Император николай I глазами современников 1 страница

М.А. Рахматуллин
Рахматуллин Морган Абдуллович, доктор исторических наук
Работа выполнена при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда, проект №01-01-00149а.

Почти 30-летнее царствование императора Николая I часто называют апогеем самодержавия. Действительно, парадный фасад Российской империи никогда еще не был столь блестящим, а ее международный престиж - столь высоким, как в эпоху Николая I. Однако поражает ее внутренняя противоречивость: золотой век русской культуры, первые железные дороги, систематизация законов, оформление идеологической основы российского самодержавия, ряд важных реформ в самых различных областях жизни общества - и разгром движения декабристов, жесткое преследование инакомыслия, гнетущее засилие бюрократической рутины, венгерский поход русской армии 1849 г. и неудача в Крымской войне как своего рода итог правления Николая I. И во всем этом можно обнаружить следы его личного участия, проявления его здравого смысла и духовной ограниченности, непреклонной воли и капризного упрямства, житейского добродушия и мелочной мнительности.

Частная жизнь и государственная деятельность Николая I, его характер, привычки, взаимоотношения с самыми различными людьми нашли отражение в не менее чем 300 дневниках и воспоминаниях современников, использованных мною при работе над политическим и психологическим портретом этого венценосца. В ходе ее я имел возможность еще раз убедиться в том, какой поистине бесценный, с точки зрения историка, материал заложен в этих уникальных источниках. О Николае I писали государственные деятели и генералы, писатели и поэты, заезжие иностранцы и придворные дамы... Писали по-разному, но тем интереснее сопоставить эти высказывания и оценки, складывающиеся, несмотря на свою мозаичность, в достаточно целостный портрет правителя, именем которого называется целая эпоха в истории России. Немалый интерес представляют и многочисленные самооценки и довольно откровенные признания Николая I близким ему людям, которые тоже использовались в настоящей статье.

Личность и деяния Николая I (25.06.1796-18.02.1855), пятнадцатого по счету российского самодержца из династии Романовых, оценивались современниками неоднозначно. Лица из ближайшего окружения, общавшиеся с царем в неформальной обстановке или в узком семейном кругу, как правило, отзывались о нем с восторгом: "вечный работник на троне", "неустрашимый рыцарь", "рыцарь духа". Для других он был "кровавым", "палачом", "Николаем Палкиным" и т.д. По словам одного из современников, лично знавшего Николая Павловича, он поразительным образом "совмещал в себе качества противоположные: рыцарство и вероломство, храбрость и трусость, ум и недомыслие, великодушие и злопамятность <...> Он был верующий, но отличался жестокостью" [1]. Другим бросалось в глаза сочетание в нем "суровости и даже жестокости" с "сострадательностью и великодушием" [2].

Многие негативные оценки личности Николая и его царствованияисходят от А.И. Герцена, не простившего монарху его расправу над декабристами и особенно казнь пятерых из них: ведь многие надеялись тогда на их помилование. Тем не менее Герцен довольно верно расставил акценты при описании внешнего облика царя:

"Он был красив, но красота его обдавала холодом; нет лица, которое так беспощадно обличало характер человека, как его лицо. Лоб, быстро бегущий назад, нижняя челюсть, развитая за счет черепа, выражали непреклонную волю и слабую мысль, больше жестокости, нежели чувственности. Но главное - глаза, без всякой теплоты, без всякого милосердия, зимние глаза" [3].

Другим современникам прежде всего запомнились его низкий и "мало развитый" лоб и сравнительно небольшая голова, которая "покоилась на шее, достойной Геркулеса" [4]. По словам же жены английского посланника в Петербурге леди Блумфильд, Николай и в свои 52 года, бесспорно, был самым красивым человеком, которого она когда-либо видела, "и его голос и обхождение чрезвычайно обаятельны" [5]. Во внешности Николая "было столько властительно обаятельного, - отмечали другие, - что он не мог не нравиться, особенно женщинам" [6].

Приведем и словесный портрет Николая, принадлежащий перу побывавшего в России в 1839 г. французского маркиза Астольфа де Кюстина:

"У императора Николая греческий профиль, высокий, но несколько вдавленный лоб, прямой и правильной формы нос, очень красивый рот, благородное овальное, несколько продолговатое лицо, военный и скорее немецкий, чем славянский, вид. Его походка, его манера держать себя непринужденны и внушительны".

