я уже отложил десять тысяч лир (около 16 долларов – П.П.) на билет, и у меня осталось четыре тысячи триста лир (в 60-е годы еще можно грубо считать 625 лир за 1 доллар: сильная инфляция началась где-то к концу 70-х – П.П.). Это было все, что у меня оставалось, и на эти деньги мне предстояло жить, пока я не найду себе работу.

Отправился в Милан я в воскресенье, 7 мая 1961 года. 20-го числа того же месяца мне должно было исполниться 18 лет.

Ехал я на экспрессе Лечче – Милан.

Чувства переполняли меня. Я был одним из тех, кто находился в этом длинном поезде, пересекавшем земли, которых я никогда прежде не видел. Впервые я увидел горы в тумане, реки. Студентом я часто ездил на поезде, но то был пригородный, из Сан-Пьетро-Вернотико в Лечче и обратно, и вся поездка занимала несколько минут. Теперь же было настоящее путешествие, первое в моей жизни.

Чувства переполняли меня, но среди них не было чувства страха. Со мной ехал мой друг Козимо Мадзотта, который согласился, чтобы я был его гостем. Он работал маляром в Варезе, и я надеялся, что смогу устроиться на ту же стройку, где работал он.

Расставание с родителями было болезненным, как и у всех, кто уезжает. Впрочем, тяжесть этих чувств я ощутил только после. О ней я спел годы спустя на фестивале в Сан-Ремо, в песне La Siepe (Изгородь). В этой песне собраны все мои переживания того майского дня, когда я покидал мир, в котором родился и вырос. В тот день я впервые оставил в страданиях моих родителей. Однако в той же песне говорится об окончательности принятого решения.

…E non mi capirai, / … А ты меня не поймешь,

mamma, / мама,

so gia` che non mi capirai / я уже знаю, что ты меня не поймешь,

ma il mondo non finisce / но мир не заканчивается

la` sulla siepe che circonda la nostra casa. / перед этой изгородью вокруг нашего дома.

E non mi capirai, / А ты меня не поймешь,

Mamma, mamma / мама, мама,

So gia` che poi tu piangerai. / я уже знаю, что потом ты будешь плакать.

Ma non mi puoi fermare / Но ты не сможешь меня удержать,

Mi hai insegnato tu a camminare / ты научила меня ходить,

Ed ora devo andare / и теперь я должен идти,

Devo andare. / должен идти.

В Милан я приехал в понедельник утром, 8 мая.

Центральный вокзал был огромен, сер и полон людей: кошмарные ощущения. Среди всего этого серого беспорядка я надеялся увидеть город моей мечты, город моих надежд. Однако времени не было, потому что нужно было ехать в Варезе на другом поезде.

Моя первая встреча с Миланом, таким образом, длилась несколько минут – время на то, чтобы сесть на трамвай и доехать на нем до вокзала Гарибальди, посмотрев из окна на одну из миланских улиц. По иронии судьбы, это была улица Сан-Марко: такое чувство, что мой святой, мой покровитель, подмигнул мне.

Несмотря на то, что в поезде я так и не сомкнул глаз, усталости не чувствовалось. Все меня возбуждало, все было мне любопытно и наполняло меня энергией.

Мы с Козимо прибыли в Варезе, и я сразу начал искать себе подержанную раскладушку, чтобы было на чем спать, поскольку в квартирке Козимо кровать была только одна. За раскладушку пришлось отдать две тысячи лир, и это еще было дешево. Мы взяли тележку, положили на нее раскладушку и повезли.

Так мы шли по улочкам красивого города, заполненного улыбающимися хорошо одетыми людьми, и толкали перед собой грязную запачканную цементом тележку с ржавой раскладушкой сверху. Не совсем красиво это выглядело, не это было идеалом моей жизни – но ведь никто из людей, встреченных нами по дороге, нас не знал, и поэтому я мог не обращать на все это внимания и наслаждаться ощущениями новизны и свободы, которые дарило мне это едва начавшееся приключение.

И тем не менее, в тот же день началась моя новая школа жизни. Первое, чему я должен был научиться – ежедневно убивать в себе тоску по родине, точившую меня изнутри.

Она появилась внезапно, напоминая о том, что я далеко от дома и от семьи.

«Спокойно, - громко сказал я себе. - Если ты хочешь добиться цели, которую сам же для себя и определил, ты должен бороться и с большими трудностями».

И я поднял голову и стал еще сильнее толкать перед собой тележку, а она плясала и скрипела на каждом шагу.

Первую ночь вдали от дома я провел в глубоком тяжелом сне, а утром начал работать.

Меня взяли на стройку чернорабочим, дав задание возить тачку с цементом. Работа нетяжелая, но скучная. Тяжелой работы для меня не существовало – ведь я с детства привык работать на земле с утра до вечера.

Проблема была в другом: в Варезе не было звукозаписывающих студий, и этот город не мог помочь мне в осуществлении моих планов. Этим я был обеспокоен: казалось, что я зря теряю время здесь, в Варезе. С другой стороны, и работу бросать было нельзя. Денег у меня было мало, и они были нужны.

