Глава пятая. После возвращения в бригаду Пронин не раз встречался с Леной Смородиной и беседовал с

После возвращения в бригаду Пронин не раз встречался с Леной Смородиной и беседовал с ней по служебным вопросам, но никак не решался поговорить с девушкой по личному делу, искал подходящего случая и не находил, а сам по себе подходящий момент так и не подвернулся. А мысль о том, что любимая женщина рядом, не давала ему покоя, и однажды подполковник решился пойти в медсанчасть.

Смородина о чем‑то говорила с военфельдшером.

Кровь отлила от ее лица, когда она увидела Пронина, но Смородина, ничем на выдала своего волнения. Несомненно, она поняла, что Пронин пришел для серьезного разговора, но повернулась к нему не раньше, чем закончила разговор с фельдшером и отпустила его. И только потом спокойно сказала:

– Я слушаю вас, товарищ подполковник. На что жалуетесь?

– Ни на что.

– Может быть, беспокоит рана?

Голос Смородиной дрожал от волнения, как ни старалась она с ним совладать, и выражение лица было таким отрешенным, будто она в жизни не улыбалась…

На людях, сталкиваясь друг с другом они так не терялись, а сейчас и Пронин был необычайно взволнован, однако быстро овладел собой.

– Раны меня не беспокоят, – ответил он, – и ничего у меня не болит… Я пришел, чтобы поговорить с тобой, Лена.

Смородина вспыхнула и, словно стараясь смахнуть краску с лица, поправила волосы.

– Нам не о чем говорить, товарищ подполковник. И не стоит вспоминать прошлое.

– Я виноват, Лена, – сказал Пронин, глядя ей прямо в лицо.

Смородина, сама не зная зачем, перебрала на столе больничные листки.

– Виноваты вы или нет, от этого уже ничто не изменится, – тихо сказала она.

– Почему ты говоришь со мной отчужденно, Лена? – Подполковник сел к столу и положил свою руку на руку Лены, как, бывало, он делал, желая ее успокоить или приласкать. Но Лена мгновенно отдернула руку, словно ее коснулся раскаленный кусок железа. Рука сконфуженного Пронина осталась на столе, и неудобно было ее убрать. Оба молчали.

– Я сказал, что виноват перед тобой… Почему ты молчишь?

– А что отвечать?.. По‑моему, разговор бесполезен.

– Скажи хотя бы, прощаешь меня или нет?

Пронин обращался к Смородиной на «ты», а она продолжала говорить ему «вы». С каждой минутой она овладевала собой, смиряла волнение и теперь могла вести себя спокойно и холодно, как никогда. Пронин, помня ее отзывчивость и податливость, не сомневался, что они помирятся, как только он повинится перед ней и попросит прощения. Теперь, столкнувшись с ее холодным упорством, он растерялся и не знал, как быть.

– Предположим, я, вас прощу, а что дальше? – спросила Смородина и посмотрела на него, как на чужого.

– Как что? – сказал подполковник и встал, чтобы шагнуть к ней и обнять как прежде. – Ведь я тебя люблю, и никогда не переставал любить!

Смородина тоже встала и отступила от столика.

– Да? Любите? А все, что делали вы до ранения и после ранения – это что, доказательства вашей любви? Нет, товарищ подполковник, мы можем общаться с вами только по служебным вопросам.

– Что ты говоришь, Лена? Ведь мы же были близки, и я люблю тебя по‑прежнему…

– Можете думать, что между нами ничего не было.

– Я не смогу так думать.

– А я не смогу быть с вами прежней. К этому возврата нет!

– Я виноват, Лена, признаю свою вину. Не будь так сурова. Я много пережил за эти несколько месяцев, настрадался сверх всякой меры…

Смородина, смерив его насмешливым взглядом, прошла и села на свое место.

– Мне нет надобности, быть с вами суровой. Я говорю с вами как с любым другим.

– Лена, ну, зачем такое упрямство?

– Это не упрямство. Это нечто большее, что трудно выразить словами.

Пронин не нашелся, что ответить. Отказ Смородиной от примирения совершенно его ошеломил.

– Ты очень изменилась за это время, Лена.

– Обстоятельства вынудили измениться.

– Не понимаю, что ты хочешь этим сказать?

– Не понимаете? Ну, что ж, я не собираюсь говорить намеками. Время показало, что мы разные люди.

– На каком основании ты сделала такой вывод?

– Я убедилась в этом после того урока, который вы мне преподали.

Пронин на мгновение запнулся.

– Нет, Лена, ты не права. Послушай меня. Я признаю, что несправедливо приревновал тебя к Гасанзаде. Я прошу у тебя прощения. Скажи, что я должен сделать, чтобы ты поверила мне? – У Пронина развязался язык, он разгорячился, сам того не замечая, Смородина это тотчас заметила, но осталась по‑прежнему сдержанной, ни на миг не теряя хладнокровия. Спокойно подошла она к окну, отодвинула марлевую занавеску; скосив глаза, выглянула наружу.