Можно подумать, что Николай маркизу лично глубоко симпатичен. Но нет, лестный отзыв разрушается замечанием, что император, оказывается, "не может улыбаться одновременно глазами и ртом", что "обычное выражение строгости" во всем облике придает ему всегда "суровый и непреклонный вид". Причем, как заключает де Кюстин, "он вечно позирует и потому никогда не бывает естествен, даже когда кажется искренним <...> Император всегда в своей роли, которую он исполняет как большой актер. Масок у него много, но нет живого лица" [7]. Удивительно, как точно сумел подметить французский путешественник такие важнейшие черты личности императора, как склонность к лицедейству и неискренность.

Де Кюстин не мог знать, что царь-лицедей проявил актерские задатки уже в первые дни своего царствования, когда во время личных допросов декабристов он

"вынуждал признания, <...> подбирая маски, каждый раз новые для нового лица. Для одних он был грозным монархом, которого оскорбил его же верноподданный, для других - таким же гражданином отечества, как арестованный, стоявший перед ним; для третьих - старым солдатом, страдающим за честь мундира; для четвертых - монархом, готовым произнести конституционные заветы; для пятых - русским, плачущим над бедствиями отчизны и страшно жаждущим исправления всех зол".

Мастерски прикидываясь чуть ли не единомышленником арестованных, он таким образом "сумел вселить в них уверенность, что он-то и есть тот правитель, который воплотит их мечтания и облагодетельствует Россию" [8].

"Никто не обладал более императора Николая, - пишет его многолетний ближайший сподвижник М.А. Корф, - высоким даром действовать не только на воображение, на рассудок, но и на чувство. В этом отношении искусство его было, можно сказать. волшебное" [9], чем и отличается, заметим, высокое актерское мастерство. Сплошная череда немыслимых признаний, раскаяний, взаимных оговоров декабристов на допросах была обусловлена не в последнюю очередь и тонким лицедейством царя.

Но бывало и так, что Николай давал волю своим чувствам, не прибегая уже к какой-либо игре. Когда, например, С.Г. Волконский, привезенный фельдъегерем из Умани прямо в Зимний дворец, был введен в кабинет Николая I со связанными руками, то "из августейших уст был осыпан бранью и ругательствами самыми площадными" [10]. В большинстве же случаев, когда ему это было нужно, Николай умел обмануть своих собеседников, которые простодушно верили в его искренность, благородство, смелость, тогда как он только играл. И даже Пушкину могло показаться, что "царь почтил в нем вдохновение, что дух державный не жесток. А для Николая Павловича Пушкин был просто шалопаем, требующим надзора" [11]. Снисходительность же монарха к возвращенному из ссылки поэту объяснялась лишь желанием извлечь из этого как можно больше выгоды для власти и для себя лично. Как пишет саксонский поверенный в делах в Петербурге, Николай "был от природы совершенным артистом, и величайшие актеры могли бы еще у него поучиться. Все казалось так просто, так естественно, но чувствовалось между тем, что все рассчитано на эффект" [12]. О "неискренности государя" в камерных ситуациях жизни царского двора пишет в дневниковых записях 1845 г. и неизменно пользовавшаяся милостью Николая фрейлина А.О. Смирнова-Россет, пребывавшая в этой должности с осени 1826 г. [13].

Артистизм Николая I проявлялся и в том, как умело и расчетливо "подавал" он себя публике. Английский путешественник, лицезревший императора во время его визита к римскому папе в конце 1845 г., так передает свое впечатление: "Государь выходит из кареты - в полном мундире с лентой через плечо, со всеми орденами и звездами, с лучезарным лицом, благосклонно улыбаясь направо и налево, он твердым эластичным шагом идет по мраморным ступеням. - «Молодец, да и только! Каждый вершок в нем - царь!» - как говорит Шекспир" [14]. Так он представлял "свою" Россию перед Европой.

