ГЛАВА 18. Мы находились в городе, городе из темно-корич­невого и бледно-желтого камня и глины

Мы находились в городе, городе из темно-корич­невого и бледно-желтого камня и глины. Прошло три года. Предсказанное сбылось. Все, что я помню, – это то, что мы оказались в огромной толпе людей, одетых в плащи, накидки, лохмотья, и что я ощущал запах человеческого пота, и теплоту затхлого дыхания, и не­преодолимый смрад от человеческих испражнений и верблюжьего навоза. И что, хотя никто нас не заме­чал, я чувствовал давление вокруг, чувствовал, как не­мытые мужчины напирают на меня, размахивают пе­редо мной руками, и песок носился в воздухе здесь, в стенах города, на этих узких улочках, точно так же как в воздухе пустыни.

Люди стояли в невысоких арках дверных проемов, высовывались из окон сверху. Копоть смешивалась с докучливым песком. Женщины с наброшенными на лица накидками льнули друг к другу, проталкиваясь мимо нас. Над головой послышались крики и визг. Вдруг до меня дошло, что толпа плотно сомкнулась вокруг, и я не мог даже пошевелиться. Я в отчаянии стал искать глазами Мемноха.

Он оказался подле меня, спокойно наблюдая за всем. Ни один из нас не излучал какого-либо сверхъестественного сияния среди этих бесцветных и чума­зых существ, этих обыкновенных людей того раннего и сурового времени.

– Я не хочу делать этого! – упорствовал я, уноси­мый толпой и пытающийся сопротивляться. – Не ду­маю, что смогу это вынести! Не могу смотреть, Мемнох, нет – не требуй этого от меня. Нет… Не хочу идти дальше. Мемнох, отпусти меня!

– Спокойствие, – непреклонно произнес он. – Мы почта пришли на место, где Он будет проходить.

Обхватив меня левой рукой, как бы ограждая от людей, он раздвигал толпу перед нами, казалось, без всяких усилий, пока мы не вышли в первые ряды ожи­дающих у широкой дороги, по которой двигалась про­цессия. Крики оглушали. Мимо нас проходили рим­ские солдаты, одежда которых была в песке; лица усталые, скучные, даже мрачные. Через дорогу, по ту сторону процессии, вскинула руки и запричитала красивая женщина, волосы которой были прикрыты длинной белой накидкой.

Она смотрела на Сына Божьего. Он показался в поле зрения. Сначала я увидел большую поперечину распятия поверх Его плеч, выпирающую с двух сто­рон, а потом привязанные к балке веревками Его кис­ти, уже сочащиеся кровью. Голова Его была склонена; каштановые волосы спутаны и испачканы и прикры­ты сверху грубым черным венцом из терна с шипами. Зрители прижались к стенам по обе стороны от Него; некоторые глумились над Ним, иные молчали.

Ему едва доставало места, чтобы пройти с Его но­шей; в разорванной одежде, с кровоточащими коле­нями, в синяках, Он все же шел. От ближайших стен неодолимо несло смрадом мочи.

Он еле тащился в нашу сторону, опустив лицо вниз, потом упал, ударившись коленом о камни мостовой.

Позади Него я увидел прочих, несущих длинный столб от креста, который будет вкопан в землю.

Идущие рядом солдаты сразу же подняли Его и укрепили поперечину у Него на плечах. Мы увидели Его лицо, не далее чем в трех футах от того места, где мы стояли, и Он взглянул на нас обоих. Обожженный солнцем, с впалыми щеками, с приоткрытым дрожа­щим ртом, уставив на нас широко открытые глаза, Он смотрел без выражения, без призыва. Кровь сочилась из-под черных шипов, вонзившихся в Его лоб; она сте­кала тоненькими струйками по Его векам и щекам. Грудь Его была обнажена под лохмотьями надетой на Него дряхлой мантии и покрыта свежими красными рубцами от плети!