– Похоже, ты не со мной разговариваешь, а кого‑то ждешь?

Смородина, опустив занавеску, повернулась к Пронину:

– Мне вовсе не безразлично, что подумают о нашей долгой беседе любопытные люди… Ну, ладно, не это я хотела сказать… Вы говорите, что виноваты… Но вы признались еще не во всех ваших делах…

– Я ревновал тебя к другому, вот и все. Если знаешь обо мне еще что‑то, скажи.

– Я бы хотела услышать об этом от вас.

– Я виноват в том, чего сам не ведаю?

– Если не хотите признаться, я вам напомню.

– Если знаешь за мной что‑то еще, пожалуйста.

И Пронин с искренним недоумением смотрел на нее, втайне надеясь, что Лена заговорит о том, чего на самом деле не было и быть не могло, и он легко докажет ей, что она ошибается и сейчас, и во всех других случаях.

Но то, что она сказала, поразило его.

– Николай Никанорович, я хотела бы знать, почему тогда, после первых боев, Гасанзаде не был представлен к награде? Почему его обошли? Ведь наградные вы составляли?

Смородина смотрела на него в упор, словно гипнотизировала. Подполковник замер в изумлении: «Я никому об этом не рассказывал. Откуда ей это известно? Догадалась сама, или?..»

– Вы что, мстили тогда лейтенанту? Из‑за меня?

– Нет, я не мстил. Рано было его представлять.

– Но ведь командир полка считал, что надо?

– Ты неправа. О мести я не думал.

– Не упорствуйте в неправде, товарищ подполковник. Я и тогда почему‑то с подозрением отнеслась к некоторым вашим поступкам. И оказалось, что была права…

У Пронина пересохло в горле.

– Было такое дело… Да, признаю.

– А говорите, что, кроме ревности, ничего другого за вами нет. Я уже не говорю о письме, которое вы мне прислали.

– Лена, клянусь тебе: все, что там написано, чепуха! Я ни с кем не встречался! Никого у меня, кроме тебя, не было и нет! Написал, чтобы досадить тебе. Если не веришь, можешь хоть сейчас поехать в госпиталь и все разузнать.

– Если бы я была вашей законной женой, и то до такого не опустилась бы! Да о чем речь? Встречались вы с кем или нет – это меня совершенно не касается, и давайте на этом закончим наш разговор.

– Но ты не дала мне окончательного ответа.

– По‑моему, окончательный ответ ясен.

– Значит, ты никогда и не любила меня. И все, что ты сейчас говоришь только предлог для разрыва.

– Что я могу сказать? Пусть будет по‑вашему!

В последних словах Смородиной Пронину почудилась надежда, поэтому, поднявшись и надев фуражку, он не спешил уйти. Прошелся рукой по пуговицам гимнастерки, поправил пряжку ремня. Ему казалось, что, увидев, как он огорчен, Лена смягчится, скажет: «Не уходи». Но желанных слов он не услышал – Смородина сидела за столом с таким видом, словно хотела сказать: «Ну, кто следующий?» «И зачем я только пришел сегодня? – думал Пронин, берясь за скобу двери. – Может, попал под горячую руку? Пришел бы в подходящий момент, может, по‑другому бы встретила. Столько ждал, столько выбирал время для встречи, и вот… Нет, не надо было сегодня приходить», подумал он и взглянул на Смородину.

И в тот же момент Лена подняла голову от стола.

– Когда я решила соединить свою жизнь с вашей, я представляла вас совсем другим. Открытым, честным, прямым!.. Жизнь показала, что я ошиблась. Поэтому будет лучше, если мы расстанемся сразу. Не буду скрывать… – Голос ее дрогнул, на глаза навернулись слезы, она замолкла на мгновение, и, чтобы не показать Пронину слез, отвернулась к стене: – Не буду скрывать, у меня был от вас ребенок…

– Ребенок!.. – повторил Пронин и сел на стул, словно внезапно обессилев.

– Я не раз пыталась поговорить об этом с вами, а вы не пожелали даже меня видеть… Что оставалось делать? Ребенок был бы… А его нет. – Глаза Лены наполнились слезами, и, уже не скрывая слез и не отворачиваясь больше, она сказала: – Теперь у меня ничего не осталось от моей любви к вам, и нас уже ничто не связывает. – Смородина с трудом сдерживала себя. Теперь вы свободны, Николай Никанорович. И прошу вас: оставьте меня одну.

Пронин ушел, не попрощавшись.