За меня все решила судьба: точнее, она все решила руками прораба, которого забыли известить о моем принятии на стройку. Узнав об этом, он немедленно, не слушая никаких объяснений, меня выгнал вон. Мой друг Козимо был огорчен и чувствовал себя виноватым – ведь именно он нашел мне эту работу. У меня же, напротив, гора свалилась с плеч: теперь я мог отправиться в Милан.

В столице Ломбардии работу мне снова нашел Козимо: маляром в строящемся многоэтажном доме. Меня это более чем устраивало: я собрал свои вещи и наконец-то оказался в Милане.

Поскольку я не знал, где бы мне остановиться, было решено поступить так, как в свое время делал Модуньо: попросить приют в монастыре. Не помню сейчас, как он назывался: скорее, сам постарался побыстрее забыть, поскольку это было неприятно. Я постучался в ворота и попросил открывшего мне монаха приюта на одну неделю, поскольку здесь у меня не было ни дома, ни семьи.

«Мне жаль, но мы не можем удовлетворять требования такого рода», - с холодной улыбкой ответил мне монах. «Этого не позволяет наш устав», - добавил он и захлопнул дверь перед моим носом. Меня как обухом по голове ударило.

С детства меня учили, что в воскресенье нужно ходить в церковь и слушать там чтение Евангелия. Меня научили тому, что нужно быть добрыми людьми и помогать ближним. В моей детской головке сформировалась мысль о том, что христианство – это когда люди дают и не получают ничего взамен. С этими убеждениями я и постучался в монастырские врата. Впервые в жизни я что-то просил, и мне отказали. Более того – отказал церковнослужитель. Разочарование было настолько сильным, что помню я о нем до сих пор, и до сих пор мне делается больно.

Стройка, где я работал, находилась в районе Джамбеллино (юго-западная часть города, район старых Генуэзских ворот – П.П.). Там строили огромную высотку, причем стены были уже возведены, оставалось вставить окна, двери и выполнить отделочные работы. Мне пришла в голову идея, что там, в строящейся высотке, я и смогу пожить первое время: оптимальное и притом вполне естественное решение – поскольку нет дома, жить на работе. Если я займу одну из комнаток на первом этаже, я никого не потревожу.

Так я и устроился. У старьевщика я купил еще одну раскладушку – еще старее и ржавее, чем та, которую пришлось оставить в Варезе. Кто-то выбросил старое одеяло, и я его подобрал; щели в окнах я заткнул старыми мешками из-под цемента. Еще я из досок построил в комнате что-то наподобие входной двери в мое логово: мое подпольное жилище было готово, а я стал предтечей сегодняшних нелегалов. Еще не было электрического освещения, не было туалета с ванной; чтобы увидеть что-то в темноте, необходимо было зажигать свечу или карманный фонарь. Не столь важно – главное, была крыша над головой.

И в свете уличного фонаря напротив моего окна по вечерам я писал песни или наигрывал на гитаре заунывные мелодии моей родины.

Первая ночь в Милане была самой жестокой. Я чувствовал себя один на всем свете.

В Варезе был хотя бы Козимо, а тут я был полностью предоставлен себе самому. Я сел на раскладушку и вытащил из собранного матерью узла затвердевший кусок черного хлеба, бутылку с маслом и бутылку с вином. И когда я положил сверху помидор, чтобы придать хлебу вкус, жук под названием «ностальгия» снова проснулся во мне и сделал первый укус. Против моего желания из моих глаз полились слезы.

Это был период ностальгии и одиночества. «Проклятая ностальгия» (Nostalgia Canaglia), как впоследствии назвал я ее в одноименной песне, «и она охватывает тебя, когда ты меньше всего этого хочешь». Днем я держался и выигрывал у ностальгии по очкам, а вот ночью было все наоборот. Тьма лишь усиливала одиночество, которое разрасталось, обволакивало меня и перехватывало дыхание.

Моя работа на стройке заключалась в том, чтобы красить двери и балконы. Однако, к сожалению, мне никто не платил денег, и я даже не знал, к кому по этому поводу нужно обращаться.

Помню, однажды я забрел со своей гитарой в один трактир и спросил, могу ли я здесь попеть. За это хозяин меня бесплатно накормил, что было здорово, учитывая, что до того я питался тем, что положила мне мать. К счастью, вскоре мне заплатили за работу, и я сломя голову побежал в ближайший супермаркет, чтобы купить там мясо в банках, которое давно мечтал попробовать. На полках магазина рядом со знакомой маркой «Симменталь» лежали доселе мне неизвестные, с надписью ANANAS. Стоили они намного дешевле, и их-то я и накупил определенное количество, полагая, что речь идет о новом производителе мяса.

Так я целую неделю питался хлебом и ананасами.

Воскресным утром я взял свою гитару и пошел в Галерею, в центр. Я знал, что именно в этом районе находятся звукозаписывающие студии и не хотел терять время. Я решительно хотел, чтобы обо мне как можно быстрее узнали и оценили мои возможности.

