Фундаментальная теорема хроноповествования

В НФ-пространстве память и сожаление составляют две сущности, необходимые и достаточные для построения машины времени.

То есть, чтобы создать универсальное устройство для перемещения сквозь хронопоток в принципе нужны только два компонента: (1) лист бумаги, движущийся вперед и назад через (2) записывающий элемент, выполняющий две основные операции: повествование и временной перенос из прошедшего в настоящее.

Иногда по воскресеньям у нас в доме царила такая тишина, что, казалось, единственным звуком, который оставался в мире, было тиканье часов на кухне. Ни слова, ни шороха, каждая комната — пустая, немая коробка, и мы, все трое, мать, отец, я, как три несвязанных объекта, движущихся каждый по собственной криволинейной траектории, в своей системе координат. От одной точки к другой, бесшумно, чего-то выжидая, дожидаясь, в ожидании, боясь почему-то разорвать завесу тишины, нарушить хрупкое равновесие системы. Из комнаты в комнату, не пересекаясь, мимо, путь каждого раз и навсегда определен его склонностями, привычками, натурой, и ни один не в состоянии отклониться от него, сойти с орбиты и просто открыть дверь в соседнюю комнату, к любимому, любимой, матери, отцу, сыну, жене, мужу, сидящему там в тишине и одиночестве, ждущему втайне от себя самого, что кто-то войдет, заговорит, произнесет хоть слово. Напрасное желание — мы не были вольны в этом, мы физически не могли задержаться хоть на секунду в своем движении.

Я не раз слышал от отца, что его жизнь на две трети состояла из сплошных разочарований. Это когда он еще бывал в хорошем расположении духа. Немного он, конечно, преувеличивал. И я всегда надеялся (но никогда не отваживался спросить напрямую), что мое место — в оставшейся трети.

Коллеги, научные руководители — все считали его прекрасным ученым. Я сам — пятилетний, потом десяти-, пятнадцати-, семнадцатилетний — всегда смотрел на него с неким благоговейным трепетом.

«Лишь тот по-настоящему свободен, — часто говорил он, — кто работает только на самого себя». Со временем это стало его излюбленной темой, он мог часами распространяться о том, что считал трагедией современного НФ-ученого — о каждодневной рутине кабинетного труда. Распорядок рабочей недели был для него клеткой, сетью, удерживающей мысль, расчерченным, разлинованным путем сквозь время, самой прямой дорогой от начальной точки жизни к конечной.

Почти каждый вечер, когда мы сидели за ужином, в ответ на расспросы матери о работе он только медленно, устало прикрывал глаза; на скулах у него играли напряженные желваки. Я видел, как он словно физически уменьшается с каждой новой неудачей, как загоняет внутрь свои амбиции, все глубже, все дальше, как подавляет то, что его гложет, как день за днем копятся в нем, одно к другому, мелкие разочарования, поражения, проигрыши, слеживаясь со временем — единственным по-настоящему разрушительным, что есть в мире, — в подспудный груз тотального невезения. Этот камень у него на душе был сродни горючим сланцам — запертая в твердой породе, связанная взрывная энергия, невидная, неслышная, ничем не проявляющаяся, на деле возрастала с каждым годом под все увеличивающимся давлением.

«Ты делаешь все, что можешь», — обычно говорила мама, ставя перед ним тарелку и утешающе поглаживая по спине. От этого прикосновения отец весь передергивался или, еще хуже, старательно делал вид, что ничего не произошло. Мы молча ужинали, потом мама уходила к себе — у них были раздельные спальни — и ложилась с книгой.

Отец хранил в специальном железном ящичке картотеку с данными на тех, кто мог быть ему полезен, — друзей, знакомых, просто коллег. Что-то вроде органайзера — только необходимое, ничего лишнего, голые факты. В каждой карточке, восемь на тринадцать, сверху, над красной линией, четким, разборчивым почерком отца, больше похожим на печатные буквы, записывались имя и фамилия, ниже, в разлинованных синим строчках — номер телефона и иногда адрес, а чуть правее пометки относительно области научных интересов и точек соприкосновения.

В детстве мне казалось, что вот с этого-то все однажды и начнется. В упорядоченном единообразии карточек, в том, как каждая незримой нитью соединяет отца с кем-то другим, с разумом коллеги-ученого, мне виделось что-то волшебное. Сейчас, оглядываясь назад, я осознаю, как мало карточек было в ящике и с какой скрупулезностью заполнялась каждая из них. Скрупулезность эта отражала в обратной пропорции степень изоляции отца от внешнего мира, разрозненность и эпизодичность его контактов.

У телефона отец просиживал часами. Его небольшая, плотная фигура застывала в напряженной позе, вся выражая ожидание, предвкушение, надежду. Звонок, который так много значил для него, для собеседника обычно был всего лишь пустой формальностью.

Время от времени я говорил отцу, что телефон звонил, пока его не было.

— И ты не подошел?

— Там уже повесили трубку.

— На автоответчике никаких сообщений.

— Наверное, перезвонят.

На полках в кабинете отца теснились строгие матерчатые корешки книг с труднопроизносимыми названиями, казавшимися мне тогда непостижимо загадочными. Теперь я могу понять, что объединяло все эти разнородные тома. Это была библиотека человека, стремившегося понять, осознать, алгоритмизировать мир — весь, целиком. Отца интересовали философские концепции, модели, своды норм и правил, вплоть до подробных наставлений, как жить и что делать. Религии — традиционные и новомодные, книги типа «Вложи три тысячи — заработай полмиллиона!» (а потом еще десять), «Преодолей свои слабости!» (и самого себя заодно), «Познай свой характер» (что мешает тебе в жизни?). Высшая математика и технические справочники, монографии по узкоспециальным вопросам в серых обложках — и тут же броские заголовки ярко-алыми буквами, пестрящие восклицательными знаками, начинающиеся с «Самый!..», «Лучший!..», обещающие исполнение всех планов и полную самореализацию. Руководства по обращению с собственным «я» — починка и восстановление в домашних условиях, доводка напильником, разборка на части, модификация и апгрейд. Полезные советы и готовые решения.

Когда ждать у телефона было уже невмоготу, отец шел в свою комнату, переодевался и спускался в гараж. Я, выждав пару минут, отправлялся следом. Он возился с чем-нибудь, а я стоял рядом и смотрел. Если дело не ладилось, отец отправлялся в хозмаг неподалеку и иногда надолго застревал там. Я дожидался его, стуча об пол полуспущенным баскетбольным мячом. Когда у него все-таки получалось, он, сияя от счастья, подробно объяснял мне весь процесс, от начала до конца. Ему доставляло огромное удовольствие рассказывать, наперед зная, как и что, а я старался расспросить его про каждую мелочь. Когда вопросы уже не придумывались и разговор иссякал, мы шли в дом, мыли руки и плюхались на диван перед телевизором.

— Пап, а что мы такое смотрим? — спрашивал я.

Отец пожимал плечами.

— Новости с другой планеты, по-моему.

В блаженной усталости мы бездумно пялились на экран, не говоря ни слова. Мама приносила арбузные кубики на шпажках и садилась с нами. Кубики исходили во рту холодным соком.

— Как у тебя в школе? — спрашивал отец.

— Нормально вроде.

— А поподробней?

Я рассказывал поподробней, потом мы опять замолкали. Отец откидывался назад и, закрыв глаза, улыбался.

— А как ты думаешь… — начинал он и вдруг замолкал.

— Пап?

Мам поднимала ладонь ко рту и беззвучно проговаривала:

— Спит.

Отец вдруг всхрапывал, просыпаясь:

— А?

— Ты что-то хотел сказать.

— Правда? — Он смущенно усмехался. — Я, кажется, задремал.

— Можно спросить кое-что?

— Конечно, спрашивай.

«Папа, если ты вдруг пропадешь, что мне делать, где тебя искать?» — вот о чем надо было спросить, и еще много всего, еще целую кучу всего. Нужно было спрашивать, пока была такая возможность. Но я ее упустил. Да и отец к тому времени уже снова заснул. Во сне он улыбался. Надеюсь, он видел что-то приятное.