– Господь мой! – Я опять лишился всякой силы воли; Мемнох поддерживал меня, пока мы оба вглядывались в лицо Господа. А толпа, толпа продолжала вопить и посылать проклятия, кричать и толкаться; малые дети вытягивали шеи, чтобы увидеть, женщи­ны причитали. Иные смеялись; огромная ужасающая зловонная масса народа под безжалостным солнцем, опаляющим пространство между ближайшими, за­пятнанными мочой стенами!

Он подходил все ближе! Узнал ли Он нас? Он со­дрогнулся в агонии, кровь стекала по Его лицу на дрожащие губы. Он перевел дух, словно от удушья, и я увидел, что мантия на Его плечах, под грубым деревом балки, пропитана кровью от бичевания. Он не мог бы терпеть и минуты, но все же Его подталкивали, и Он встал прямо перед нами, с мокрым от пота и крови лицом, а потом Он медленно повернулся и посмотрел на меня.

Я рыдал, не в силах сдержаться. Чему же я стал свидетелем? Немыслимое зверство в любое время и в любом месте, но легенды и молитвы моего детства наполнились уродливой живостью; я почувствовал за­пах крови. Я Его чуял. Вампир во мне учуял Его. Слы­ша собственные рыдания, я простер к Нему руки.

– Господь мой!

Во всем мире воцарилась тишина. Люди кричали и толкались, но не в том измерении, где стояли мы. Он стоял там, вперив очи в меня и Мемноха, покинув это время и владея моментом во всей полноте, с его аго­нией, пока глядел на нас обоих.

– Лестат, – молвил Он таким слабым, надтрес­нутым голосом, что я едва услыхал Его. – Ты ведь хо­чешь попробовать, верно?

– Господи, о чем Ты говоришь? – вскричал я, с трудом владея словами из-за нахлынувших слез.

– Кровь. Попробуй ее. Вкуси кровь Христа. – И лицо Его озарилось страшной мученической улыб­кой, это была почти гримаса. Тело Его содрогалось под непомерной тяжестью балки, и кровь продолжала течь тонкой струйкой, словно при каждом вздохе ши­пы глубже вонзались в Его лицо, и полосы на Его груди начали вздуваться и превращаться в сочащиеся кро­вью рубцы.

– Нет, Господь мой! – закричал я, протягивая к Нему руки и прикасаясь к Его слабым рукам, при­вязанным к огромной поперечине, Его истерзанным слабым рукам под разорванными рукавами, и передо мной горела Его кровь.

– Господня Кровь, Лестат, – прошептал Он. – Подумай обо всей человеческой крови, омывавшей твои уста. Разве Моя кровь не стоит многого? Ты что – боишься?

С рыданиями охватил я Его шею ладонями, а кос­тяшки моих пальцев уперлись в поперечину; и я по­целовал Его в горло, а потом мой рот открылся помимо моей воли, и зубы вонзились в Его плоть. Я услыхал Его стон; протяжный, отдающийся эхом стон, каза­лось, уходил ввысь и заполнял мир своими звуками, и кровь полилась ко мне в рот.

Крест, гвозди, забиваемые в Его запястья, Его тело, повернутое и изогнутое, словно в последние мгнове­ния Он попытался вырваться, и голова Его упала на поперечину, так что шипы вонзились в Его череп, а потом забиваемые в ступни гвозди и Его закатившие­ся глаза, непрекращающийся стук молотка и вслед за этим – свет, необъятный ширящийся свет, подобный тому, что поднимался когда-то над окоемом небес, за­полняющий весь мир и стирающий даже этот теплый, весомый, сладкий избыток крови, который влился в меня. Свет, самый свет и пребывание в нем, в Его об­разе! Свет померк – быстро, беззвучно, оставляя за собой длинный туннель или тропу, и я знал, что тропа эта ведет прямо от земли к свету.

Боль! Свет исчезал. Отделение было невыразимым! Все мое тело испытало сильный удар.

Я был отброшен назад в толпу. Песок залеплял гла­за. Вокруг меня слышались вопли. У меня на языке осталась кровь. Она стекала с моих губ. Время спрес­совалось вместе с удушающей жарой. И Он стоял перед нами, глядя на нас в упор, и из глаз Его текли слезы сквозь пелену крови, уже покрывавшую Его це­ликом.