Оправившись от раны, полученной под Котельниково, Густав Вагнер явился за новым назначением. Несколько месяцев он служил в штабе сухопутных войск, инспектировал армейские части на Восточном фронте, писал толковые и обстоятельные донесения и ждал новых распоряжений. Ему нравилась его новая должность: он не нес никакой персональной ответственности за состояние войск и за исход той или иной операции и мог не беспокоиться за свою жизнь. В то же время от него, от его мнения многое зависело, это все понимали, многие искали случая сойтись с ним поближе; он свел знакомство с рядом известных и влиятельных генералов, от которых он и сам мог зависеть, сблизился с видными военными специалистами, и многому научился, находясь рядом с опытными военачальниками, и изо всех сил старался угодить кому следует, чтобы создать о себе положительное мнение, не упустить прекрасную должность, открывающую столько возможностей.

Но всему приходит конец. Вслед за радостной вестью о присвоении ему звания генерал‑лейтенанта, от которой он возликовал, и по случаю которой даже устроил небольшую пирушку, пришла другая весть, испортившая ему настроение: Вагнер получил новое назначение и вступил в командование танковым корпусом…

Сорок четвертый год начался для немецкого командования с больших неприятностей. Четырнадцатого января войска Ленинградского и Волховского фронтов перешли в наступление под Ленинградом и Волховом. Между двадцать четвертым и двадцать шестым января войска Первого и Второго Украинского фронтов, перешедшие в широкое наступление на правом берегу реки Днепр, окружили группировку немецких войск в районе Корсунь‑Шевченково и приступили к ее ликвидации. Назревали и другие удары, это чувствовал каждый мыслящий человек.

Фюрер, ежедневно получая горькие вести с Восточного фронта, как обычно, искал виноватых и занялся перетасовкой высшего командного состава, выдвигая новых людей, которые этим выдвижением обязаны лишь своим качествам, как он думал, и ему, фюреру. Был в числе выдвиженцев и Вагнер – да, он стал командиром танкового корпуса в составе группы армий «Центр», и попрощавшись с семьей, которую частенько навещал в минувшие месяцы, отправился в холодную Белоруссию. Приняв командование корпусом, он стал знакомиться с положением дел и с людьми.

И первым, кого он встретил, был бывший начальник штаба дивизии Герман Динкельштедт – теперь, как и следовало ожидать, он командовал дивизией, имел чин генерала.

Встретившись, старые друзья вспомнили бои под Сталинградом, Волгу, Миус‑фронт.

– А ты здорово изменился с тех пор, как стал командиром дивизии, заметил Вагнер, – стал солидным, располнел.

– Полнота генеральская примета, – смеясь, ответил Динкельштедт.

Однако Вагнер даже не улыбнулся этой шутке.

– Я очень рад твоему повышению и поздравляю тебя, генерал, надеюсь, что нам с вами сейчас больше повезет, чем на Волге.

– Я тоже радуюсь, что вы стали генерал‑лейтенантом и командуете нашим корпусом. Я рад, что снова служу вместе с вами, и надеюсь, что мы оправдаем надежды фюрера.

Так высокопарно ответил Герман Динкельштедт Густаву Вагнеру, а сам подумал: «Не оправдаем мы ничего под командованием твоим, старая тыловая крыса; что ты умеешь, и что ты знаешь? Будешь сидеть позади и покрикивать: „Герман, вперед!“ Тоже мне, вояка, рассчитывает на успехи… Тебе бы в приемных подошвами шаркать, а не корпусом командовать!»

– Познакомившись с частями корпуса, я пришел к выводу, что они отнюдь не в блестящем положении. Техники не хватает, людей мало…

– По сравнению с другими частями у нас еще пока ничего.

– Пока… А завтра? Противник не даст нам времени на поправку дел. С начала года он повсюду взял инициативу в свои руки. Страшно подумать, на сколько они продвинулись на один только год. Они приближаются к границам Германии. Ты представляешь, Герман, что будет, если огонь войны найдет дорогу к нашей земле?

– Не найдет. Отходя, мы сокращаем линию фронта, уплотняем боевые порядки. Русским через них не пробиться. Кроме того, степи остались позади, тут лесистая местность, миллионы солдат можно укрыть – не заметишь. Здесь можно обороняться сколько угодно, отсюда можно наступать. Русским не видать фатерлянда, как это?.. как своих ушей. И я рад, что мы вырвались из этого ада в степях…

– Хотелось бы верить в то, о чем вы так горячо говорите, – сказал Вагнер, снова закуривая. – Но тревожит меня эта ваша самоуспокоенность… Я не чувствую среди командного состава беспокойства. В штабах состояние нашей армии многих сильно тревожит. Видные военные специалисты заняты изучением положения на Восточном фронте. Во всяком случае, я надеюсь, что какие‑то меры будут приняты, положение надо исправлять. Фюрер очень озабочен, он лично вникает во все дела. Ведь если мы позволим Советам продвигаться вперед так же быстро, как они шли прошлым летом, мы поставим на карту судьбу Германии.

