Глава 3. Шпилька — это все, что у меня осталось

(Сейчас)

Шпилька — это все, что у меня осталось. Я чувствую и боль, и умиротворение; она напоминает мне о том, что у меня было и что у меня забрали.

Это и моя ручка. С ее помощью я пишу на стенах мою историю. Снова и снова. Поэтому я не забываю. Поэтому это стало правдой.

Я думаю о руках Конарда, темных волосах Рейчел, о прекрасном ротике Лины, о том, как когда—то, когда она была младенцем, я проникала в ее спальню и держала ее пока она спит. Рейчел никогда не позволяла мне — с рождения, она кричала, толкалась, будила жителей дома и улицу.

Но Лина лежала спокойно и тепло в моих руках, погруженная в свое тайное сновидение.

И она была моей тайной: те ночные часы, то двойное сердцебиение, темнота, наслаждение.

Я пишу об этом всем, и так правда освободит меня.

Моя комната была полна дыр. Дыры были там, где камень становился пористым, изъеденный плесенью и влагой.

Дыры, которые мыши делали своими норками. Дыры памяти, где теряются люди и предметы.

В нижней части моего матраса тоже есть дыра.

И в стене за моей спиной, есть еще одна дыра, которая становиться больше день за днем.

На четвертую пятницу каждого месяца, Томас приносит мне смену постельного белья для раскладушки. Прачечный день — мой любимый. Это помогает мне следить за течением времени. И в первые несколько ночей, прежде чем новая постель станет грязной от пота и осадков пыли, которая падает на меня постоянно, как снег, я снова чувствую себя почти человеком. Я могу закрыть глаза, представить себе, что вернулась в мой теплый старый дом, деревья и солнце, запах моющего средства, незаконная тихая песня от древнего проигрывателя.

Ну и конечно же, в прачечный день я получаю сообщения.

Сегодня я проснулась еще до того, как взошло солнце. Моя клетка без окон, и в течении многих лет я не могла отличить ночь от дня, утро ото вечера, бесцветное существование, время без возраста или конца. В первые годы моего заключения, я только мечтала о внешнем мире — о солнце на волосах Лины, теплых деревянных ступеньках, о запахе пляжа во время отлива, об опухших животах дождевых облаков.

Через некоторое время мои сны стали серые и бесформенные.

Именно в этот период я хотела умереть.

Когда я впервые прорвалась сквозь стену, после трех лет копания, вырезания мягкого камня, с небольшой добавкой метала, не большего чем палец ребенка — когда последний кусок скалы осыпался и вертясь упал в реку внизу — моя первая мысль была даже не о побеге, а о воздухе, солнце, дыхании. Я спала две ночи на полу, только для того чтобы ощутить ветер, и вдохнуть запах снега.

Моя постель состоит из простыни и грубого одеяла, шерстяного зимой и хлопчатого летом — стандартная постель в шестом отделении. Никаких подушек. Я слышала, что однажды пленник пытался удавиться здесь, и с тех пор подушки были запрещены. Это не похоже на правду, но был еще один случай: два года назад узник сумел стащить у надзирателя порванные шнурки и задушил сам себя, привязав их к стальному каркасу койки.

Моя камера находится в конце коридора, так что я вновь слушаю одни и те же звуки: скрип открывающейся двери камеры, иногда — плач или стоны, шаги Томаса, а потом — глухой стук закрывающейся двери и щелчок замка. Это единственное, чем я живу: ожиданием дней выдачи нового постельного белья; ожиданием, как я буду держать эту грязную простынь в руках, слышать бешеный стук сердца и думать, что может быть, МОЖЕТ БЫТЬ, в этот раз...

Удивительно, как живет надежда. Без воздуха и воды, без чего—либо, чтобы лелеять ее.

Затвор отодвигается в сторону. Секундой позже дверь открывается и появляется Томас со сложенной простыней в руках. Я не видела свое отражение одиннадцать лет, с тех пор, как я прибыла сюда, меня посадили в медицинское кресло, а женщины—надзиратели отрезали мои волосы, а затем побрили бритвой. Мне сказали, что это для моего же блага.

Мой ежемесячный душ проходил в комнате без окон и зеркал, каменная коробка с несколькими ржавыми душевыми лейками без горячей воды и когда моя голова нуждалась в стрижке, надзирательница приходила ко мне, и я закрывала дверь на тяжелое металлическое кольцо, пока она работала. Наблюдая за Томасом, видя то, что годы сделали с ним: растянутая и провисшая кожа, морщинки в уголках глаз, поредевшие волосы, я могу прикинуть, что они сделали со мной.

Он протягивает мне новую простыню и забирает мою грязную. Он ничего не говорит. Он никогда не заговорит, только не вслух. Это слишком рискованно. Но на секунду его глаза встречаются с моими, и нечто вроде общения проскальзывает между нами.

Потом оно заканчивается. Он разворачивается и уходит. Дверь хлопает, засов занимает свое место.

Я встаю и иду к кровати. Мои руки дрожат, когда я разворачиваю простынь. Внутри наволочки, которые без сомнения тщательно скрывали, по сравнению с другими.

Время на самом деле просто испытание терпения. Это то, как оно работает, как оно работало в течение многих лет: наволочка один месяц, иногда дополнительный лист. Потерянное постельное бельё, которое никто не ищет, рваное, скрученное, сплетенное вместе постельное белье.

Я натягиваю наволочку. В самом низу находится маленький кусочек бумаги, который аккуратно сложил Томас и написал там единственную инструкцию: «Ещё рано».

Я чувствую моё разочарование физически: горький пик вкуса, ощущение жидкости в животе. Ещё один месяц ожиданий. Я знаю, я должна быть свободной. Верёвка всё ещё слишком короткая, она закончится в десяти шагах от реки Присамскот. Больше шансов поскользнуться, свернуть или сломать себе что-то, нужно кричать.

Но я не могу.

Чтобы не думать о тридцати предстоящих днях ожидания в этой лишенной воздуха и света камере, о тридцати днях, приближающих смерть, я падаю на руки и колени и маневрирую под кровать, чувствуя, дырку в матрасе, размером с кулак. В течении года, я вытаскивала горсти наполнителя и пены, и все это находилось в металлической камере, где есть моча и дерьмо, и распространяющийся грипп, которым я болею. Я взяла в руки веревку из хлопка и натянула, дюйм за дюймом, все эти украденные полотна, разорванные и сплетенные были сильными, чтобы удержать мой вес. Сейчас, веревка приблизительно 40 футов в длину.

Остаток вечера я провела в бесполезных слезах, используя край кинжала, сейчас он притупляется и стал почти бесполезным, чтобы рвать ткань. Нет смысла торопиться.

Здесь некуда идти, нечего делать.

Когда я закончу работать, я получу свой обед. Я заменила веревку в тайнике, толкая, ее сквозь окно обратным началом. Когда я закончила, я ела, не ощущая вкуса пищи, которая так или иначе была благословением. Затем я лежу на койке пока свет внезапно не потухает. Так же внезапно начинается хныканье, бормотание и случайные крики кого—то, кто был захвачен кошмарным сновидением, или, возможно, кого—то, кто проснулся от приятного сна.

Странно, но со временем я почти привыкла к ночным звукам. В конце концов мое сознание приносит мне воспоминания о Лине, а потом мечты о море. Наконец, я засыпаю.

Дата добавления: 2015-10-13