Приходит сообщение от моего менеджера, Фила. Мы с ним неплохо ладим. Фил — старая, третья версия майкрософтовского «Мистер Мелкий Босс». Я безумно благодарен тому парню, кто выставил у него «Стиль —> Пассивно-агрессивный» на минимум. Единственная мелочь, которая меня немного достает — Фил думает, что он настоящий. Он любит поговорить о спорте и все время подкалывает меня насчет какой-то красотки из диспетчерской, хоть я и напоминаю ему каждый раз, что в глаза ее не видел.

Голограмма Фила появляется внутри капсулы, и получается, что он как будто сидит у меня на коленях.

ПРИВЕТ, ПАРНИЩЕ. КАК ОНО?

ПРИВЕТ, ФИЛ. ВСЕ ОК. ТЫ КАК?

БЕЗ ИЗМЕНЕНИЙ. ВСЕ РУГАЕМСЯ С ЖЕНОЙ ИЗ-ЗА ВЫПИВКИ. НУ, ТЫ ЗНАЕШЬ НАШИ ЗАМОРОЧКИ.

У Фила жена и двое воображаемых детей. Жена, правда, настоящая — одна табличная программа, очень хорошая. В смысле, милая. Всегда напоминает мне по электронке, чтобы я не забыл поздравить Фила с днем рождения — вымышленным, конечно. Она в курсе, что оба они компьютерный софт, но ему не говорит. Ну и у меня язык не поворачивается — то есть рука не поднимается.

У ТЕБЯ КО МНЕ ДЕЛО, ФИЛ?

АГА, ТОЧНЯК. ХОРОШ ТРЕПАТЬСЯ;-) (ДРУЖЕСКИЙ ТЫЧОК В ПЛЕЧО). НЕ ЗНАЮ, КОРОЧЕ, КАК ТЕБЕ СКАЗАТЬ (ОЗАБОЧЕННЫЙ СМАЙЛИК). В ОБЩЕМ, ТВОЕЙ МАЛЫШКЕ ПОРА НА ТЕХСТАНЦИЮ. СЕЧЕШЬ?

С НЕЙ ВСЕ НОРМАЛЬНО.

МИВВИ издает какие-то протестующие звуки — мол, ничего подобного, но я отрубаю ей аудиоконтроллер. Ее лицо возмущенно смотрит на меня с экрана.

КОНЕЧНО, ДРУЖИЩЕ. Я ПОНИМАЮ.

ЗНАЧИТ, ПОРЯДОК, ФИЛ? НИЧЕГО НЕ НАДО?

Ну давай, Фил, скажи, что не нужно нам на ТО. Я глажу голограмму по голове. Ну будь ты человеком.

ЧУВАК, ТЫ ЗНАЕШЬ, Я ЗА ТЕБЯ, НО ВРЕМЯ ПОДОШЛО, ТАК ЧТО Я НУ ПРЯМО НЕ ЗНАЮ, А, ЧУВАК?

Да уж. Десять лет я игрался с временным переключателем, и именно тогда, когда он решил, наконец, накрыться, нужно вставать на плановую проверку. Если я его не починю, и это всплывет, меня выгонят с работы.

ЛАДНО, ФИЛ, ВСЕ НОРМАЛЬНО. Я БУДУ. У ТЕБЯ ВСЕ?

ЭЙ, НУ ХОРОШ ТЕБЕ. ДАВАЙ БЕЗ ОБИД, ЛАДНО? ВСЕ ПУЧКОМ? БУДЕШЬ В ГОРОДЕ, ЗАХОДИ С ПИВКОМ. ИДЕТ? С ПИВКОМ. ЗАХОДИ, С ПИВКОМ. ПИВКОМ. ПИВКОМ. ПИВКОМ. ПИВКОМ.

Фил иногда подвисает прямо посреди разговора. Систему рано или поздно обновят, и Фила не станет. Думаю, мне будет не хватать его болтовни, хотя без нее можно обойтись, конечно.

Снова вызов. Вбиваю координаты и оказываюсь в оклендском Чайна-тауне, на кухне небольшой квартиры. Время — где-то шестидесятые-семидесятые. На плите побулькивает рагу из бычьих хвостов, густой, насыщенный аромат тушеного мяса наполняет кухню, окутывает все вязким облаком, плотной завесой утреннего тумана над морем.

В гостиной нахожу девушку немного моложе себя самого, лет двадцати пяти — двадцати шести. Она стоит на коленях возле пожилой женщины, лежащей на диване. Та застыла в неестественной позе: ноги спущены на пол, левая рука упала, рот безвольно приоткрыт. В глазах, смотрящих в потолок — или на что-то выше его, над потолком, — ясное осознание неотвратимого.

— Она не знает, что вы здесь, — говорю я девушке.

— Но я все равно рядом, — отвечает она, не поворачивая головы.

— Не на самом деле. Этого ведь не было. Вас не было с ней, когда она умерла.

Девушка бросает на меня обозленный взгляд.

— Ваша мама? — спрашиваю я.

— Бабушка, — отвечает она. Я слишком много времени провел вне времени, в своей капсуле, — совсем не различаю на вид, сколько кому лет.

Киваю. Мы смотрим на лежащую женщину, которой вот-вот предстоит принять что-то, что однажды предстоит принять всем нам — чем бы это ни было.

МИВВИ негромким звуковым сигналом тактично напоминает мне, для чего мы здесь. Разрывы в ткани бытия нужно залатать; промедление может только усугубить ситуацию.

— Я не хотел вас обидеть, — говорю я. — Но раз вы не были здесь, когда это произошло на самом деле, сейчас вас здесь тоже быть не может.

Молчит, не отводя глаз от лица бабушки. То ли слышит меня, то ли нет, то ли слышит, но не понимает. Потом поворачивается.

— Тогда что это? Иллюзия? Сон?

— Скорее, что-то вроде окна, — объясняю я. Кажется, до нее понемногу доходит. — Вы раскрыли смотровой портал в другой мир, в параллельную Вселенную. Там всё практически так же, как в нашей, вот только там вы были рядом, когда она умерла. Сейчас мы как бы на пересечении плоскостей Мира-31 и Мира-31-бис. Искривив пространство-время и течение света, вы заглянули в прошлое, но это не настоящее прошлое, это прошлое, каким вы хотели бы его сделать. Вы можете видеть все, что тогда происходило, но вас здесь на самом деле нет. Вы не рядом с ней, вы находитесь в другой реальности, в нашей реальности, бесконечно далеко отсюда.

Мои слова заставляют ее задуматься. Я открываю боковую панель. Найти проблему не составляет труда.

— С тау-модулятором похимичили?

Смотрит виновато.

— Ничего, — успокаиваю я. — Мне не привыкать.

Девушка переводит взгляд на диван.

— Я училась на втором курсе, — говорит она. — И в колледж-то поступила только благодаря ей. Когда мы разговаривали по телефону, я по голосу чувствовала, что что-то не так. Могла ведь понять, могла приехать к ней.

— У вас была своя жизнь, свои заботы.

— Это не оправдание. Отец говорил мне, что она совсем плоха. Мне следовало найти время.

Глаза бабушки закрываются, по лицу пробегает тень, словно она мучительно пытается найти что-то и не находит, секундная горечь омрачает ее черты, и с последним вздохом душа отлетает от тела. Никого рядом и некому выключить кипящее на плите рагу.

Выдержав приличествующую (по крайней мере, я так надеюсь) случаю паузу, я по-быстрому управляюсь с двигателем и иду на кухню, чтобы не мешать. Из комнаты слышен плач, девушка негромко говорит о чем-то, потом начинает чуть слышно напевать. Этой песенкой бабушка, наверное, баюкала ее в детстве, а теперь колыбельная звучит для нее самой — в последний раз. Рагу пахнет просто обалденно. Я подумываю, наложить себе тарелку или слишком рискованно, когда девушка появляется в дверях.

— Спасибо вам, — говорит она.

— Ничего, не торопитесь. Сколько бы времени вам ни понадобилось… э-э, ну, вообще-то столько я дать вам не могу.

— Я так понимаю: остаться мне нельзя.

Я качаю головой.

— Если искривление будет слишком значительным и продлится слишком долго, портал может расшириться, вы провалитесь туда и обратно уже не выберетесь.

— А если я сама этого хочу?

— Не хотите. Поверьте, это не тот мир, которому вы принадлежите. Я понимаю, что все тут выглядит так, как дома, но это не дом. Вы не были здесь, и вернуться вам уже не удастся.