– Господь мой, Господь мой, Господь мой! – кричал я, глотая остатки крови; я рыдал.

На той стороне дороги ярким пятном промельк­нула женщина. Вдруг голос ее возвысился над го­моном и руганью, над жуткой какофонией голосов грубых и бесчувственных человеческих существ, сражающихся за право быть свидетелями.

– Господь мой! – пронзительно вскрикнула она голосом, напоминающим звук трубы. Она встала у Него на пути.

Она стояла перед Ним и, стащив с головы тонкий белый плат, поднесла его обеими руками к Его лицу.

– Господь Бог мой, я Вероника, – вскричала она. – Ты помнишь Веронику? Двенадцать лет стра­дала я от кровотечения и, когда прикоснулась к краю Твоей одежды, то исцелилась.

– Нечистая, грязная! – послышались крики.

– Преступница, богохульница!

– Сын Божий, осмелься!

– Нечистая, нечистая, нечистая!

Крики становились все неистовей. Люди протяги­вали к ней руки, но, похоже, брезговали прикоснуться к ней. Камни и мелкая галька падали дождем близ нее. Солдаты были в нерешительности, тщетно пытаясь сдержать толпу.

Но Бог Воплощенный, плечи которого согнулись под балкой, лишь взглянул на нее и произнес:

– Да, Вероника, осторожно, твой плат, милая, твой плат.

Она накинула белую ткань, чистую и тонкую, на Его лицо, чтобы стереть кровь и пот, чтобы успокоить, утешить. Его профиль на мгновение ясно показался под этой белизной, а потом, когда она собиралась осто­рожно промокнуть Его лицо, солдаты оттащили ее на­зад, и она замерла, подняв плат над головой, чтобы всем было видно.

Его лик отпечатался на нем!

– Мемнох! – воскликнул я. – Посмотри на плат!

Лик отпечатался на ткани с безупречностью и со­вершенством, какого не достиг бы ни один художник, словно на плате был воспроизведен точный отпечаток черт Христа с помощью современной фотокамеры, только отпечаток еще более живой, будто тонкая пленка плоти стала плотью на этой картинке, а кровь стала кровью, глаза оставили на ткани свои точные копии, и губы также оставили на ней свой отпечаток.

Все находящиеся поблизости видели это сходство. Люди проталкивались мимо нас, чтобы увидеть это. Крики усиливались.

Рука Христа освободилась от веревки, которой бы­ла привязана к поперечине, протянулась и взяла у женщины плат, а та упала на колени в слезах, прижи­мая ладони к лицу. Изумленные и смущенные солда­ты расталкивали толпу локтями, огрызаясь на тех, кто напирал.

Христос обернулся и вручил плат мне.

– Возьми его и сохрани! Спрячь, забери с собой! – прошептал Он.

Я схватил ткань, в ужасе, что могу повредить или запачкать изображение. К плату протянулись руки. Я крепко прижал его к груди.

– У него плат, – выкрикнул кто-то. Меня оттес­нили назад.

– Отдай плат! – Чья-то рука пыталась вырвать его у меня.

Те, кто рванулся вперед, были внезапно останов­лены теми, кто подошел сзади, чтобы посмотреть на спектакль, и невольно оттеснили нас в сторону. Нас отнесло назад, как на волне, и мы, спотыкаясь, про­бирались между грязными, оборванными людьми, сквозь шум, крики и брань.

Процессия совершенно скрылась из виду, издале­ка раздавались крики о плате.

Я плотно свернул его, повернулся и побежал.

Я не знал, где находится Мемнох; я не знал, куда направляюсь. Я бежал вниз по одной узкой улочке, потом по другой, третьей; мимо меня непрерывным потоком шли к месту казни равнодушные ко мне лю­ди, или просто горожане спешили по привычным для них маршрутам.

В груди жгло от бега, израненные ноги были в си­няках; я вновь попробовал Его крови и узрел свет в ослепительной вспышке. Ослепленный, я схватил плат и засунул его под плащ, плотно свернув. Никто не до­берется до него. Никто.