Придя в Галерею, я удивился: там никого не было. Мне показалось это странным: я-то представлял, что в этом районе вечно звучит музыка и здесь туда-сюда снуют артисты. Напротив, здесь было пустынно и безлюдно. Тогда я подумал, что все они ведут ночную жизнь, а значит, просто еще очень рано и нужно подождать.

У господина, выходящего из близлежащего подъезда, я спросил, на каком этаже находится офис студии Ricordi. Этот человек смерил меня взглядом с головы до ног и ухмыльнулся при виде выглядывавшей из-за моей спины гитары.

«Ты хоть понимаешь, что в воскресенье все закрыто? Терун!» - сказал он мне на миланском диалекте.

Я не понял и попросил повторить по-итальянски. Да, я не знал, что офисы в воскресенье закрыты. У нас дома было обычным делом работать на полях и в праздничные дни.

Терун. Терроне (пренебрежительное прозвище южан на Севере, по смыслу можно перевести как «деревенщина». Слово происходит от terre matte – «сумасшедшие земли», как на Севере называли все то, что южнее Рима – П.П.). Сколько раз я потом слышал в свой адрес это слово! Вначале я не понимал, что оно означает. Я думал, что «терроне» – это «землянин» («Терра» - «Земля»). Тогда неясно, ну я-то землянин, да, а они с какой планеты?

В Милане люди говорили на совершенно незнакомом мне языке – даже по телевизору я никогда его не слышал. Мне казалось, что я попал в Китай! Ко мне обращались, а я не понимал: языковой барьер меня серьезно пугал.

Со временем я научился этому языку и до сих пор помню много слов. Кажется, что это сборник исковерканных слов из моего языка и из других, которые стали моими в ходе моей работы – испанского, английского, французского.

После моего неудачного посещения Галереи я вернулся в свою комнату на первом этаже строящегося высотного здания и начал размышлять.

Сидя на своей раскладушке, я услышал вой сирены скорой помощи. Я вскочил и побежал смотреть. У нас в поселке такое бывало очень редко, и если появлялась машина скорой помощи с включенной сиреной, все жители бежали навстречу, чтобы вместе разделить это событие. А здесь, в Милане, «скорая» проносилась мимо, а люди не обращали на нее внимания, как будто бы ничего не случилось. И никто не выглядывал из окон.

Бесчеловечное лицо большого мегаполиса.

В маленьком селении каждое событие переживают все вместе, будь то крещение, первое причастие, венчание. И смерть. А в большом городе всего этого не замечают. Это происходит, но не является частью социальной материи. В городе никто ничего не знает: каждый занимается своими делами, и все.

Звук «скорой» в Челлино пробуждал в людях человечность. В Милане же – безразличное ощущение чего-то надоевшего. В Челлино лично ходили смотреть, кто родился и кто умер, кто уехал и кто приехал. Дело в том, что население поселка – это как плод, имеющий один и тот же вкус. Семена у плода меняются, они могут быть маленькими или большими, а вкус его остается таким же.

В комнате, где ощущался острый запах известки и цемента, я играл на гитаре, писал песни и размышлял над тем, что видел в городе.

Матери я написал, что я счастлив, что чувствую себя хорошо, что у меня отличное жилье и отличная работа. Бесконечная ложь, которую мне приходилось сообщать все время, пока я находился в Милане: зачем же волновать людей?

Я продолжал работать маляром. Эта работа не была тяжелой, но она не оставляла мне свободного времени, чтобы начать осуществление моих планов.

Работал я шесть дней в неделю, а в мой единственный выходной, в воскресенье, звукозаписывающие студии были закрыты.

Тогда я подумал, что можно попробовать найти какого-нибудь музыкального эксперта в вечерние часы или в субботу после обеда. Но и в это время ничего не получалось.

Сплошные препятствия. Одно за другим.

Но я не сдавался. Я хватался за малейшую зацепку – только бы идти вперед, с неизменными злостью и гордостью.

Иногда по вечерам после работы я снова заходил в Галерею. Звукозаписывающие студии в это время были уже закрыты, но мне хотелось побродить среди людей и – кто знает – встретить в толпе какого-нибудь знаменитого певца.

Так я мечтал, думал, размышлял. Я оказался в ловушке, которая мешала мне прогрессировать. Никто не сможет оценить мои вокальные данные, если вначале меня не прослушает. То есть, мне любым способом нужно сделать так, чтобы мой голос и мои песни услышали.

Как-то вечером меня осенило: если нельзя, чтобы меня прослушали лично, нужно оставить запись. Мне нужно было записать пластинку и вручить ее музыкальным экспертам, чтобы они со всеми удобствами ознакомились с моим голосом и моим стилем исполнения.

