Два классика: Леонов и Сахаров

В напряженные дни Первого съезда исполнилось 90 лет Леониду Максимовичу Леонову, и я, испросив приглашение, съездил к нему на квартиру, кажется, на улице Герцена. Там готовились к небольшому застолью, собрались члены семьи, близкие. Это была моя вторая встреча с Леоновым.

В тот день я застал его в активной форме. Меня поразило, как внимательно он следит за всем происходящим на съезде, в курсе предшествовавших ему дискуссий. Даже нюансов, которых я не знал, потому что для этого надо было читать все журналы и газеты или неотрывно сидеть у телевизора. Суждения его отличались глубиной, философской масштабностью.

— Я все время пытаюсь понять, — говорил Леонов, — от чего наши трудности. И вот к чему прихожу. То, что вы затеяли в рамках перестройки, это ведь движение к новым формам общества. Это то, что определит жизнь страны на ближайшие столетия. А люди живут сегодня, у них много острых проблем. И это противоречие между далеко идущими замыслами и нынешней действительностью создает такую атмосферу. Удивляться нечему, да и деваться некуда. Надо цель не терять, но одним светлым будущим не обойдешься.

Это было близко к моим мыслям. Мы и на конференции партийной говорили о том, как важно видеть долговременную цель, не забывая о неотложных проблемах, не принося настоящее в жертву будущему, на чем свихнулись многие революционеры и реформаторы.

С чистым сердцем сказал Леонову, что разделяю его опасения, сам об этом много думаю, стараемся не отрываться от земли. Конечно, от философских бесед до политической практики далеко.

Леонид Максимович говорил, как много значит для нашей культуры гласность. Появилось, конечно, немало мути (не помню точного слова: за смысл высказываний ручаюсь), но, надо надеяться, со временем все встанет на свои места, разум возобладает. Особенно критически отозвался он о так называемой масскультуре, прямо-таки нашествии пошлости и дурного вкуса в прессе и на телеэкране.

Кое-кто распространял слухи, якобы Леонов, признанный глава русской писательской школы, является вдохновителем «славянофильской братии», занимающей крайне консервативные, даже шовинистические позиции. Из наших бесед я вынес совсем другие впечатления. Человек такого ума и культуры не мог опуститься до примитивного национализма, все его суждения были проникнуты гуманизмом. Но при этом он не избегал резких оценок негативных явлений и в жизни, и в политике, и в литературе.

Да что говорить, среди славянофилов есть такие, кто клянет перестройку, отвергает, по существу, всякие перемены. А Леонов не только свой авторитет на это поставил, но и помогал осмыслить трудности, противоречия, которые приходилось преодолевать. Скажу честно, меня поддержка классика вдохновляла.

Посидели у него часа полтора, вышли на улицу, а там, в переулочке, который соединяет улицы Воровского и Герцена, собрались люди. Была сердечная встреча, спрашивали о съезде, делились мнениями, кто-то даже совет дал:

— Михаил Сергеевич, не поддавайтесь ни правым, ни левым, они доведут до беды.

О ключевых эпизодах работы Первого съезда, его месте в политической реформе я рассказал. Но не могу не сказать о том эмоциональном напряжении, которое вызвала финальная сцена этого форума. Она связана с человеком, который был, бесспорно, самой яркой личностью на съезде, — академиком Сахаровым.

Я, разумеется, слышал об опальном ученом, который смолоду был великим патриотом, а потом «скатился» до диссидентства и антисоветчины. Вместе со всеми возмущался, что он, как сообщали газеты, советует американцам не соглашаться на наше предложение принять обязательство о неприменении ядерного оружия. Да мало ли было других «предательских» поступков, которые пропаганда приписывала Сахарову, используя те или иные его высказывания.