С моих губ слетел жуткий вопль. Я посмотрел вверх. Небо стало другим; голубое небо над Иерусалимом, наполненный песком воздух переменились; ме­ня милосердно окружил вихрь, и кровь Христова про­никла в мою грудь и мое сердце, отчего сердце мое сделалось летучим и легким, свет заполнил глаза, и обе мои ладони крепко сжали свернутый плат.

Вихрь нес меня в тишине и безмолвии. Напрягая всю свою волю, я заставил себя взглянуть вниз, просу­нуть руку под одеяние, которое стало вдруг пиджаком и рубашкой – костюмом, что я носил в заснеженном Нью-Йорке, – и между жилетом и рубашкой я чув­ствовал свернутый плат! Казалось, ветер вот-вот со­рвет с меня одежду! И сорвет у меня с головы волосы. Но я крепко прижимал к себе свернутую тряпицу, что надежно пряталась у моего сердца.

От земли поднимался дым. Снова крики и визг. Не были ли они ужаснее криков, сопровождавших Хрис­та по пути на Голгофу?

Я тяжело, со всего размаха ударился о стену и пол. Мимо проносились лошади, едва не задевая копытами мою голову и высекая из камней искры. Передо мной лежала истекающая кровью, умирающая женщина, видимо со сломанной шеей; из ее носа и ушей текла кровь. Во все стороны разбегались люди. И сно­ва запах экскрементов мешался с запахом крови.

Это был побежденный город, отданный на растер­зание победителям; вопли эхом отдавались под высокими сводами; пламя подступало так близко, что опа­ляло мои волосы.

– Плат, плат! – молвил я, нащупав его, надежно спрятанный между жилетом и рубашкой. Ко мне приблизилась ступня солдата, сильно ударив меня по лицу сбоку. Я распластался на камнях.

Подняв глаза, я обнаружил, что нахожусь вовсе не на улице. Я лежал под куполом огромного храма с ря­дами колонн и арок. Повсюду вокруг меня, на фоне сверкающих золотых мозаик, лилась кровь. Людей давили копытами лошадей. Прямо надо мной о стену разбили тельце ребенка – череп его раскололся, и ма­ленькие конечности обвисли, как у тряпичной куклы. Всадники рубили с плеча палашами спасающихся бегством людей, кромсая плечи, руки и головы. Неис­товствовали языки пламени, отчего было светло, как днем. Мужчины и женщины бежали через порталы храма. Воины преследовали их. Камни и земля пропи­тались кровью. Кровью пропитался весь мир.

Повсюду вокруг и высоко наверху плавились золо­тые мозаики, и лики святых застыли от ужаса, наблю­дая за этой кровавой бойней. Пламя поднималось все выше. Горели книги! Повсюду валялись груды раз­битых в щепы икон и куски скульптур, тлеющих, за­копченных, пожираемых пламенем, поблескиваю­щих позолотой.

– Где мы? – прокричал я.

Голос Мемноха раздался совсем рядом со мной. Спокойный, он сидел, прислонившись к каменной стене.

– Айя-София, друг мой, – ответил он. – Ничего особенного, право. Всего-навсего Четвертый кресто­вый поход.

Я протянул ему левую руку, не желая отпускать плат, который держал правой.

– То, что ты видишь, – это христиане-католики, истребляющие христиан греческой веры. Вот и вся история. Египет и Святая земля на какое-время поза­быты. Венецианцам было дано три дня на разграбле­ние города. Это было политическое решение. Разуме­ется, все они пришли сюда, чтобы отвоевать Святую землю, где мы с тобой недавно побывали, но битва не состоялась, поэтому власти дали волю войскам, впус­тив их в город. Христиане режут христиан. Католики против христиан греческой веры. Хочешь пройтись по городу? Желаешь взглянуть еще? Миллионы книг уте­ряны навсегда. Рукописи на греческом, сирийском, коптском, латинском. Божьи книги и людские книги. Хочешь прогуляться по монастырям, где христиан­ских монахинь вытаскивают из келий их собратья по христианской вере и безжалостно насилуют? Констан­тинополь подвергается разграблению. Ничего особен­ного, поверь мне, пустяк.