Ответьте, не задумываясь, куда первым делом отправляется обычный человек, заполучив машину, способную доставить его в когда угодно? Правильно — в худший день своей жизни.

Есть, конечно, психи, которым подавай что-нибудь этакое, готовые превратить свою жизнь черт знает во что. Знаете, сколько я повидал таких, кто в итоге вдруг выяснял, что он теперь сам себе дядюшка? Ведь это полным идиотом надо было быть, чтобы не сообразить, что к чему — а вот поди ж ты. Не буду вдаваться в детали, и так ясно, что тут не обошлось без машины времени и секса с сами понимаете кем. Не хотите плачевных последствий — удостоверьтесь сперва, что ваша пассия в прошлом не приходится вам родней в настоящем. А то ведь всякое бывает: один мой знакомый вообще теперь своя собственная сестра.

Но к основной массе нарушителей это, конечно, не относится. Они и не хотели бы вредить себе, да не умеют по-другому. Подавляющее большинство из тех, с кем мне приходится сталкиваться, просто не могут не совершать тех глупых поступков, на которые их толкает глупое сердце.

Подготовка, которую я прошел, включала курс по основам замкнутых временеподобных кривых, но никто не объяснял мне, как это связано с людскими судьбами, с ошибками, с раскаянием, с тем, что они любили и потеряли.

Мне случалось предотвращать самоубийства. Я много раз наблюдал, как распадаются семьи и разрушаются браки, как люди вновь и вновь прокручивают в замедленном повторе ужасные моменты своей жизни. У меня перед глазами прошел едва ли не весь набор всевозможных проблем, связанных с путешествием во времени, от загадочных и таинственных до самых банальных. Поработав в этой области с мое, начинаешь понимать, чем занимаешься на самом деле. Самокопание — вот что это такое. Целая индустрия копания в собственной душе.

из руководства «Как выжить в НФ-вселенной»:

Ностальгия

(с космологической точки зрения)

Слабое, но регистрируемое взаимодействие между двумя соседствующими вселенными, не связанными иными причинно-следственными связями. Проявляется в сознании человека как чувство тоски по месту, где он никогда не был (хотя и весьма схожему с его собственным миром), либо как стремление к некоему альтернативному варианту своей личности, которого ему никогда не достичь.

Я иногда вспоминаю, как все начиналось, как делались первые наброски в домашнем кабинете отца — в большие линованные альбомы мы записывали какие-то идеи, предварительные, грубые формулы и неравенства, рисовали линии со стрелками и без. Подозреваю, что он уже тогда понимал, чем это может закончиться. Будущие перспективы еще едва брезжили на горизонте, а он уже знал, что однажды случится с ним. Он как будто и сам хотел потеряться, исчезнуть, пропасть. Отец стремился к несчастью, стремился проследить по цепочке, откуда оно взялось в его жизни, и в жизни его отца, и далее, далее, вплоть до изначального источника, до какого-нибудь эманирующего черного тела, запертого в ловушке искривленного им самим пространства, изолированного от остального мироздания.

Альбомы, которыми мы пользовались, были по сто листов каждый, в крупную, сантиметровую, клетку светло-зеленого цвета. Отец вскрывал упаковку из пяти штук своим ножом для бумаги, взяв его из бронзового письменного прибора, подарка от компании на десятилетие трудовой деятельности — ничего лучше им в голову не пришло, видно, так уж ценили. (Как сейчас вижу здоровенный черный футляр из-под этого чудовища, с золотой надписью причудливым курсивом «РЕАЛИЗУЙТЕ СВОИ МЕЧТЫ». Слова, которые воспринимались сперва как знак, как пророчество светлого будущего, обещание воплощения всех надежд и амбиций, год от года постепенно меркли под слоем пыли — воплощенного символа все накапливавшихся неудач, и мне ужасно хотелось пробраться в кабинет, пока отец на работе, и сбросить со стола или спрятать куда-нибудь этот идиотский футляр с идиотской надписью, чтобы она не торчала у него перед глазами каждый день.)

Отец слегка взрезал обертку по шву — так, чтобы можно было подцепить пальцами, и разрывал целлофан. Раздавался тонкий, чуть слышный треск, и отец выдыхал от удовольствия: «А-а-а». Смятый шарик обертки он отдавал мне, и я еще немного комкал его в руках, тоже наслаждаясь треском и хрустом, а потом бросал в серую проволочную корзину на осыпающуюся кипу счетов и конвертов с требованиями об оплате и предложениями открыть кредит. Кипа росла с каждым днем, грозя обрушиться однажды стремительной лавиной.

«Ну, какой мир ты выбираешь?» — спрашивал всегда отец. Каждый альбом был разбитым на плоскости n-мерным пространством-временем, ждущим, чтобы его заполнили. Я вытаскивал один, а остальные отец убирал в ящик. Клетки расчерчивали лист целиком, от верхнего края до нижнего и от левого до правого, никаких полей, идеально правильный, радующий глаз геометрический узор. Кажется, любое отступление от него, малейший пробел в линиях сетки или отступ, и что-то было бы утрачено, и бумага уже не смогла бы воплотить в себе целое мироздание, целую абстрактную Вселенную.

Иногда отец отрывал верхний лист с красной, матово отблескивавшей лентой переплета и клал его на стол, чтобы не оставлять оттисков от карандаша или ручки на следующих двух-трех-четырех (если уж совсем сильно налегать). Звук при этом был и похож, и не похож на тот, с которым рвалась целлофановая упаковка — он был грубее, глубже, вообще как-то солиднее. Чаще, правда, лист оставался на месте — отцу так больше нравилось. Толстая подкладка смягчала контакт пера с поверхностью бумаги, делала его более плотным, увеличивала площадь соприкосновения, чернила глубже проникали в капилляры, линии получались ровнее, толще, в них чувствовалась основательность, характер, но главное — весь альбом, все девяносто девять листов, лежавшие под тем, верхним, а всего круглым числом сто, десять во второй, в квадрате, все эти пустые пока, ничем не наполненные плоскости, со всеми рисунками, схемами, графиками, кривыми, которые еще только должны были появиться на них, уже составляли целое, настоящее время-пространство. Вопросы и ответы, тайны и разгадки — все было на этих листах в клеточку, и каждая, самая сложная задача находила здесь свое решение.

— Сегодня мы отправляемся в пространство Минковского, — говорил отец. Несколько легких движений руки в мире реальном, и вот уже в пустовавшем до тех пор мире-на-бумаге появляется направление и протяженность и начинают действовать невидимые силы.

— Возьмем некий объект, — продолжал он, рисуя вектора и записывая уравнения. — Пусть, например, это будет один из пары идентичных близнецов, движущийся со скоростью света, или некий одинокий астронавт, который возвращается домой.

Мне нравилось, как отец использует весь лист целиком: подписывает оси координат, в одном углу помещает примечания, в другой, левый нижний, заносит легенду. Но больше всего я любил смотреть, как он вычерчивает по сетке кривую графика для какой-нибудь функции, равной одной второй икс куб плюс четыре икс квадрат плюс девять икс плюс пять, как она взмывает в верхний правый угол после изгиба во втором квадранте, как появляется рядом с ней уравнение функции, подтверждающее ее существование в пространстве науки, в НФ-мире, во вселенной НФ-уравнений. Мне нравился почерк отца, такой аккуратный, выработанный, несомненно, за многие и многие тысячи часов занятий — в школе и после школы, в свободное время, на работе и после работы, во время своих вечерних и ночных бдений, и вот теперь вместе со мной, сыном, учеником, будущим коллегой и помощником в исследованиях. Он выводил буквы так тщательно, с таким единообразием в размере и начертании, что они выглядели как реплики героев комиксов. Идеально расположенные, они не лепились друг к другу и не жались в своих клетках, словно узники (это было бы некрасиво — чересчур строго, сухо, чересчур спланированно); нет, буквы и слова только придерживались направления, задаваемого горизонтальными линиями, проходя и над, и под, и прямо по ним. Никаких подчеркиваний, никаких рамочек или других условных обозначений — ничего, что отделяло бы текст от кривых, противопоставляло пространство и его описание. Слова не выходили за границы мира, они просто занимали свое место на плоскости, между кривой графика и осью игрек, сосуществуя с ними. Это была платоновская картина полной демократии, онтологического равноправия идей и вещей, их неслитного и нераздельного симбиоза без малейшего превосходства одного из классов над другим. Слова оставались частью целого, частью того, в чем были потенциал, и польза, и удобство, того, где все могло быть записано, обдумано, решено, распутано, где во всем присутствовала логика, взаимосвязь, математическое обоснование, и любой компонент по отдельности можно было вытащить, осмыслить, исправить и переделать.