Газеты умалчивали о попытках лишить его звания академика и противодействии этому его коллег. В партийной верхушке их позицию осуждали как проявление «круговой поруки». В разговорах выражали удивление долготерпением руководства, которое терпит «гнусные» заявления мятежного академика и выслало его «всего лишь» в Горький, вместо того чтобы выставить за границу. Впрочем, негодующие успокаивались, когда им напоминали, что Сахаров является носителем сверхценной информации. Не приходило в голову, что если б он решил передать ее на Запад, то нашел бы способ.

У меня иной раз возникали сомнения: может быть, все дело в том, что работники ЦК, которые «ведают наукой», не нашли правильного подхода, не сумели объяснить ошибочность его позиции. Это ведь крупный ученый, важно, чтобы он работал для страны, за таких надо бороться, как боролись в первые послеоктябрьские годы за Павлова, Сеченова, Тимирязева и других корифеев русской науки.

Но, разумеется, это были мысли мимоходом, ни с кем я ими не делился, да и никто моим мнением до поры до времени не интересовался. Впервые серьезный разговор о Сахарове состоялся у меня с Петром Леонидовичем Капицей. С ним я встречался два или три раза в санатории им. Орджоникидзе в Кисловодске, где он с супругой проводил свой отпуск. Каждая встреча была для меня настоящим праздником. Академик Капица был потрясающе интересным собеседником, доброжелательным и естественным в общении.

Как-то вечером я нанес «визит вежливости» Капице и его супруге. Шел обычный разговор. А поскольку в тот момент в прессе живо обсуждались демонстративные шаги Сахарова, возникла и эта тема. И вот от Капицы, Нобелевского лауреата, одного из авторитетнейших ученых мира, я услышал неожиданные суждения. Весь этот шум вокруг Сахарова, сказал он, в значительной мере спровоцирован неадекватной реакцией со стороны руководства. В том, что относится к физике, это, несомненно, талант, крупнейшее явление, но он не искушен в политике, далек от жизненных реалий. Кроме того, у людей, связанных с закрытыми темами, формируется своего рода комплекс неполноценности, ощущение, что их талант, мысли, взгляды остаются как бы невостребованными обществом, находятся «за семью печатями».

Короче, Сахаров написал письмо руководству. А письмо оставили без внимания, кажется, поручили отделу науки рассмотреть. И это, рассуждал Капица, вызвало обиду, искусственно породило «проблему Сахарова».

Должен сказать, что, критически отзываясь о руководстве, которое так пренебрежительно повело себя по отношению к виднейшему ученому, Петр Леонидович упрекнул и Сахарова за излишние амбициозность и тщеславие.

Став Генеральным секретарем, я счел вызволение академика из ссылки одной из важных своих забот и добился устранения этой несправедливости. Ну а первая моя встреча с ним произошла на форуме, из которого родился Фонд за выживание и развитие, возглавленный Е.И.Велиховым и, кстати, ставший в 91-м году одним из учредителей Фонда Горбачева.

Велихов и его коллеги сидели за круглым столом в Екатерининском зале Кремля. Я пожал всем руки, сел, а рядом со мной или через одного человека сидел Сахаров. Воспользовавшись этой встречей, он в присутствии западных ученых повторил свои требования — положить конец преследованию за инакомыслие и освободить узников совести, передал мне обращение и список. Я взял бумаги и заверил, что они будут самым доброжелательным образом рассмотрены. Сообщил, что после нашего с ним телефонного разговора мною уже даны поручения Чебрикову незамедлительно заняться этим вопросом.

После возвращения Сахарова в столицу президент Академии наук А. Александров при моем поощрении стремился не только создать ему условия для нормальной научной деятельности, но и обеспечить положение в научном мире, соответствующее его заслугам. Речь шла о введении Андрея Дмитриевича в состав президиума Академии наук СССР. Но это оказалось непростым делом. Ученые, с одной стороны, не позволили исключить его из академии — прежде всего, чтобы не создавать прецеденты. А с другой — многие из них осуждали его политические взгляды и выступления. Попытались не пропустить его и в народные депутаты. Но в конце концов, «со второго захода», он был избран.