В районе улицы Пьятти студия грамзаписи «Меацци» предложила новинку: кабинку для записи самодельного диска! Стоимость услуги составляла тысячу лир (чуть меньше двух долларов – П.П.) в час: входишь внутрь и поешь под гитару, а потом на выходе тебе вручают пластинку на 45 оборотов с тем, что ты там напел.

Так я и сделал. Мой первый диск оказался самодельным, но мне казалось, что я совершил невозможное. Пластинка содержала четыре песни, все полностью мои – и слова, и музыка. Я заказал себе три экземпляра и один сразу же послал домой, чтобы родители порадовались за мой первый успех. Помню, что одна песня называлась Stasera (Сегодня вечером), вторая – Prima di dormire (Перед тем, как лечь спать), ее я потом записал по-настоящему. А еще там были Sicilia addio (Прощай, Сицилия), которую я написал еще подростком, думая об уехавшей в Аргентину тете, и Non sapevo (Я не знал).

С этой пластинкой в руках я пришел в гости к одному рабочему с нашей стройки, у которого был проигрыватель. Послушав свою первую песню на диске, я нашел, что она прекрасна. Товарищу моему она тоже очень понравилась, и он сказал, что меня ждет неплохая карьера.

Я начал ходить по звукозаписывающим студиям. Точнее, я туда забегал в свободные от работы часы. Пластинку я оставлял секретаршам вместе с письмом, содержащим мои данные и настоятельную просьбу передать все это «маэстро» в руки, сообщая, что через несколько дней зайду за результатом. Результат везде был одинаковым: мне говорили, что диск прекрасен, что его оценили, но в настоящий момент студия не заинтересована в его издании.

По прошествии нескольких недель я вынужден был признать, что этот путь оказался ошибочным. Еще одна потерянная надежда.

4. В университете под названием «жизнь»

Вчера вечером я снова готовил для друзей ужин.

Оливковое масло, чеснок, помидор. Все это на сковородку и добавить базилика – он растет в горшках на кухонном подоконнике, и когда открываешь окна, комнаты наполняются запахом солнца и чистоты. А вот за острым красным перцем следит моя мама; он у нее развешен венками. Щепотку его я добавляю в соус, и сразу же кожа ощущает пощипывание, как это и должно быть.

Пока варятся макароны, я открываю бутылку моего вина, бутылку Platone. Это вино объясняет все то, что находится в крови Апулии, моей земли.

Мне нравится готовить еду. Для меня это как медитация в дзен-буддизме. Ритмичное чередование жестов повара напоминает музыкальную композицию. Цветовая гамма даров земли их аромат, их вкус вызывают улыбку, дают возможность расслабиться, отвлечься от тяжелых мыслей. В крайнем случае они упорядочивают эти мысли, выстраивая их в строго определенной последовательности: так они приходят не все сразу, а по одной.

Несколько лет назад я поставил большой мангал в саду, рядом с изгородью из индийских фиников. Там мы часто устраивали вечера пиццы с друзьями, многие из которых – американцы.

Я делал пиццу от начала и до конца: замешивал тесто, формовал его, подбрасывал в огонь дрова виноградных деревьев (они узловатые, и их кора превращается в крошку), а когда температура становилась такой, какой нужно, ставил на огонь пиццу. Каждый мог заказать мне пиццу по своему вкусу. Кто-то хотел с ветчиной, кто-то с каперсами, кто с сыром, а кто-то предпочитал, чтобы она была полностью покрыта чесноком. И я выполнял пожелания. Длинным шестом я ставил свое произведение на огонь, и от мангала исходили такие дивные запахи, что немедленно хотелось запеть. Откуда-то тотчас же появлялась гитара, и это была приманка, перед которой я никогда не был в силах устоять. Так время пролетало незаметно – за едой, питием и песнями, и огоньки зажженных свечей отражались в кувшинах с ледяным вином.

Я отличный повар и не боюсь в этом признаться.

Этому искусству я научился, пока жил в Милане: оно завладело моей душой и никогда не оставляло ее.

В 1961 году после приезда месяц я проработал на стройке. Но мне не платили, и по прошествии той знаменательной недели с хлебом и ананасами я решил оставить работу маляра.

В бюро по трудоустройству на Домской площади я увидел интересное объявление. В нем говорилось, что расположенному рядом ресторану требуется помощник повара. Это не должно быть трудно – я много раз помогал на кухне своей матери, подкладывая дрова в огонь, чтобы увеличить пламя под кастрюлями. Я решил пойти.

Именно тогда началась моя ресторанная жизнь.

Ресторан назывался «Феррарио». Я пошел сразу к директору, к синьору Бассо, и сказал ему, что ищу работу.

«Ты знаешь ремесло помощника повара?» - спросил он меня.

«Думаю, нет ничего сложного в том, чтобы подкладывать дрова в огонь», - ответил я уверенно. Я и вправду считал, что это ремесло заключается исключительно в поддержании огня для приготовления пищи.

Он начал хохотать, но в итоге оказался снисходительным ко мне и взял-таки меня на работу. Я должен был приступить к ней уже на следующий день.