Биохронометр, вживленный под кожу моего левого запястья, показывает, что я провел здесь уже почти десять лет из своей личной продолжительности жизни. Точнее, девять лет, девять месяцев и двадцать девять дней. Именно столько времени прошло для меня, для моего тела, для моего сознания. Грубо говоря, это отражает, сколько раз я вдохнул-выдохнул, моргнул, перекусил, поспал, сколько чего отложилось у меня в памяти.

И если я правильно понимаю, мне уже перевалило за тридцать.

Думаю, нет нужды говорить о том, что ремонтникам вроде меня нечасто обламывается что-то в плане секса. У меня последний раз было пару лет назад. Просто случайная связь и не совсем с человеком — с девушкой-гуманоидом. Но, по крайней мере, без рубашки она оказалась ого-го. Мы пару раз потусовались вместе, и у нас дошло-таки до чего-то более серьезного, но в конце концов ничего не вышло: я так и не смог разобраться с ее анатомией — а может быть, она с моей. Все же, за исключением нескольких неловких моментов, кажется, было неплохо. То есть мне-то точно, но, думаю, и ей тоже. Она отлично целуется — я надеюсь, это был все-таки ее рот или что-то вроде. В принципе, так и так это бы кончилось ничем — не та химия мозга, никакой способности к любви. У нее, в смысле. Или у меня.

В последнее время я даже секс-роботами редко стал пользоваться. Это когда тебе тринадцать, думаешь: вот было бы здорово оказаться в мире, где будут такие автоматы: сунул, например, доллар, и секс тебе гарантирован. Потом ты вырос — все так и есть, стоят на улице секс-автоматы на монетках. Вот только ничего особо классного тут нет. И из-за того, что это нисколько не избавляет тебя от постоянного одиночества, от тьмы и пустоты, и из-за того, что — ну противно же. Все знают, зачем ты заходишь в будочку, — друзья, соседи, родные. Знают, потому что сами туда наведываются. Еще из-за того, что технология не сильно-то ушла от консолей первого поколения. Но никто не жалуется — за доллар-то.

Когда живешь так, как я, понятие года теряет смысл, как и понятие месяца, и недели. Дни вылетают из сетки календаря, как выбитые стекла из окон, как кубики льда, вытряхнутые из формочки в раковину, и остаются лежать в ней грудой одинаковых, безымянных, без-датных кусков времени, постепенно расползаясь в совсем уж неразличимую массу. Что сейчас — суббота, пятница, понедельник? Тринадцатое апреля или второе ноября? Никак не отделить один день от другого, не вместить каждый в свою коробочку, в двадцатичетырехчасовой набор событий, имеющий начало и конец, в страницу ежедневника. Все вместе, вперемешку — ясное морозное декабрьское утро, проведенное с отцом, и длинный ленивый вечер в конце августа, закат, который, кажется, будет длиться вечно, солнце замирает на горизонте, каждая минута растягивается так, словно пытается подвинуть предыдущую, время течет медленно-медленно, как патока, густой лавой поднимаясь откуда-то из океанских глубин и застывая на поверхности новорожденным островом.

Здесь не сказать чтобы удобно, но и неудобства особого тоже нет. Здесь просто никак — полная нейтраль, нулевая точка на шкале комфорта-дискомфорта, занимающая место точно посередине между бесконечной правой полуосью положительных оценок и бесконечной левой полуосью оценок отрицательных. Жизнь на нуле, в начале координат, ни там ни здесь, в сведении собственной сущности и существования к некоему бесконечно малому пределу.

Разве можно за всю жизнь так и не выйти из нулевой точки? Провести целую жизнь ни здесь ни там? Здесь, в этой капсуле, можно. Такой ее создал отец. Не спрашивайте меня почему. Если бы я знал, я знал бы ответ и на многие другие вопросы. Я знал бы, почему он ушел, где он сейчас, что он там делает, когда вернется и вернется ли вообще.

Где он был все эти годы? Думаю, там же, где и сейчас.

Сейчас я уже не скучаю по нему. Ну, большей частью. Я и хотел бы, но, к сожалению, время правда лечит. Причем независимо от того, хочешь ты этого или нет, и ничего тут не поделать. Стоит тебе немного отвлечься, и время заберет твою боль, твои утраты и даст тебе вместо них знание и опыт. Время — это машина по переработке страдания в понимание. Первичные данные — грубые, сырые, тяжелые — собираются воедино и переводятся в другой, более понятный вид. Отдельные события в жизни человека преобразуются в нечто другое, в память. Что-то при этом безвозвратно теряется, и ты уже не можешь вернуться к изначальному моменту в его первозданном, необработанном виде. Пути назад нет — время не даст тебе такого шанса.

Фил оказался прав, ремонт мне просто необходим — временной переключатель практически накрылся. МИВВИ сообщает, что на остатке топлива мы даже до головного офиса компании не дотянем. Эд лижется, как ненормальный, будто решил дыру себе в брюхе протереть — он всегда так делает, когда нервничает. Смотрит на меня: мол, ну ты же человек, ты должен что-то придумать.

— Это из-за меня? Я что-то сделала не так? — спрашивает МИВВИ. Она всегда и во всем винит себя.

— Нет, это я сделал что-то не так.

— Это из-за меня ты сделал что-то не так?

— Ты сама-то поняла, что сказала? Ну считай, что из-за тебя, если тебе так будет легче.

— Спасибо. — Вот теперь она довольна.

Конечно, переключатель сломал я, пытаясь жить ни в каком времени, пытаясь обмануть его, вползти куда-то между прошедшим, настоящим и будущим. Ограничители хронодвигателя всегда можно было обойти, оставив переключатель где-то посередине, ни на одной из возможных передач, и живя в каком-то подвешенном состоянии, в настоящем и в то же время не совсем в настоящем, в определенной неопределенности. Никогда не принадлежать конкретному моменту времени. Быть не там, где ты сейчас. Или, точнее, не там, когда ты сейчас.

Н-Н это позволяет, удобный режим. Вот только я им чересчур злоупотреблял. Как основную передачу его использовать нельзя, он для такого не предназначен. Это вообще не передача, скорее что-то вроде круиз-контроля — опциональная приблуда для временного использования, равно ненавидимая конструкторами и сторонниками «чистого» хроноперемещения. Она неэстетична, не вписывается в общий дизайн и здорово увеличивает расход топлива. В общем, машине от нее один вред. А я вот жгу кучу лишнего горючего, чтобы жить вне хронологии, вне памяти, в мире без будущего, в сплошном настоящем. Плохой я пилот, плохой пассажир, плохой сотрудник. И сыном я был тоже плохим.

Эд вздыхает. У собак это почему-то всегда получается на редкость искренне, ни капли фальши. О чем он думает, интересно? О чем вообще думают собаки? Судя по этому вздоху, Эд видит меня насквозь — и все равно не перестает любить.

Спрашиваю МИВВИ, какая у нее была выставлена оптимистичность прогноза. Говорит, «крайне низкая». Командую пересчитать для просто низкой.

— Как теперь?

— До головного офиса топлива хватит. Но едва-едва. Вероятность катастрофического разрушения капсулы восемьдесят девять процентов.

Я говорю, что она справится, что я верю в нее. Говорю совершенно искренне — я правда в нее верю.

— Ты молодец, — говорю я ей.

— Нет-нет-нет. Нет, — отвечает она. — Неправда.

И вполголоса, сама себе:

— Или правда?..

Расчеты не обманывают. МИВВИ удается доставить нас в точку назначения.

Есть вещи, к которым нельзя привыкнуть. Прилет в столицу мира, даже такого небольшого, как наш, — одна из них. Напоминает посадку в нью-йоркском «Ла-Гуардиа» на рассвете, что неудивительно — то, что было некогда Нью-Йорком, теперь составляет немногим более трети столичного мегаполиса Мира-31.