По признанию самого Николая Павловича, он никогда не думал вступить на престол, и воспитывали его как "будущего бригадного генерала" [15]. На становлении личности Николая и как человека, и как будущего монарха сильно сказались унаследованные от отца Павла Петровича и деда Петра Федоровича родовые черты характера - бешеная вспыльчивость, почти напоказ выставляемая грубость, самонадеянность, упорство в отстаивании своих намерений и решений. Как зло, но верно заметил Герцен, "его (Николая I - М.Р.) упорность доходила до безумия беременных женщин, когда они чего-нибудь хотят животом" [16]. Все это накладывалось на присущее Николаю с самого раннего детства стремление во что бы то ни стало быть первым, в том числе и за счет морального и физического подавления слабейших [17]. Крайне непривлекательной чертой еще только формирующегося характера подростка Николая было и то, что уже со стороны своих товарищей по детским играм он "не сносил никакой шутки, казавшейся ему обидою, не хотел выносить ни малейшего неудовольствия <...> он как бы постоянно считал себя и выше, и значительнее всех остальных" [18]. И это чувство превосходства над всеми сохранилось у него на всю жизнь, причем Николай был убежден в божественном происхождении своей власти и в том, что так нужно для блага России.

Сказалось на формировании личности Николая и несистематизированное, большей частью поверхностное общее образование. По его собственному признанию, он "в учении видел одно принуждение и учился без охоты" [19]. По обычаям того времени не избежал юный Николай и суровых телесных наказаний, впрочем, не давших ожидаемого воспитателями результата. Тем не менее Николай хорошо овладел четырьмя языками (русским, французским, немецким, английским), неплохо рисовал карандашом и акварелью, играл на трубе (видимо, на тромбоне [20]) и, как пишет граф Олсуфьев, был также "артистом игры на барабане" [21].

"Математика, потом артиллерия и в особенности инженерная наука и тактика, - напишет позже Николай в своих записках, - привлекали меня исключительно; успехи по этой части оказывал я особенные" [22]. И это не было пустой похвальбой. Его современник, инженер по образованию генерал Е.А. Егоров писал, что Николай Павлович "питал всегда особенное влечение к инженерному и архитектурному искусствам <...> Любовь к строительному делу не покидала его до конца жизни и, надо сказать правду, он понимал в нем толк <...> Он всегда входил во все технические подробности производства работ и поражал всех меткостью своих замечаний и верностью глаза " [23].

Поэтому сразу же после женитьбы в 1817 г. вел. кн. Николай Павлович был назначен генерал-инспектором по инженерной части, а спустя год стал командиром гвардейской бригады (с сохранением прежней должности), получив возможность командовать, назначать смотры и взыскивать с подчиненных за малейшую провинность и любое отклонение от буквы воинского устава. В исполнении своего служебного долга он с самого начала "был слишком строг к себе и к другим", и за это "совсем не был любим" своими сослуживцами [24].

Только дома, пишет императрица Александра Федоровна о тех днях, "он чувствовал себя вполне счастливым, впрочем, как и я, когда мы оставались наедине" [25] в роскошных апартаментах подаренного им на свадьбу Аничкова дворца. Дома Николай чувствует себя настолько раскрепощенным, что ничуть не смущается даже своей привычки "продолжительно и громко сморкаться", каждый раз вызывая этим у вдовствующей императрицы Марии Федоровны полушутливую реакцию: "Unser grossen Trompeter fangt schon wieder an" [26]. ("Наш большой барабанщик уже начинает". - Нем.).

В.А. Жуковский, обучавший русскому языку Александру Федоровну, писал, что "ничего не могло быть трогательнее видеть вел. кн. в домашнем быту. Лишь только переступал он к себе за порог, как угрюмость вдруг исчезала, уступая место не улыбкам, а громкому, радостному смеху, откровенным речам и самому ласковому обхождению с окружающими <...> Счастливый юноша <...> с доброю, верною и прекрасною подругой, с которой он жил душа в душу, имея занятия, согласные с его склонностями, без забот, без ответственности, без честолюбивых помыслов, с чистой совестью, чего не доставало ему на земле?" [27].