Назавтра он выдал мне что-то типа формы цвета охры – странную шапочку, похожую на цилиндр, и брюки с черными лампасами. Потом он объяснил мне мои обязанности: с одиннадцати утра до половины второго дня я должен был находиться около ресторана и раздавать гуляющим по центру иностранцам рекламные листовки с приглашением посетить наше заведение. Между обедом и ужином, когда клиентов нет, я должен был мыть ресторан и то же самое – вечером после ужина. В ресторане я мог дважды в день бесплатно есть, и за все это получать в месяц двадцать пять тысяч лир (40 долларов – П.П.) плюс чаевые.

Для меня это было настоящей удачей.

Помню то лето, которое я провел в форме за раздачей листовок. В отличие от всех предыдущих, когда я был дома, этим летом я ходил обутым. Мои ноги буквально варились в обуви! Еще бы – впервые за семнадцать лет в жару они были закованы в ботинки, и на них быстро образовались язвы. Я был вынужден обратиться к врачу, он прописал мне лечение, и тогда все зажило. Но этот факт заставил меня еще раз задуматься: все менялось в моей жизни, и это тоже было частью изменений.

Прошло мое первое лето в городе. Надвигалась зима, и я приготовился к страданиям: кто знает, какой холод может быть зимой в Милане! Однако настоящий холод был дома, на Юге: когда дует трамонтана из Саленто, ты чувствуешь себя, как святой Себастьян, которого на образе пронизывают ледяные стрелы.

В Милане холод другой: влажный, коварный, туманный. Однако разница еще в том, что в городе везде есть отопление – в домах, в заведениях, в церквях и даже на заводах. Ощущение – как на экваторе, и я наслаждался этой новизной, поскольку к холоду у меня выработалась стойкая аллергия. Как к климатическому, так и к человеческому.

В ресторане «Феррарио» я работал шесть месяцев без перерыва, восемнадцать часов в день и без выходных.

Отпуска я не просил, потому что не знал, имею ли я на него право, а еще потому, что мне была интересна эта работа. Уже через неделю меня перевели на готовку пиццы: я наблюдал и схватывал на лету премудрости этой специфики.

На верхнем этаже был еще ночной клуб, и периодически я поднимался туда петь. Там была живая музыка, я помню руководителя оркестра: его звали Марчелло, и он был в восторге от моего голоса.

Однажды вечером я резал сыр моццареллу и глубоко поранил палец. Директор и хозяин заметили и пришли в ужас. Мне тут же оказали медицинскую помощь, при этом все выказывали всяческое беспокойство и сочувствие. Казалось странным находиться в центре такого внимания. Дома как-то в поле я порезал руку, и отец, осмотрев рану, приказал мне: «Пописай на нее и продолжай работать». Поэтому я привык переносить боль и не обращать особого внимания на порезанный палец и разбитую коленку. А в ресторане все были взволнованы, и хозяин заведения мне сказал: «С порезанным пальцем ты не можешь работать. Возьми пятнадцать дней отпуска и отдохни. Разумеется, отпуск мы тебе оплатим».

Я был ошеломлен. Меня отправляли домой и еще за это платили, как если бы я оставался на работе! Мне все это казалось невозможным. Только потом я понял, что значила эта чрезмерная любезность: я работал без медицинской книжки и без страховки. Впрочем, неважно: так или иначе, подобное отношение ко мне меня растрогало. Я почувствовал себя как в кругу семьи, а для того, кто ежедневно боролся с тоской по дому, это было очень много.

Свой «оплаченный отпуск» я провел в Челлино.

Наконец-то ностальгия получила свое, и меня больше ничего не точило изнутри. Огромным счастьем было для меня вновь увидеть родителей и друзей! Все мне говорили, что я «облагородился», что моя кожа приобрела изысканную белизну, что жизнь в городе пошла мне на пользу. Я гордился этими ироничными высказываниями, тем более, что все расспрашивали меня о том, как живут в больших городах, и я старался по мере сил удовлетворять этот информационный голод моих земляков.

Дома я поневоле сравнивал мою нынешнюю миланскую жизнь с повседневностью существования в Челлино. Разница была чувствительной. Мои мысли были о новых сменяющих друг друга событиях, благодаря которым я становился взрослым мужчиной, а мои сверстники как бы остановились во времени. Чувствуя все большую пропасть, отделявшую меня от моих школьных друзей, я понимал, что мой отъезд в Милан был одной из самых правильных вещей, которые я сделал в своей жизни.

Заработанные мной в ресторане деньги я почти все неукоснительно высылал домой.

Считая зарплату и чаевые, я зарабатывал порядка пятисот тысяч лир в год (800 долларов – П.П.). Последний раз, когда я говорил с отцом о финансах, я узнал, что вся моя семья из четырех человек в то время зарабатывала около восьмисот тысяч (это без расходов). Таким образом, работа в ресторане позволяла мне фактически содержать всю свою семью.

Дома я не говорил, что работаю официантом и готовлю пиццу. Мои были уверены, что меня взял на работу миланский муниципалитет. Однако это быстро раскрылось.