Позицию Сахарова в нашем парламенте я оценил бы как преимущественно конструктивную. Он поддерживал и лично Горбачева, хотя, как сам говорил, «условно». Это означало — последовательно идти путем реформ, не уступать правым. При том, что руководствовался Сахаров самыми благородными намерениями, был он политиком «по вдохновению», идеалистом, не всегда точно взвешивал реальные возможности, а также последствия своих действий. Он заявлял о своей приверженности социализму и Советской власти, очищенным от тоталитаризма.

На поступки Сахарова влияло и его окружение, в котором наряду с искренними почитателями и учениками были просто искатели покровительства. Не обходилось без попыток использовать авторитет признанного вождя демократов в интересах той или иной группировки. Но трудно заподозрить, что он был винтиком в чьих-то руках. В этом смысле, между прочим, сам он высказывался о Ельцине, к которому относился негативно, но считал, что без него демократам не обойтись.

Что касается роли Сахарова на съезде, то я бы упомянул три момента. Прежде всего — и это, пожалуй, самое важное — его заявление с требованием принять декларацию о том, что съезд берет на себя всю полноту власти. Преследовалась цель таким образом как бы дезавуировать, «обесточить», лишить властных полномочий и функций все существующие органы, прежде всего партийные. Тут явно просматривалось намерение свести счеты с режимом и одним ударом покончить с монопольным господством КПСС.

Был в этом выступлении некоторый элемент театральности, поневоле напрашивалась параллель со II съездом Советов, принявшим знаменитый Декрет о власти. Но я далек от мысли подозревать Сахарова в расчете встать в «историческую позу». Может быть, такой расчет был в головах у его советчиков.

Предложение Сахарова с самого начала не имело шансов быть принятым. Но оно к тому же выглядело нелогичным с юридической точки зрения. Согласно изменениям, внесенным в Конституцию, Съезд народных депутатов СССР уже получил статус высшего органа власти. Какой же смысл было объявлять об этом вторично?

При том, что требование объявить о «взятии съездом власти» не прошло, я не видел ничего плохого в самом факте его выдвижения. Оно напоминало и партии и обществу, что начинается новая эра, когда нормы Конституции перестанут быть пустым звуком, а Советы всех ступеней должны реально брать на себя управление страной. А вот дальнейшая повышенная активность Сахарова на съезде начала вызывать досаду, прежде всего за него самого. Уж очень часто рвался он к трибуне, неразборчиво, по пустяковым вопросам расходовал свой авторитет. Порой возникало впечатление, что кто-то сознательно подставляет академика, чтобы принизить его роль.

У меня отношение к нему было самое доброе. Казалось, это уже «новый Сахаров», неразрывно связанный с Горбачевым, вместе с ним олицетворяющий перестройку. А если так, то обесценение его авторитета в какой-то мере обесценивает и нашу политику реформ. Конечно, я не обязан был безоговорочно воспринимать все, что исходило из «демократического угла», но не хотелось и отклонять одни за другими идущие оттуда импульсы. Это могло навести на мысль о необъективности, о том, что председатель склоняется на сторону ретроградов. Но, видит Бог, я всячески хотел продемонстрировать беспристрастность, а Андрей Дмитриевич то и дело «подставлялся», все труднее удавалось мне утихомирить разбушевавшийся зал.

В один из дней съезда я долго работал после заседания в своем кремлевском кабинете. Обговаривали вопросы, которые надо обсудить, план действий на завтра. Выхожу, а мне офицер охраны: «Вас Сахаров ждет в зале заседаний». Уже 10 вечера, действительно, рядом со сценой, в полутьме, при погашенных люстрах, знакомая согбенная фигура.

— Андрей Дмитриевич, что же это такое, уже поздно, я не знал, что вы здесь находитесь.

— Ничего, я решил ждать до победного.