И вдруг все разом переменилось. Летом 1819 г. Александр I в доверительном разговоре сообщает Николаю и невестке о своем намерении отказаться от трона в его пользу. Весть эта настолько их поразила, что Николай позже сравнивал свое (и жены) ощущение с ощущением спокойно гулявшего человека, когда у того "вдруг разверзается <...> под ногами пропасть, в которую непреодолимая сила ввергает его, не давая отступить или воротиться. Вот совершенное изображение нашего ужасного положения" [28]. Но, объявив Николаю о предуготованной ему судьбе, Александр I не делает никаких попыток начать приобщение младшего брата к государственным делам. Да и сам Николай тоже был инертен, ибо, как он позже признавался, его мало влекло к трону и он со страхом взирал "на тягость бремени, лежавшего на благодетеле моем" [29]. (Александре I. - М.Р.). По свидетельству камер-юнкера В.А. Муханова, когда было решено, что Николай будет царствовать, "он сам устрашился своего неведения и старался по возможности образовать себя чтением и беседами с людьми учеными. Но условия жизни рассеянной, преобладание военного дела и светлые радости жизни семейной отвлекали его от постоянных кабинетных занятий" [30]. К ним он вообще никогда не имел большой охоты, полагаясь в основном на свой здравый смысл [31]. Об исключительно сильном "практическом" уме Николая Павловича пишет, например, очень хорошо его знавшая княгиня Д.Х. Ливен, родная сестра А.X. Бенкендорфа [32].

25 ноября 1825 г. из Таганрога пришло неожиданное известие о смертельной болезни императора Александра I. Однако намерение Николая тотчас заявить свои права на престол было достаточно резко и решительно пресечено военным генерал-губернатором столицы М.А. Милорадовичем, в распоряжении которого были части гарнизона Петербурга. На его предостережение, что "ни народ, ни войско не поймут отречения (цесаревича Константина. - М.Р.) и припишут все измене", что гвардия "решительно откажется принести Николаю присягу", что "неминуемым последствием затем будет возмущение", вел. кн. Николаю Павловичу возразить было нечего. Поэтому, когда утром 27 ноября пришло известие о смерти императора, Николай, имевший достаточно времени для обдумывания своих дальнейших действий, первым присягнул "законному императору" Константину.

В России начался спровоцированный самой царствующей фамилией политический кризис -17-дневное междуцарствие. По меткому замечанию одного из современников, великие князья Константин и Николай, "как Манилов и Чичиков, стояли в дверях, уступая один другому дорогу" [33]. Как говорил французский посланник Лафероннэ, братья "играют короной России, перебрасывая ее, как мячик, один другому". В сложившейся ситуации действия Николая понятны: желая соблюсти законность передачи власти и отвести обвинения в ее узурпации, он хотел во что бы то ни стало добиться приезда Константина в Петербург и получить от него публичное подтверждение факта отречения от престола. В поведении же Константина была некая двусмысленность: вместо того, чтобы поспешить в столицу, как того настоятельно требовала обстановка, он ограничивается витиеватыми письмами матери и брату со словесными уверениями в отказе от трона. Мотив подобных его действий объясняет дочь фельдмаршала М.И. Кутузова Дарья, супруга бывшего адъютанта вел. кн. Константина Павловича Ф.П. Опочинина, пользовавшегося у цесаревича большим доверием. По ее словам, Константин в узком кругу частенько говорил: "На престоле меня задушат, как задушили отца" [34].

Когда окончательно стало ясно, что ждать приезда Константина бессмысленно, Николай в ночь с 13 на 14 декабря предстал перед Государственным советом и зачитал заготовленный М.М. Сперанским манифест о своем восшествии на престол. Рано утром церемония присяги новому императору без всяких эксцессов прошла в Сенате и Синоде. Стали поступать первые известия о присяге Николаю из гвардейских полков. Примечательно, что на все поздравления близких, как пишет личный секретарь императрицы Марии Федоровны, Николай I отвечал: "Меня не с чем поздравлять, обо мне сожалеть должно" [35].