Закладываем вираж и выходим на крутую нисходящую спираль. Пару минут все воспринимается с поразительной остротой, как когда летишь на самолете. Просто дух захватывает — одновременно и от страха полета, и от открывающейся перед тобой перспективы. Только перспектива здесь не пространственная, а временная. Там ты снижаешься над землей, и вдруг она вся вокруг тебя, с небоскребами, полями, лесами, парками, а здесь ты точно так же врываешься в настоящее, в текущую действительность. Самое клёвое тут свет, как он меняется, когда ты уже не на релятивистских скоростях, и начинает восприниматься совсем по-другому, перестает быть таким растянутым, становится как-то компактнее, что ли.

Когда заходишь на посадку, мир на горизонте возникает перед тобой весь, целиком — зубчатый силуэт общей структуры с наложенными на него слоями прошлого и будущего вперемешку, нагромождение линий и плоскостей. Каждый человек предстает крохотной фигуркой, обособленной во времени и пространстве. Ты видишь движение, видишь людей в высотных офисных зданиях, в снующих вверх-вниз лифтах, в коридоре, за рабочим столом с неизменной вазой фальшивых цветов. Полная траектория, цельная картина всего их дня. Не след, размазанный по времени, не среднее арифметическое, но всеобъемлющее, всеохватное отражение.

Ты видишь всех этих людей, имеющих так мало власти над своими передвижениями. Вопреки собственным представлениям, каждый заперт внутри некоего сложившегося контура, за пределы которого ему не вырваться, и то же касается и тебя, может быть, в куда большей степени, чем любого из них. Но именно в этот момент ты видишь сквозь контур, видишь, что ты собой представляешь на самом деле.

Даже неподвижные объекты предстают перед тобой суммой всех своих суточных колебаний и деформаций. Ты видишь, как они сгибаются и скручиваются, как время разъедает и подтачивает их за день.

Один человек почему-то особенно привлекает мое внимание, хотя я его не знаю. Просто он похож на меня. Примерно такого же роста и телосложения, мой ровесник. На нем деловой костюм, он возвращается с работы домой, у него, судя по всему, семья — жена, дети. Я вижу конец его дня, но и начало тоже, с самого утра, и вижу, что происходило в промежутке; вижу, как он проснулся, полный надежд, вижу, как они не оправдались и как он еще не знает этого — а вот уже узнал. Я вижу, как он движется сквозь время и как время движется сквозь него, а правильнее сказать, вижу, как он сам состоит из времени — по крайней мере, из времени состоит его жизнь, и смысл этого я вижу тоже. И все это я вижу сразу: не отдельными кадрами, не движущимися картинками — нет, передо мной словно вся лента, разом.

из руководства «Как выжить в НФ-вселенной»:

Столица мира

Восемьдесят семь процентов населения Мира-31 (исключая роботов) проживают в его столице, полное официальное название которой (используемое исключительно туристами — в таком виде оно встречается только на картах)

НЬЮ-АНДЖЕЛЕС/ЭКС-ТОКИО-2.

В бюрократической практике обычно сокращается до НА/ЭТ-2. При неформальном общении время от времени используются также наименования Экс-Сити, Реверс-Сити, Нью-Токио, но наиболее распространенным является вариант Цикл-Сити.

Мегаполис сформировался в два этапа. Первый — города Нью-Йорк и Лос-Анджелес, разделенные расстоянием в 2462 мили, к немалому удивлению и ужасу их обитателей, собственников недвижимого имущества, муниципальных властей, владельцев парковок, а также жителей западных окраин восточной составляющей и восточных окраин западной составляющей, незаметно, медленно, но верно слились воедино, поглотив при этом всю территорию, находившуюся между ними, и, кроме того, Аляску и Гавайи. На месте Соединенных Штатов возникла единая городская агломерация.

Чуть позже последовала вторая фаза, во время которой в результате пространственно-временного сдвига разросшийся массив Большого Токио самопроизвольно разделился на две части. Одна из них, переместившись через полмира, окружила со всех сторон возникшее незадолго до того сращение Нью-Йорка и Лос-Анджелеса и известна ныне как Экс-Токио-2.

Местоположение второй, Экс-Токио-1, не обнаружено до сих пор. Предполагается, однако, что этот полумегаполис с населением восемьдесят пять миллионов человек и по сей день продолжает существовать в каком-то из закоулков пространственно-временного континуума, расколотый надвое, разорванный по живому, с клочьями гостиных, лоскутами планов, встреч, свиданий, половинками двуспальных кроватей и обеденных столов. Миг — ни объяснений, ни предупреждений — и прерван чей-то шепот о сокровенном, разомкнуто пожатие рук. Всё смешалось, все набрасываются с расспросами — по-японски — на вдруг объявившихся соседей, только что находившихся за океаном, никто ничего не понимает, никто не знает, вернется ли всё когда-нибудь на свои места, и может только надеяться, что вторая половина однажды найдется.

Мест для посадки нет, и диспетчер отправляет нас в зону ожидания. В итоге без малого два часа своего персонального биовремени я наматываю круги в подпространстве, прежде чем получаю наконец разрешение заходить на посадку. Я устал как черт и хочу есть, и тут диспетчер сообщает, что ближайшая точка входа в хронологическую действительность — за несколько минут до полуночи. Первая мысль: «Ну отлично, и где же мне тогда поесть? Всех вариантов — либо какие-нибудь сандвичи-салаты, либо забегаловка типа „за два бакса два хот-дога“ на углу Семьдесят второй и Бродвея». Хотя что это я — по мне, так отличные там хот-доги.

Из хроноловушки выруливаем прямо в ангар 157, на техстанцию. Выбираюсь вместе с Эдом из капсулы. Ремонтный робот — с запрограммированной личностью Крутого Механика, — бросив один-единственный взгляд на мою машину, задирает брови.

— Что еще? — говорю я. — Ты это давай прекращай.

— Что прекращать?

— Сам знаешь. Нечего тут бровями… — вообще, какими бровями? Они у тебя даже не настоящие.

— Не надо так нервничать, мистер.

Ужасно не хочется это признавать, но я и правда нервничаю из-за этого техобслуживания. Тут ведь обнаруживается практически вся твоя подноготная: по тому, как изношен коллектор хронодвижка, можно узнать пристрастия и склонности владельца, практически влезть в его мысли — они прямо отпечатываются в пятнах окислившегося хрома.

Ремонтник предлагает мне прийти завтра. Спрашиваю: «Когда — завтра?» «До обеда», — отвечает.

— А поточнее нельзя? Ты ведь робот вообще-то. У тебя «Аутлук» семьдесят третий в память загружен.

— Ладно, ладно. — Он закатывает глаза, изображая презрение, и после нескольких гудков и подмигиваний лампочками изрекает: — Одиннадцать сорок семь. Ваша машина будет готова завтра в одиннадцать часов сорок семь минут ноль-ноль секунд. Постарайтесь не опаздывать.

В метро парень на соседнем сиденье с головой ушел в облачко с новостями. «Парадоксальность бытия выросла на шестнадцать процентов». Я чуть наклоняюсь, чтобы разобрать остальное: «…на шестнадцать процентов в четвертом квартале по сравнению с тем же периодом прошлого года». Это не остановить, пока каждый не поймет, что нельзя пытаться убить собственного дедушку. Прошлое мы, конечно, изменить не можем, но вот поставить всё с ног на голову — это запросто.

Парень выходит на своей остановке, бросив облачко на произвол судьбы. Мне всегда нравилось наблюдать, как эти штуки постепенно распадаются, как извиваются драконьим хвостом из обрывков слов и фраз, кусочков изображений и чуть слышных звуков. В дни, когда новостей много, весь город окутывается этими одноцветными зеленоватыми клочками тумана, словно пятьдесят миллионов газетных листов вдруг задышали, заговорили, зажили какой-то своей жизнью, а затем так же внезапно растворились в море угасающего блеска и шелеста.

Когда выходишь из подземки и оказываешься сразу в самом центре города, в центре Вселенной, немудрено на секунду решить, что ты попал в место, где не действуют обычные законы НФ-бытия. Под ногами у тебя не твердая поверхность, а переливающиеся неоновыми огнями движущиеся платформы, и каждая окрашена в цвета какой-нибудь компании и несет на себе ее логотип. Ощущаешь себя персонажем какой-то суперкрутой 3D-игры с эффектом присутствия. Мир разворачивается перед тобой серией квестов и испытаний, бесконечным полем, на котором то там, то здесь поджидают опасности.