Я лежал на земле и рыдал, пытаясь закрыть глаза и не видеть, но был не в состоянии не видеть – вздра­гивая от звона лошадиных копыт, столь опасно близ­ких, задыхаясь от запаха крови убитого младенца, тя­жело и безжизненно навалившегося мне на ногу, словно какое-то мокрое морское существо. Я плакал и плакал. Рядом со мной лежало тело мужчины с наполовину отделенной от шеи головой; на камни на­текла лужа крови. Об тело споткнулся другой человек с вывихнутым коленом, окровавленной рукой попы­тался ухватиться за что-нибудь, чтобы не упасть, и, найдя лишь розовое голое тельце ребенка, отбросил его в сторону. Маленькая головка младенца была раз­мозжена окончательно.

– Плат, – прошептал я.

– О да, бесценный плат, – сказал он. – Не жела­ешь ли сменить обстановку? Можем отправиться дальше. Например, в Мадрид и испробовать аутодафе. Ты знаешь, что это такое? Это когда мучают и сжигают заживо евреев, не желающих обращаться в христиан­ство. А можем вновь вернуться во Францию и посмот­реть на катар, вырезаемых в Лангедоке. Ты, наверное, слышал эти легенды, когда был подростком. С ересью было покончено, со всей ересью. Весьма успешная миссия со стороны отцов-доминиканцев, которые позже, естественно, примутся за ведьм. Выбор у нас большой. Предположим, мы отправимся в Германию и увидим мученичество анабаптистов. Или в Англию, чтобы понаблюдать, как королева Мария сжигает тех, кто выступал против Папы в годы правления ее отца Генриха. Я расскажу тебе о необычной сцене, кото­рую частенько наблюдал. Страсбург, 1349 год. Две ты­сячи евреев были сожжены там в феврале этого года по обвинению в распространении «черной смерти». Подобные вещи будут происходить по всей Европе…

– Я знаю историю, – рыдал я, пытаясь перевести дух. – Знаю!

– Да, но когда видишь сам, это совсем другое де­ло, не так ли? Как я уже говорил, это все пустяки. То, ради чего это затевалось, – разделить навсегда грече­скую и латинскую церкви.

И по мере ослабления Константинополя привер­женцы Корана, мусульмане, повалят толпой мимо разрушенных оборонительных сооружений в Европу. Хочешь посмотреть на одну из этих битв? Можем от­правиться прямо в двадцатое столетие, если хочешь. Можем отправиться в Боснию и Герцеговину, где сей­час сражаются мусульмане с христианами. Эти стра­ны, Босния и Герцеговина, сейчас на устах людей, ша­гающих по улицам Нью-Йорка.

А пока мы обсуждаем народы библейских стран – мусульман, иудеев, христиан, – почему бы нам не от­правиться в южный Ирак и не послушать причита­ния голодающих курдов, чьи болота осушены и насе­ление истребляется? Если пожелаешь, мы можем просто ограничить зону обзора разграблением святых мест – мечетей, соборов, церквей. Можно воспользо­ваться этим методом, чтобы пропутешествовать вплоть до сегодняшнего времени.

Обрати внимание: ни одно из сделанных мной предложений не затрагивает людей, не верящих в Бо­га или Христа. Люди, чтящие Библию, – вот о ком мы говорим; Библию, идущую от единого Бога и непре­рывно изменяющуюся и усовершенствующуюся.

А сегодня, днем и ночью, сгорают в пламени бес­ценные документы. Это развертывание мироздания, это эволюция; это, несомненно, освященное стра­дание каких-то людей, ибо все те люди, которых ты здесь видишь, поклоняются одному и тому же Богу.

Я ничего не ответил.

Его голос, к счастью, прервался, но битва – нет. Раздался взрыв. Пламя с ревом взметнулось так высоко, что я разглядел лики святых под самым куполом. На одно мгновение вокруг меня осветилась вся вели­чественная базилика – ее огромный овал, ряды ко­лонн, большие полуарки, поддерживающие купол. Свет померк, опять раздался взрыв, и с новой силой зазвучали крики.