Начали разговаривать. Подробности трудно воспроизвести, но в целом беседа была неплохой. Обменялись мнениями о ходе съезда. Я сказал, что при всех трудностях дело движется, решения принимаются. У него оценки были более критичны: засилье консерваторов на съезде отражает состояние общества, но демократы действуют активно, свою миссию выполнят.

— Я обеспокоен опасностью реванша номенклатуры, — продолжал академик. — Они и на вас жмут. Утверждают, будто у них есть данные, под угрозой публикации которых вас заставят делать, что велят.

— Какие данные, что вы имеете в виду?

— Что вы брали взятки.

— Ну а вы сами что думаете, верите в это?

— Я — нет, но они говорят... — И смотрит на меня со смущенным видом.

А это все ельцинское, гдляновское влияние — именно из этого угла подбрасывают такую информацию. Ему и не хочется верить, но возникает внутреннее беспокойство: что же такое Горбачев на самом деле? И вот решил остаться, рискнул спросить меня напрямую, глядя в глаза. Явно, это его собственное желание, не то чтобы кто-то «уполномочил».

В последующие дни мы не раз вступали с ним в контакт по разным поводам. Я всегда старался дать ему возможность высказаться. Неудобно было видеть его в очереди за микрофоном. Седой человек, выдающийся ученый. Не могу избавиться от впечатления, что кто-то дирижировал Сахаровым, постоянно вызывая его из зала.

Третий эпизод связан с появлением Сахарова на трибуне при закрытии съезда.

Зал уже был раздражен и настроен против него, особенно в связи с его высказываниями о действиях наших военных в Афганистане. Окружение подбросило ему «жареные факты», а он, не потрудившись проверить, использовал их в одном из интервью, что вызвало острейшую реакцию съезда. Он был явно растерян. И хотя последнее выступление, как я полагаю, было попыткой восстановить свой престиж, помимо этого, личного мотива, был и политический расчет его окружения: Сахаров должен закрыть съезд своим напутствием, так сказать, тактическая находка «межрегионалов».

Но его стремление попасть на трибуну вызвало жесткое сопротивление депутатов. Все-таки я настоял предоставить ему пять минут. Съезд только под моим давлением согласился. Он начал говорить, явно повторяя то, о чем уже говорил десять дней назад. Пошла шестая или седьмая минута, я напомнил Сахарову:

— Андрей Дмитриевич, время истекло.

Сахаров не слушает и продолжает говорить. Я еще и еще раз прошу его заканчивать выступление. И когда наконец микрофон был выключен, Сахаров воздел руки к небу как жертва произвола. Поднялся дикий шум, часть депутатов и публики бурно его приветствует, выражая возмущение председателем. Словом, ловко разыгранное представление, которое должно показать стране, как беспардонно власти обращаются с заслуженным человеком. Чего от них ждать после этого!

И все же, при всех этих инцидентах, которые я объясняю воздействием на Сахарова не очень щепетильных людей из его окружения, завершу тем, с чего начал: он внес конструктивный вклад в работу Первого съезда, в становление у нас парламентской системы.

Да разве этим только измеряются его заслуги перед Россией! Одним из первых он выступил за демократию и свободу, обновление социализма и подлинную власть Советов. Такова была суть и созданного им проекта Конституции, который Андрей Дмитриевич передал в Конституционную комиссию. Мы хотели использовать многие точные формулы, написанные, между прочим, рукой не юриста, а физика.

Так получилось, что Первый съезд накрепко связан в моей памяти с двумя выдающимися соотечественниками: писателем Леоновым и ученым Сахаровым. Они очень разные, представляют как бы две ипостаси, два лика русской интеллигенции. И было бы диким упрощением повесить на них привычные ярлыки: один — государственник, другой — демократ. Оба они классики в своем деле. Оба и демократы, и гуманисты, и патриоты. Но каждый по-своему, у каждого своя главенствующая идея, свое пристрастие, свой угол зрения. И оба заслуживают нашего почитания, а главное — понимания.

Дата добавления: 2015-09-05