Впереди целая ночь в городе, это слишком много, я боюсь затеряться в ее необъятности. Время — второй час, ночь в полной силе, и до утра еще очень-очень далеко. Кто знает, что может произойти до рассвета. Давно забытое ощущение существования во времени, внутри времени охватывает меня — по ногам пробегает холодок, затылок от шеи до макушки и руки ниже локтей будто покалывает иголочками. Каждый миг словно какая-то сила толкает тебя вперед, каждый миг ты словно падаешь в темноту с обрыва, тут же с удивлением обнаруживаешь, что стоишь на земле, вновь взбираешься наверх и снова летишь вниз, и так раз за разом. Мне почти не хватало всего этого — нечеткой, расплывающейся по краям картины мира, словно глядишь через перископ; сцепления с действительностью, чувства, что ты — на самом деле ты, что ты живешь своей жизнью, что ты используешь ее, тратишь. Я успел забыть, как тревожно и в то же время здорово жить в настоящем, в реальности, как много может вмещать в себя каждый миг, пусть даже нагромождение составляющих его элементов хаотично, и, собравшись воедино, в следующую же секунду оно распадется, рассыплется, но только чтобы тут же смениться новым.

Какое-то время я стою, поеживаясь, не в силах двинуться с места, пойманный в ловушку свободы, потом смотрю на Эда и замечаю, что тот, кажется, слегка замерз. Покупаю у разносчика с тележкой горячий шоколад и два хот-дога — один с кетчупом, один без. Едим, честно поделив все пополам. Я, правда, подозреваю, что мне достается все-таки немного меньше, чем Эду.

Он заглядывается на мезонно-бозонное шоу, и мы переходим через улицу и через стекло наблюдаем за инсценировкой Большого Взрыва. Под конец из открывшегося ящика вырываются лучи всех цветов, которые только есть в мире, и, преломляясь и отражаясь, мечутся внутри витрины. Эд от восторга несколько раз звонко гавкает, и несколько человек останавливаются, чтобы тоже взглянуть, но большинство даже не замедляет шаг: они это уже видели.

На противоположном углу старик и какой-то пацаненок-вундеркинд играют в четыре руки на странном инструменте. Одиннадцатимерная музыка струится в плавающем над людскими головами смоге из полуиспарившихся новостей и медийного вранья, тумана слухов и сплетен, мемо-дыма и привычной пелены бессознательных обрывков молитв. С разных сторон доносится шепоток зазывал, приглашающих взглянуть на «шоу не для всех».

Я кидаю немного мелочи в шапку мальчика-вундеркинда, и мы с Эдом движемся дальше, старательно отворачиваясь от робопродавцов, торгующих воспоминаниями и вообще всем, чем угодно. Цифровое табло «Часов Апокалипсиса» сообщает, что конец света наступит не далее как на следующей неделе. Фонд Дирака вывесил свой собственный билборд этажей в двадцать, и мы некоторое время наблюдаем, как растет число под огромной надписью «Общая накопленная суммарная погрешность». Когда Эду надоедает, мы отправляемся в спальный район, где я снимаю жилье. Это не квартира, просто комната. Голые стены, почти никаких вещей — только матрас, зубная щетка, маленький диванчик и телевизор, который я, по-моему, так ни разу и не включал. И ничего больше. Какой смысл держать что-то важное и нужное там, где бываешь только от случая к случаю?

Беру ключ у парня за стойкой. Он, оставаясь все время на одной и той же хронолинии, видит меня почти каждый день, вот только для меня всякий раз проходит год, два, пять, девять… Я снял комнату, когда получил свою нынешнюю работу, десять лет назад, по моим биочасам. Для портье это произошло в прошлую среду. Надо полагать, с его точки зрения, вся моя жизнь уместится в один месяц аренды.

В кладовке находится колючее шерстяное одеяло. Встряхнув, я стелю его на диванчик — для Эда. Иду в другой конец коридора, к раковине, и набираю ему миску воды. Конечно, на самом деле она ему не особо-то и нужна, ведь физического тела у него давно нет, но он все равно смотрит на меня с благодарностью. Обладай я хоть половиной души этой собаки, я был бы вдвое лучшим человеком, чем сейчас.

из руководства «Как выжить в НФ-вселенной»:

Компания-собственник

После того как первоначальный владелец отказался от каких-либо серьезных планов по использованию Мира-31, проект длительное время находился на реконструкции и не использовался. Затем права на его эксплуатацию были выкуплены компанией «Тайм Уорнер Тайм», подразделением корпорации «Гугл». Проект получил окончательное развитие как брендовый центр экспириенс-шопинга. В качестве средства привлечения клиентов планировался созданный по новейшим технологиям четырехмерный парк развлечений с монорельсовой дорогой и сувенирной лавкой. Предполагалось, что по суммарной стоимости активов и размеру прибыли проект займет среди участников рынка среднюю позицию со смещением к верхней части списка.

В течение переходного периода рядом операторов (в первую очередь более крупных миров) Мир-31 неофициально использовался в качестве места хранения частично поврежденного инвентаря, в том числе экспериментальных видов живых существ, космических станций, полностью или почти полностью заброшенных планет с ограниченной функциональностью, даже целых жанропроизводств. Некоторыми другими была развернута деятельность по так называемой добыче полезных предполагаемых, известной также как «чудоводство» — практика, до сих пор считающаяся спорной, хотя и получающая все большее распространение.

Незавершенность концептуальной структуры, наличие обнажений каркаса реальности, простая геометрия хроноповествовательных линий и сравнительно небольшое число героев создают идеальные условия для масштабного тестирования компаниями-операторами новых идей. Влиянием последних на человеческую популяцию Мира-31, в большинстве своем не отличающуюся высокой самооценкой, можно пренебречь.

Мне опять как будто десять, и отец везет меня домой с футбольной тренировки. Наш рыжий форд-универсал с разболтанной подвеской плывет по городским улицам, болтаясь, словно хлипкая лодчонка на волнах. Окна покрывает дорожная пыль. Я, уставший, с соленой от высохшего пота кожей, сижу на переднем сиденье, рядом с отцом, и приканчиваю замороженный апельсиновый шербет на палочке. Очень жарко, солнце печет через стекло, так что у меня даже волосы становятся горячими, а голые ноги — я в шортах — липнут к виниловой обивке (не знаю, как отец выдерживает в своих строгих серо-голубых брюках, которые носит всегда, даже по выходным). Я, щурясь, смотрю вперед, на дорогу. Сладкие оранжевые ручейки бегут вниз по руке — я еле успеваю их слизывать. Я хорошо помню этот день, помню, что случилось потом, и все равно как будто в первый раз.

— В школе про тебя болтают, что ты… — начинаю я.

— Что я что?

— Ну, что ты…

— Со странностями, да?

— Что ты псих.

Прямо так и сказал. Как сейчас помню. И как сейчас помню то, что пожалел о своих словах, даже еще не окончив фразы. И до сих пор жалею, потому что с этого все началось.

Отец смотрит прямо перед собой, на дорогу, и молчит. Непонятно, разозлился он или нет. Я боюсь, что он сейчас взбесится, чувствую своим десятилетним умом, что подхожу к какой-то опасной черте, к неведомой до сих пор линии противостояния между им и мной, между отцом и сыном, и все равно не унимаюсь, не останавливаюсь. И не потому, что хочу уязвить его, нет, просто впервые я ощущаю, что сейчас отец по-настоящему здесь, со мной, в этой машине, слушает меня, первый раз видит во мне не сына, не ребенка, а человека, личность, того, кто однажды станет взрослым, но уже и теперь начал самостоятельно знакомиться с внешним миром и приносить оттуда что-то свое. Впервые отец осознает, что однажды я перестану быть его учеником и помощником, частью нашей и без того маленькой перед лицом огромного мира семьи.

Я спрашиваю: а другое, что о нем говорят, правда?

— Что именно?

— Ты на самом деле думаешь, что можно путешествовать в прошлое?

Вот теперь, кажется, отец разозлился. Он нечасто выходит из себя, но уж если это случается, то держись. Я прямо вижу, как он сейчас взорвется, и раздумываю: здорово я расшибусь, если открою дверцу и выпрыгну из машины, или не очень. Но вместо криков отец вдруг смеется, убирает ногу с газа и перестраивается в правый ряд.