Тогда я закрыл глаза и лежал без движения, не за­мечая толчков и тяжести подошв людей, ступающих по моей спине. У меня был плат, и я лежал тихо, ста­раясь не привлекать внимания.

– Может ли ад быть хуже этого? – спросил я. Го­лос мой прозвучал слабо, и я не думал, что он услышит меня за шумом сражения.

– Право, не знаю, – ответил он тем же спокой­ным голосом, словно то, что нас связывало, без усилий передавало слова от одного к другому.

– Это что, и есть преисподняя? – спросил я. – И души могут отсюда выбраться?

Он ответил не сразу.

– Ты полагаешь, я стал бы вести с Ним войну на моих условиях, если бы души не могли выбраться? – спросил он, словно сама мысль о вечном пребывании здесь оскорбила его.

– Забери меня отсюда, пожалуйста, – прошептал я. Моя щека покоилась на каменном полу. Вонь от ло­шадиного навоза смешивалась с запахом мочи и кро­ви. Но вопли были хуже всего. Вопли и непрекращаю­щийся звон металла! – Мемнох, забери меня отсюда! Расскажи мне, в чем суть вашего с Ним поединка! Рас­скажи о правилах!

Я попытался сесть, подтянул к себе ноги, вытирая глаза левой рукой, а правой по-прежнему сжимая плат. Я стал задыхаться от дыма. Глаза сильно жгло.

– Скажи мне, что ты имел в виду, когда сказал, что я тебе нужен, что ты выигрываешь битву? Что это за битва между тобой и Им? Чего ты хочешь от меня? Как ты оказался Его противником? Что, именем Бога, должен делать я?

Я поднял глаза. Он сидел, расслабившись, нога на ногу, руки сложены на груди, с ясным лицом в момент вспышки пламени и бледным, когда оно угасало. Весь перепачканный, он казался слабым и смотрелся до­вольно странно – был жалким и спокойным одновре­менно. Выражение его лица не было ни горьким, ни саркастическим, а лишь задумчивым – с застывшей гримасой, совсем как те лики на мозаиках – безжиз­ненные свидетели тех же самых событий.

– Итак, мы прошли через многие войны. Мы ви­дели так много смертоубийств. Мы вытерпели массу мучений, – молвил он. – Теперь у тебя нет недостат­ка в воображении, Лестат.

– Дай мне отдохнуть, Мемнох. Ответь на мои во­просы. Я не ангел, а лишь чудовище. Пожалуйста, пой­дем.

– Хорошо, – сказал он. – Сейчас отправимся. Ты, в сущности, проявил храбрость, как я и предполагал. Твои слезы обильны и идут от сердца.

Я не ответил. Грудь моя вздымалась. Я продолжал сжимать плат. Левую руку я приложил к уху. Как я смогу двигаться? Ожидал ли я, что он унесет меня в вихре? Будут ли мои члены подчиняться приказам воли?

– Отправляемся, Лестат, – вновь произнес он. Я услышал, как поднимается ветер. Это был вихрь, и стены уже отдалились от нас. Я прижал рукой плат. И услышал голос около уха:

– А теперь отдохни.

Во мраке вокруг нас кружились души. Я чувство­вал, как моя голова прислоняется к его плечу, а ветер разметывает волосы. Я закрыл глаза и увидел, как Сын Божий вступает в огромное, темное, сумрачное про­странство. Его маленькая отдаленная фигура излучала свет по всем направлениям, освещая сотни борющих­ся человеческих форм, душ, привидений.

– Преисподняя, – порывался я сказать. Но мы были внутри вихря, и мне привиделся лишь образ на фоне черноты моих сомкнутых глаз. И снова свет сде­лался ярче, лучи слились в одно огромное сияние, слов­но я оказался внутри него. Послышались песнопения, все громче и яснее, заглушая стенания душ вокруг нас, пока эти звуки не смешались и не сделались самой сутью видения и природой вихря. И они стали еди­ным целым.

Дата добавления: 2015-09-05