Пару месяцев спустя после моего домашнего отпуска в ресторан зашел один из жителей Челлино, который сразу же меня узнал. Я был счастлив увидеть земляка, поэтому сразу же вручил ему денег, чтобы он передал их моей матери. Наивная ошибка: я был слишком рад увидеть человека с моей родины. Мало того, что он так и не передал денег, так еще и раструбил на всю округу, что я работаю официантом.

Проблема была в том, что работа в сфере услуг считалась в то время на Юге оскорбительной. Работа официанта не была уважаемой, и моя мать немедленно написал мне письмо с требованием объяснений. Я ответил, что работаю в миланском муниципалитете, но поскольку в выходные он закрыт, подрабатываю в одном ресторане. Ведь меня приучили к труду, и я трудился все дни: деньги, которые я регулярно посылал домой, мне никто не дарил – это был достойный результат моего труда.

В то время некоторые мои земляки начали приезжать ко мне в Милан, но долго там не оставались: ностальгия – штука серьезная, а мысль быть вдали от дома для многих оказывалась невыносимой.

Дольше всех сопротивлялся ей мой кузен Анджело, который жил у меня около месяца. Я нашел ему работу чистильщика обуви перед рестораном, и ему удалось заработать около сотни тысяч лир. На эти деньги он купил себе гоночный велосипед и исчез. Больше никто его не видел.

Потом я узнал, что на этом велосипеде он проехал от Милана до самого Челлино. Оказывается, это была его давнишняя мечта: поехать в Милан, купить себе гоночный велосипед и вернуться домой. Странная, может быть, цель, тем не менее он сумел ее достичь.

Моя жизнь в качестве официанта была весьма насыщенной.

Помню, как-то мне пришлось даже заставить себя уважать. Работали у нас такие Пьеро и Ренато, которые постоянно надо мной подтрунивали. Ресторан располагался на двух этажах, и они старались делать все, чтобы я как можно больше раз поднимался и спускался по лестнице. Каждый раз, когда это случалось, они сидели, курили и тихо подсмеивались.

«Я понял, что ты надо мной насмехаешься, - сказал я как-то Ренато, - но я тебе не придурок, чтобы так продолжалось».

Однако продолжилось, и в один прекрасный вечер я позвал их наверх, в раздевалку, а как только они вошли, схватил стул и начал наносить им быстрые удары. Ох и досталось же им! На шум вбежала хозяйка заведения и начала вопить: «Ну Альбано, прекрати, ты же хороший парень! Вот они, южане…».

Без комментариев. Главное, что эти двое надо мной больше не смеялись.

Сколько клиентов приходило к нам за день!

В полдень это были преимущественно студенты и туристы всех национальностей. По вечерам приходили семьями плюс еще туристы.

Ночью заведение преображалось. В это время его населяла совершенно другая, я бы сказал, фауна – бандиты, сутенеры, проститутки от безысходности. Помню полицейского по имени Анджело: он был всегда пьян, и я не мог понять, когда же он успевает делать свою работу, если все время подшофе. И потом, меня поражали проститутки. Их мужчины забирали их часа в четыре утра, при этом целовали, брали под руку и сопровождали в семейное гнездышко. Я недоумевал, как они спокойно живут с женщинами, которые незадолго до этого «использовались» другими? Для меня это было выше понимания.

Как-то ночью ко мне подошел один апулиец. Жуя пиццу, он спросил меня: «Сколько ты зарабатываешь здесь в месяц?».

«Двадцать пять тысяч лир», - гордо ответил я.

«Если хочешь, можешь заработать в десять раз больше», - сказал он и посмотрел на меня медоточивым взглядом.

«И как же?», - с недоверием спросил я.

«Легко, - широко улыбаясь, как будто предлагал мне дело всей жизни, ответил он. – Ты должен всего лишь отдавать товар, маленькие пакетики, тем людям, которые скажут тебе определенную фразу».

«А что в пакетиках?»

«Тебя это не касается. Ты только отдаешь их и получаешь за это деньги», - его голос стал жестким.

Прежде я ни разу не видел наркотиков. Однако легкость зарабатывания денег меня сразу же насторожила. Никогда не забуду слов моего отца: неграмотный крестьянин, он научил меня всему, в том числе рассказал и о наркотиках, когда мы работали однажды в открытом поле. Эти слова прочно засели в моей душе.

«Многие спортсмены для достижения лучших результатов принимают наркотики, - объяснял он. – Они эффективны вначале, но потом сломают тебе жизнь». И, конечно, его любимая фраза: «Деньги – это от лукавого».

Вспомнив все это, я не медлил с ответом. Я посмотрел прямо в глаза этому господину и отверг ту легкую работу, которую он мне так слащаво предлагал.

«Моя мечта стать артистом, - сказал я. – Остальное меня не интересует».