— Прямо сейчас мы с тобой тоже путешествуем во времени, — слышу я в звуке гудков, сперва высоком, потом, когда машина проносится мимо, низком. Эффект Доплера.

Свернув с дороги, отец выезжает на парковку у видеопроката и глушит двигатель. Я решаю, что это часть объяснения, что вот сейчас он наглядно покажет, как мы можем стоять на месте и в то же самое время все равно двигаться во времени, а потом добавит, что, если бы я как следует учился в школе, я бы и сам знал такие вещи. Но он просто поворачивается ко мне и рассказывает — серьезно, обстоятельно — о своей идее, о том, что держал от всех в секрете, о том, что изобретал все эти годы.

Я никогда прежде не представлял отца в роли изобретателя, даже не думал о чем-то подобном, но теперь какая-то часть меня чувствует подъем, раскрывается навстречу новым горизонтам. Мир оказывается больше, чем я думал, в нем находится место тому, чего я раньше и не предполагал. Отец был для меня просто отцом — слишком взрослым, слишком занятым, чтобы мечтать о чем-то, фантазировать, изобретать. И вдруг выясняется, что у него есть мечта, которой он не делился до сих пор не только со мной — ну, это понятно, мне ведь всего десять, — но и с мамой, и вообще ни с кем. Мечта, которую он держал под замком — в своем кабинете, в столе, в душе.

Отец приехал сюда издалека, с крошечного океанского островка на другом конце света, из иного мира, фактически из иного времени, где все еще пахали на буйволах и видели в каждом сюжете, в том числе в сюжете жизни, просто отрезок хронологической прямой и ничего больше. Людям, которые там жили, хватало магии реального мира — сырых августовских вечеров с жалящими москитами, солнца, рождения детей. Волшебным и одновременно пугающим им казалось даже таинство семейной жизни. Путешествия во времени были здесь не только не нужны, но даже опасны — они бы не расширили мир, а съежили, изменили бы его механику, разорвали невидимые нити взаимодействий. На острове использовалась только одна хронотехнология — естественная, день длился от восхода до заката, вся неделя состояла из работы и отдыха, сменяющих друг друга в неизменном, цикличном ритме. Шестнадцать часов тяжелого труда на рисовом поле, остальное — еда и сон, и так сезон за сезоном, год за годом, бесконечный конвейер дней.

Все время, пока отец рассказывал о своем изобретении, я ощущал какую-то неловкость, прежде всего потому, что говорил он громче обычного. От одного этого мне уже становилось немного тревожно. Отец никогда не повышал тона, всегда разговаривал ровным, тихим голосом и не из-за робости или неуверенности в себе. Тут был не просто самоконтроль, не только тщательное соблюдение внешних приличий, такт и деликатность, не манера поведения, черта личности или особенность характера. Это был образ жизни, способ существования, выработанный студентом-иммигрантом, который открывал для себя новый континент, страну небывалых возможностей, целый фантастический мир, куда он прибыл, имея при себе только маленький зеленый чемоданчик, подаренную теткой настольную лампу и пятьдесят долларов, от которых после обмена в аэропорту осталось сорок семь.

И вот сейчас этот человек без умолку, до хрипоты говорил и говорил. Говорил торопливо и так возбужденно-приподнято, что мне становилось не по себе. Я не верил в то, о чем он рассказывал. Или скорее я не верил в него. Наверное, я так часто видел подавленное выражение на его лице, когда он подъезжал вечером к дому, что сомнение уже прочно поселилось в моей детской душе. Я, разумеется, не переставал считать его гениальным ученым — он был и оставался моим отцом, моим героем, — но вот как насчет других? Поймет ли это когда-нибудь остальной мир, оценит ли его по достоинству? Между возможным и реальным, между фантастическими грезами отца и явью обшарпанной колымаги, в которой мы сидели, пролегала пропасть, и сближению их противодействовало множество разнонаправленных векторов и тензоров.

Отец спешил выговориться, спешил поделиться с кем-то, и часть меня трепетала от мысли, что именно мне он решил открыться, что он выделяет меня, считает достаточно взрослым, чтобы доверить мне свою идею, свою тайну, свою мечту. Смешанные чувства мешали мне взглянуть отцу в глаза, и я сидел и смотрел прямо перед собой. Через грязное лобовое стекло мне были видны постеры в витрине видеопроката: «Назад в будущее», «Пегги Сью вышла замуж», «Терминатор» — фильмов, герои которых тоже путешествовали во времени. Отчасти это обнадеживало, и в то же время мне не давало покоя то, как у них там здорово и правильно все выходит, как в итоге все складывается так, как и должно было быть, и героям удается изменить мир, не нарушив ни одного физического закона.

Помню, я еще кое о чем думал тогда: последний раз, когда мы втроем были в прокате, родители все никак не могли выбрать фильм, и я пошел бродить между полками. Мое внимание привлек журнал комиксов, лежавший между коробками с лакричными конфетами и изюмом в шоколаде. Комиксы оказались так себе — какой-то невнятный третьесортный супергерой с такой же невнятной суперсилой. Меня заинтересовало кое-что другое: на предпоследней странице, где уже шла реклама, слева внизу, в прямоугольнике размером где-то четыре на пять дюймов большими буквами было написано:

АВАРИЙНЫЙ НАБОР ХРОНОПУТЕШЕСТВЕННИКА.

Никаких восклицательных знаков, волнистых линий и всяких других забавных закорючек — ничего, что говорило бы: эй, это понарошку, игрушка для детишек. Нет, только голый текст и ничего больше, все на полном серьезе. Я чувствовал себя так, словно наткнулся на какую-то тайну, на что-то, о чем никто не знает, что-то, что сделает меня героем улицы, поможет отцу на работе и даже, может быть, поможет им с мамой.

За пять долларов и девяносто пять центов плюс конверт девять на двенадцать с марками и обратным адресом, отправленный на абонентский ящик в одном дальнем штате, добрые люди из «Футур Энтерпрайзис» обещали выслать набор «крайне необходимых предметов, который будет полезен любому, кто внезапно окажется в ином мире».

Умом я понимал, что это глупо. Я уже вышел из того возраста, чтобы всему верить, но ведь простой шрифт, обычные буквы! Ничего, чтобы специально привлечь внимание маленького читателя, ничего, что бросалось бы в глаза. Объявление казалось отпечатанным на пишущей машинке, даже строчки были неровными, ужатыми, с переносами, как будто тот, кто его составлял, пытался передать в тексте как можно больше, рассказать людям все, что знал. Сразу возникал в воображении какой-нибудь гениальный ученый-одиночка, рассылающий объявления из подвала собственного дома в том самом штате, — лет сорока, малость тронутый, но при этом знающий о чем-то таком, что другим и не снилось.

В рекламе было написано, что набор включает более семнадцати предметов, но на картинке я разглядел только пластмассовый нож, эмблему «Хронопутешественник», чтобы пришивать на одежду, карту НФ-Вселенной и какую-то штуку вроде декодера — как я понял, чтобы общаться с другими формами жизни. Итого четыре. Что входило в остальные тринадцать, оставалось только гадать.

Еще там говорилось, что такой набор — ваш единственный шанс выжить в суровых условиях иных миров. Но больше всего мне запомнилась картинка, даже не картинка, а просто рисунок: мальчик с отцом держатся за руки, лица без улыбок обращены к читателю, и без слов понятно (во всяком случае, десятилетнему мне), что им вот не повезло-таки оказаться в ином мире, но у них, по крайней мере, есть с собой аварийный набор.

Вот об этом я думал, пока отец, уже слегка выдохшись, заканчивал свой рассказ о самом заветном, о том, что так долго держал в себе. Он замолчал, и в машине надолго повисло молчание. Потом отец повернулся ко мне:

— Ну, так что скажешь?

Я пожал плечами, не отрывая взгляда от витрин видеопроката. Там, внутри, семейные пары с детьми выбирали кассеты, предвкушая отличный вечер с киношкой и попкорном.

— Папа, — спросил я его, — а мы бедные?