Динкельштедт как будто даже не слышал Вагнера. Раскурив сигарету, он обронил:

– Если наверху не примут разумных мер, то, как бы мы ни усердствовали, желаемых результатов не получим.

«Значит, ждет разумных мер, – подумал Вагнер, с неприязнью взглянув на Динкельштедта. – Что он подразумевает под этим? И что намеревается делать сам? Долго ли он думал об этих „разумных“ мерах? А, может, он и не думает ни о чем, кроме как о своей внешности? Во фронтовых условиях наводит такой лоск… Когда успевает? Где что берет?»

Динкельштедт был одет во все новое, с иголочки, изящно, можно сказать, кокетливо, и двигался по кабинету и особенно садился с явным желанием не помять форму, не посадить пятно. Вагнер еще раз взглянул на гладко выбритые щеки, зачесанные назад, припомаженные и надушенные волосы, на мундир, словно влитой, без единой морщинки, на щегольские бриджи, начищенные до блеска сапоги, смерил Динкельштедта взглядом с головы до ног и сказал:

– Инициатива сверху, несомненно, последует. Но и мы должны делать все возможное и невозможное, чтобы не уронить честь немецкой армии. Если каждый солдат будет делать все, что в его силах, мы вскоре сможем вернуться на первоначальные позиции на берега Волги, в окрестности Москвы. Какие бы прекрасные и умные планы сражений ни разрабатывались верховным командованием, положение никогда не изменится к лучшему, если на местах – в армейских группах, армиях, корпусах и дивизиях, в полках и, наконец, в ротах эти планы не будут исполняться добросовестно. Сейчас решается вопрос, быть или не быть, и предаваться беспечности в такое время – значит лить воду на мельницу врага.

Динкелыптедт понял, куда гнет Вагнер, и испугался, а испугавшись, вмиг потерял свою напыщенность и самодовольство, съежился и стушевался. Положив недокуренную сигарету в пепельницу, он глотнул слюну и с собачьей готовностью вытянул шею, ловя взгляд Вагнера.

«Если бы он с таким же рвением относился к делам, как к самому себе!» все еще раздраженно думал Вагнер о командире дивизии.

Вошел Зонненталь, адъютант Вагнера с первого дня войны, отдал честь. Его приход вывел Динкельштедта из затруднительного положения.

– Ого, старый друг, и ты здесь? – воскликнул Динкельштедт, на что Зонненталь спокойно ответил:

– Я всегда там, где мой генерал!

Положив на письменный стол принесенные с собой карты, адъютант вышел. Вагнер склонился над картами. Динкельштедт, подойдя, спросил из‑за его плеча:

– Вы знаете, господин генерал‑лейтенант, что наши старые противники находятся рядом?

Вагнер, оторвавшись от карт, с интересом откликнулся:

– Кто?

– Против нас стоит корпус генерала Черепанова.

– А Асланов?

– Асланова пока нет.

– Жаль! – Вагнер снова склонился над картой. – Я бы хотел встретиться с Аслановым. В тот раз он выскользнул, на этот раз я бы его не упустил…

«Неизвестно, кому от кого придется еще „ускользать“», – подумал Динкельштедт и встал.

– Извините, мне пора.

– Куда вы, генерал, пообедаем вместе.

– Через полчаса у меня беседа с офицерским составом дивизии, надо успеть, уже собираются.

– О чем будет речь?

– О дисциплине. Об обязанностях каждого. Я придаю этому особое значение.

– Это очень хорошо. И, к тому же, весьма актуально.

После ухода командира дивизии Вагнер, слегка закусив, выпил кофе, и, вызвав адъютанта, приказал убрать из кабинета все, что осталось от предшественника. Когда Зонненталь, собрав целый ворох книг и иллюстрированных журналов, выносил их, из охапки выпала книга. Вагнер поднял ее. Фридрих Шиллер, стихи. Один листок был загнут. В глаза бросилось название стихотворения. «Перчатка»… Вагнер любил эти стихи с детства и знал их наизусть. Чтобы проверить память, он прочел наизусть несколько строк. Сверил. Точно! Перевернул несколько страниц. Взгляд упал на концовку стихов «Торжество победителей»:

Смертный, силе, нас гнетущей,

Покоряйся и терпи;

Спящий в гробе, мирно спи;

Жизнью пользуйся, живущий!

Вагнер задумался над этими словами. «Спящий в гробе, мирно спи, жизнью пользуйся, живущий!». Пользуйся плодами победы… Победа! Как она была близка… И как недосягаемо далека сейчас. Где и когда встретит он конец войны? Встретит ли? Каким он будет, конец этой войны? «Каким бы ни был, я солдат, солдат великой Германии, и должен сражаться до последнего вздоха во славу империи, это мой долг».

Дата добавления: 2015-09-05