Нужно сказать, что за время работы в ресторане я многому научился. Я видел представителей всех социальных слоев, от студентов до рабочих, от служащих до балерин. И, конечно же, проституток и наркоторговцев – мир на 360 градусов. Каждый из этих людей имел свой собственный характер, свои странности, свои привычки. В Челлино люди были одеты все более-менее одинаково, а здесь разница была очевидной. Я работал и в то же самое время наблюдал за людьми, и это было как курсы социологии и психологии. Это был мой университет под названием «жизнь».

Иногда во время моей работы официантом у меня возникали странные ощущения.

Дома, в деревне, на меня всегда смотрели сверху вниз. А сейчас я так смотрел на других, поскольку клиенты сидели, а я был на ногах. Кроме того, они зависели от меня: это я приносил им воду, вино, спагетти. Я чувствовал себя полезным и важным и этим гордился.

Я слишком ревностно относился к своей работе и однажды получил урок, который до сих пор хорошо помню. Переполненный желанием как можно лучше выполнить свои обязанности, я оставался рядом со столиком, где сидели парень с девушкой, постоянно спрашивая, не нужно ли им что-нибудь еще. И не замечал, что каждый раз прерывал их разговор.

«А вы бы не могли оставить нас на несколько минут одних, чтобы мы поговорили?» - спросила девушка.

Эта фраза меня буквально ударила. Внезапно я понял, что существует еще и другой мир. С того момента прошло более сорока лет, но урок я запомнил хорошо: необходимо понимать, хочет ли человек, чтобы ты оставался рядом с ним, или же он предпочитает быть без тебя.

По этой причине я бы советовал всем молодым людям хотя бы немного поработать официантом. Я это советовал даже своим детям. Это наилучший способ научиться понимать людей.

Недавно один друг сказал мне, что в свободное время ухаживает за лошадьми на конезаводе. Это также очень полезно, поскольку человек издревле общался с животными, и такое общение может сделать его лучше.

Как-то раз надо мной посмеялись сотрудники одной из звукозаписывающих студий, устроив мне «прослушивание».

На другой стороне площади находилась студия Durium, и те, кто там работал, часто захаживали к нам пообедать, и я их обслуживал. В разговоре с ними я сказал, что тоже пою, и они пообещали прослушать меня в студии. Я был смущен и удивлен, что-то меня настораживало, и я не ошибся.

По прошествии нескольких дней меня пригласили. Я пришел, и меня провели в комнату, расселись передо мной и скомандовали: «Давай пой!».

«А где микрофон?», - спросил я.

«Микрофона нет, - ответили они. - У нас новая методология, здесь микрофон не нужен».

Я спел, и спел хорошо.

«Молодец, созвонимся», - сказали они после прослушивания.

Я вышел и понял, что надо мной посмеялись. Разумеется, я намотал себе это на ус, хотя у них не было никаких причин обманывать меня, за исключением желания посмеяться за спиной наивного юноши.

Как-то вечером один клиент похвалил мою работу. Он сказал, что тоже трудится официантом, и тогда я спросил, почему он не на работе. Оказывается, у него был сегодня выходной!

Выходной день? Я даже не подозревал, что такое возможно. И когда я попросил объяснить, то узнал, что его хозяин дает ему в неделю один день отдыха. Мне показалось это невероятным.

«Сколько тебе платят?», - спросил он меня.

«Двадцать пять тысяч лир в месяц плюс чаевые», - ответил я.

«А у тебя в порядке трудовая и медицинская книжка?», - снова спросил он.

«Какая книжка?» - я был в недоумении. Мне никогда не говорили ни о трудовой книжке, ни о медицинской. Для меня это были неизвестные понятия.

«Послушай, - добавил тогда этот официант, показывая ко мне все свое расположение, - если хочешь перейти на работу в другой ресторан, недалеко отсюда, я тебе гарантирую лучшую зарплату и один выходной каждую неделю. Плюс оплаченный отпуск, медицинское обслуживание и все остальное».

Я не верил своим ушам.

Главное из всего услышанного – свободный день каждую неделю! Это означало одно: в этот день я смогу ходить по звукозаписывающим студиям.

Удача наконец повернулась ко мне лицом, и я это почувствовал. Такую возможность нельзя было терять.

Так я согласился встретиться с владельцем бара-ресторана Commercio, по левую руку от Домского собора. Мой друг-официант рекомендовал меня, и я был принят на работу. А еще через два месяца мне снова предложили лучшее место, и я принял это предложение.

Казалось бы, я должен быть доволен, но этого не было.

Да, проблема работы была решена, но я-то приехал в Милан, чтобы петь! С этой точки зрения я не продвинулся здесь ни на шаг. Мои музыкальные проекты оставались висеть в воздухе.

Свободный день – это было очень ценно, я мог искать контактов со звукозаписывающими студиями, и я часами ходил туда-сюда по Галерее. Мне удалось увидеть многих известных исполнителей, и даже очень известных, как Тони Ренис и Аурелио Фьерро. Я видел даже Челентано. Постепенно в моем мозгу укреплялась мысль, что однажды я войду в их круг.