Сперва, когда я только начал говорить, у отца как-то слегка вытянулось лицо — он, конечно, ожидал, что я приду в восторг. А потом я сказал то, что сказал. Почему, как — до сих пор не понимаю. Мне было всего десять, не мог же я сознательно постараться уязвить отца, сделать ему больно? Я еще и знать не знал, что это такое, как это делается и зачем. Или все-таки знал? Да знал, наверняка знал. Умение причинять боль могло пополнить растущий багаж моих навыков и в школе — от сверстников, и дома. Родители почему-то думали, что, если выкрутить громкость телевизора на полную, мне не будет слышно их ежевечерних ссор. Уж кому-кому, а отцу-то, который разбирался в физических свойствах материалов, следовало бы лучше знать, что это проходит сквозь любые стены и не заглушается ничем. Закон сохранения родительского гнева — не пропадает ни капли. Он наполняет собой весь дом, просачивается через любые преграды, распространяясь все дальше и дальше. Он может менять форму, переходить из одного состояния в другое, иногда даже вроде бы пропадает совсем, но если нарисовать вокруг дома большую коробку и подсчитать все, что уместилось внутри, то выяснится, что гнев и раздражение никуда не делись, они здесь, в том или ином виде, движутся во всех направлениях, натыкаясь на мелкие объекты, частично отражаясь, частично поглощаясь ими. Так что, когда родители включали телевизор, это означало лишь, что я слышал их язвящие, уничтожающие голоса под аккомпанемент «Острова фантазий», «Невероятного Халка» и «Лодки любви»[5].

Может быть, кстати, я подумал вдруг, что мы бедные, из-за того аварийного набора. Я почему-то знал, что не стоит просить отца купить мне его — не в этом месяце точно. Может, на Рождество, может, в следующем году. Понятия не имею откуда, но я знал это точно и жалел отца, хотя и отчасти злился на него.

А может быть, я просто хотел увидеть реакцию человека, который так часто бывал холодным и отстраненным дома — и с мамой, и даже со мной, а вот сейчас с таким жаром говорил о науке, математике, перспективах и горизонтах. Я хотел от него такого же отклика на мои слова, на этот раз отец должен был наконец разозлиться. Но ничего не произошло. Он просто завел машину и молча выехал обратно на дорогу.

По пути домой я боялся шевельнуться, так и сидел, зажав в кулаке палочку с лужицей растаявшего шербета. Отец не выглядел сердитым, скорее подавленным — или, правильнее будет сказать, раздавленным.

После этого разговора он изменился. Мой вопрос, который был вопросом только наполовину, в котором искреннее непонимание мешалось с внезапным проблеском, где все вставало на свои места: мы с мамой, отец с его работой и мечтами, наша машина, наш дом, наш район, что-то сдвинул в нем. Он причинил отцу боль, да, но и подстегнул его, отдалил нас друг от друга на годы и годы и в то же время открыл между нами прямой канал связи, позволил общаться на равных, по-честному.

из руководства «Как выжить в НФ-вселенной»:

Социально-экономическая стратификация

Мир-31 составляют три основных региона, называемые иногда также неофициально районами.

Нижняя часть социально-экономической шкалы представлена внешними областями, не выделяющимися заметными отличительными признаками и не относящимися к конкретному жанру. Следует отметить, что, несмотря на используемое иногда наименование «реальность», области эти отличаются от остальных регионов только в количественном, но не в качественном отношении. По природе своей они одинаковы и различаются лишь степенью развития.

На противоположном конце диапазона располагаются богатые районы с преуспевающим населением — верхний средний класс и выше. Движимые, как правило, стремлением к «аутентичности» либо ностальгией по определенной эпохе, они тратят много времени и средств, искусственно воспроизводя антураж внешних областей. Содержание таких «садиков реальности» обходится весьма недешево, однако в данной страте они являются необходимым символом статуса и предметом гордости владельца, тем большей, чем правдоподобнее стилизация.

Все остальное пространство занимают обширные благополучные районы среднего класса, поделенные на специфические НФ-зоны и составляющие основную часть Мира. Несколько десятилетий назад семьи из внешних областей так называемой «реальности» получили возможность переселяться сюда, однако далеко не все могут себе это позволить, с финансовой точки зрения. Хотя в последние годы на данном направлении отмечается некоторое улучшение, многим иммигрантам, несмотря на все усилия, иногда десятилетиями так и не удается влиться в число полноправных обитателей НФ-зон. Они вынуждены селиться в нижнесреднем пограничье между НФ и «реальностью».

Эти территории, хоть и относятся формально к НФ, реализованы с меньшей скрупулезностью, чем прочие части региона. Исходы хроноповествовательных линий могут носить здесь куда более случайный характер в силу фактически прямого контакта с несовершенной физикой Мира-31. Как результат — общее качество мировосприятия значительно проигрывает по сравнению со средним и высшим регионами и в то же время, в силу двойственной природы, стохастичности и отсутствия четкой направленности, не может сравниться с бесприкрасной, однако внутренне непротиворечивой реальностью.

Когда живешь так, как я, а потом вдруг оказываешься в городе, все сильно запутывается. Так странно — я вроде уже десять лет как работаю, а здесь только неделя прошла. Все техники на это жалуются. Только попадая сюда, вспоминаешь, что твоя жизнь, хоть и умещается в коротенький промежуток времени, все же в настоящем, и что она, настоящая жизнь, — здесь, ждет тебя, не понимая, куда ты пропал, и проходит без тебя. А еще тут, оказывается, есть люди, которые тебя знают, думают о тебе, может быть, даже рады были бы тебя увидеть.

Я, правда, ни с кем встречаться не хочу. Я здесь всего на одну ночь, и мне нечего предъявить за прошедшие десять лет, кроме зарплатных чеков, которые я аккуратно, каждые две недели, получал от той самой компании, что год за годом делала жизнь моего отца все более невыносимой.

Опять в метро. Еду на окраину города, выхожу за две остановки до конечной. Пробираюсь мимо старых домов, обхожу бетонированную спортплощадку — по ночам туда лучше не соваться, — взбираюсь на насыпь в месте, где подземка превращается в надземку, поворачиваю за угол, и я на месте.

Стоя рядом с контейнерами для мусора, смотрю на окно кухни. Мама там, моет овощи. Сейчас два часа тридцать одна минута и пятьдесят восемь секунд. Ровно в два тридцать два она поднимет голову и улыбнется. Да — взгляд в окно, улыбка.

Окно на втором этаже. Подпрыгнув, хватаюсь за перекладину пожарной лестницы, забираюсь по ней, перекидываю ногу через перила и оказываюсь на балконе. Мама стоит ко мне спиной. Пригнувшись, наблюдаю через окно, как она снует по кухне, накрывая стол на двоих.

— Входи, — говорит она. — Будешь апельсиновый сок? Я выжму.

Говорит она, конечно, не со мной. Ну то есть со мной, но не с тем мной, который я. Она в хроноцикле, повторяющем, раз за разом, один и тот же отрезок времени — один час, больше ей не по карману. Я обещал по возможности доплатить, чтобы было часа полтора, но она только потрепала меня по руке и сказала, что сперва мне нужно наладить собственную жизнь. Что бы это ни значило.

Подойдя к столу, мама накладывает тарелку и ставит перед моим местом. Поднимает голову, словно что-то припоминая, как будто почувствовав мое присутствие.

— Привет, мам, — говорит кто-то позади меня.

Она поворачивается и выглядывает в окно. Голос принадлежит тому мне, который голографическая копия. Он забирается на балкон тем же манером, что и я сам.

— Заходи быстрей, — говорит она. — На улице холодно.

— Я соскучился.

— Накладывай себе рис.

Мой двойник садится за стол, а мама все хлопочет вокруг, почти не глядя на него. Ничего не изменилось. Быть при деле, заботиться о ком-то — вот все, что было ей нужно, все, чего она хотела от жизни.

Так проходит какое-то время. Я смотрю на другого себя — ее представление обо мне. Тот смотрит на нее, как она занимается то одним, то другим. Уши и нос у меня уже порядочно замерзли, и я бросаю взгляд на часы. Да, уже двадцать восемь минут.

Мама выбрасывает оставшееся на тарелках, моет их и снова принимается за готовку. Так, значит, хроноцикл подходит к концу. Прежде чем он возобновляется, я стучу в окно — легонько, чтобы не напугать ее, но она все равно едва не падает в обморок.

Вырванная из хроноцикла, она выглядит потерянной и, кажется, не особенно мне рада. Мы ст

Дата добавления: 2015-10-13