В очередной раз мне предложили более выгодные условия, и я снова поменял работу.

Новый ресторан назывался Al Dollaro, на улице Паоло Да Каннобио, и это было очень известное в Милане заведение. Он был поблизости от Оперного театра, и после спектакля сюда часто заходили артисты, выступавшие на его сцене – Ренато Карозоне, Пеппино Ди Капри и, разумеется, Доменико Модуньо, мой кумир.

Издалека я наблюдал за этими людьми – как они ели, как разговаривали – и понял две вещи. Прежде всего ту, что они были такими же людьми, как и я. Да, они были великими артистами, но на сцене. А за ее пределами они превращались в обычных людей. И еще я смотрел, как они одеваются, как ведут себя, чем они отличаются друг от друга. Многие из них родились на Юге, и их жестикуляция, их акцент в начале карьеры требовали улучшения. Они этого добились, и я, наблюдая за ними, учился у них, не теряя ни одного нюанса.

Это тоже были весьма полезные уроки.

В ресторане Al Dollaro я даже нашел свою любовь.

Ее звали Маринелла, красивая блондинка с голубыми глазами и чистым лицом. Однако она была родственницей владельца заведения, и это слегка осложняло ситуацию.

Сплетни начали распространяться немедленно. Мне это было очень неприятно, при том, что в ресторане я вел себя с Маринеллой, как чужой. И все равно: каждый день судачили об одном и том же.

Особенно старался Роберто, сын директора. Дело в том, что ему тоже нравилась Маринелла, и Роберто не хотел сдаваться, невзирая на очевидность фактов. При любой возможности он старался меня задеть.

Однажды он сказал: «Деревенщина с Юга приезжает сюда и отбирает у нас не только работу, но и женщин!»

Ужасная фраза – и не потому, что «деревенщина», к этому-то я уже привык. Однако она обливала грязью мое чувство, чистое и искреннее, прекрасное и глубоко личное. Покушались на сокровище, которым только я имел право обладать, - на мои чувства. Эта фраза была для меня сильнее, чем если бы это был удар кулака.

«Завтра же я ухожу отсюда, - сказал я ему. – Но ты запомни, что я сюда еще вернусь, и ты будешь обслуживать меня за столиком».

«Амбиций тебе не занимать», - иронично хмыкнул он.

«Ты можешь называть это амбициями, - возразил я, - но я уверен, что мы еще увидимся».

Так я оставил место, где ко мне относились, как к сыну, и где я очень хорошо зарабатывал. И все из-за одной фразы.

Но когда твои чувства сильны, прекрасны и чисты, ты не можешь позволить, чтобы кто-то другой их очернил. Этого я никогда не смог бы принять.

Впоследствии в моей жизни подобное случалось еще не раз.

Есть такие люди – уж не знаю, по причине зависти, или просто потому, что они плохие, делают все, чтобы разрушить то, что важно для других. Они судят, поучают, выдумывают, распускают слухи и не могут поверить, что кто-то другой действительно может быть счастлив. Они просто не переваривают, если это действительно так.

Я всегда сражался с такими людьми, защищая буквально зубами то, что принадлежит только мне, моему личному, моим чувствам. И даже если это не всегда помогало, я никогда не изменял образу моих мыслей и моей жизни.

Впрочем, я оставил работу в ресторане Al Dollaro еще и потому, что мои отношения с Маринеллой складывались не слишком удачно.

Она была необыкновенным, особенным человеком, но я терпеть не мог ее матери. Это была женщина-сноб, и на меня она смотрела свысока. Как-то я ужинал у них дома, и она подавала мне на блюде меньше еды, чем всем остальным, будто я просил у нее милостыню, чтобы утолить голод.

Как-то Маринелла вместе с матерью приехала на лето в Апулию, где познакомились с моими родителями. Ее мать сразу же начала ругать наш дом, задавая тысячи провокационных вопросов. Однажды вечером, уже в конце их пребывания здесь, Маринелла, мой отец, мой дядя и я отправились прогуляться после ужина. Мы заговорились, вернулись поздно и нашли мою мать в слезах. Она поведала нам, что мать Маринеллы собирается звонить в полицию, поскольку уверена, что мы похитили ее дочь.

Вот тогда я уже серьезно взорвался. Все, что копилось во мне долгое время, я ей высказал, не слушая никаких увещеваний.

Как бы то ни было, три года спустя я снова встретил Роберто – парня, который меня обидел.

В ресторан Al Dollaro я снова зашел в 1967 году. В это время моя песня Nel sole (Вместе с солнцем) занимала первое место в хит-парадах, и моя популярность была сумасшедшей.

Своего тогдашнего обещания я не забыл. Я сел за столик вместе с моими друзьями, и сразу же все, кто находился в помещении, потянулись к нам за автографами. Мимо проходил сын директора, и я позвал его: «Ну, Роберто, чем сегодня будешь нас угощать?»

А после мы улыбнулись друг другу. У меня не было никакого желания унижать его.

Дата добавления: 2015-10-16