События 14 декабря 1825 г. на Сенатской площади достаточно известны. Решение стрелять боевыми зарядами было принято Николаем и его генералами не сразу. Последним доводом в пользу применения артиллерии стали слова находившегося рядом с Николаем французского посланника: "Становится темно, мне кажется, государь, что без пушек обойтись нельзя, потому что кабаки дадут случай развернуться бунту в городе" [36]. Царь в глубине души и без подсказки француза опасался, что "бунт мог сообщиться черни". Как бы то ни было, но первый день нового царствования закончился кровопролитием. Впрочем, мог погибнуть в этот день и сам император: он все время на виду, и его мощная фигура на коне была отличной мишенью. Но судьба к нему явно благосклонна. Даже когда то ли по нему, то ли просто в сторону окружавшей его свиты последовал ружейный залп из рядов повстанцев, пули лишь "просвистели через [его] голову " [37]. После этого Николай твердо уверовал в то, что его судьбу направляет Божья рука. Поведение Николая I 14 декабря, определяемое ближайшим окружением царя как "бесстрашное", обычно объясняют его личным мужеством, но сам он считал по-другому и без показного кокетства осаживал особо рьяных придворных льстецов: "Я был не так храбр, как вы думаете, но чувство долга заставило меня побороть себя" [38].

После подавления восстания молодому императору самое время было проявить милосердие. но он без всяких видимых признаков душевных переживаний оставил приговор суда в силе, цинично объяснив это "необходимостью дать урок" всем остальным [39]. Более того, царь собственноручно в деталях расписал для военного генерал-губернатора Петербурга П.В. Голенищева-Кутузова весь церемониал казни пятерых декабристов, не забыв даже определить порядок и громкость барабанного боя! [40]. Не удивительно, что впечатлительной императрице Александре Федоровне, от которой у супруга нет секретов, в ночь предстоящей экзекуции, как она записывает в своем дневнике, "все время мерещились мертвецы" [41]. Николай до конца жизни видел в декабристах своих личных врагов, хотя после подавления восстания на Сенатской площади и бунта Черниговского полка на юге страны они уже не представляли никакой опасности ни для него самого, ни для самодержавной власти вообще. Но, как заметил де Кюстин, император Николай I "привык измерять свою силу страхом, который внушает, и сострадание кажется ему нарушением его кодекса политической морали. Одним словом, император Николай не смеет прощать, он осмеливается лишь наказывать" [42].

14 декабря 1825 г. определило не только личную судьбу Николая, но и России в целом, отныне лишившейся всякой надежды на какие-либо либеральные реформы, в которых она остро нуждалась. 14 декабря дало дальнейшему развитию страны "совсем иное направление" [43]., заметит граф Д.Н. Толстой-Знаменский. По заключению другого современника, "14-му декабря <...> следует приписать то нерасположение ко всякому либеральному движению, которое постоянно замечалось в распоряжениях императора Николая" [44]. Не зря же после осмысления всего услышанного на допросах декабристов он заявил: "Революция на пороге России, но, клянусь, она не проникнет в нее, пока во мне сохранится дыхание жизни, пока, Божьею милостью, я буду императором" [45]. Вся последующая политическая линия царя свелась к оправданию тезиса, провозглашенного в манифесте, обнародованном по завершении процесса над декабристами: суд над ними "очистил отечество от следствий заразы".

Однако на самом деле такой уверенности у Николая Павловича не было. Потому одним из первых его шагов как императора становится учреждение Корпуса жандармов и преобразование Особой канцелярии МВД в III отделение собственной е.и.в. канцелярии во главе с верным А.X. Бенкендорфом. Главная цель новых силовых структур состояла в охране режима и своевременном пресечении любой мысли об изменении основ самодержавного строя. Отныне ничто не могло укрыться от бдительного ока ведомства Бенкендорфа и самого императора, с карандашом в руках вчитывавшегося в донесения жандармских офицеров, которые зорко "наблюдают за внутренним управлением и независимы от его органов" [46]. Одновременно с ними в стране действовала и широкая сеть агентов тайной полиции, которая, по словам наблюдательного современника, с этой поры "властвовала во всей России", причем, если одних "держала на постоянном откупе", то других открыто "теснила и прижимала" всеми средствами [47].

В череду охранительных мер органично вписываются и цензурный устав 1826 г., названный современниками "чугунным", и подновленный устав 1827 г., чуть смягченные параграфы которого компенсировались строгими секретными инструкциями цензорам не допускать никакой "крамолы", под понятие которой подпадало все, что не отвечало представлениям власти. Ту же задачу "держать и не пущать" в конечном счете преследовали и царский рескрипт 1827 г. об ограничении возможностей получения образования детьми крепостных крестьян, и нелепое по своей сути постановление 1831 г. о запрете обучения детей от 10 до 18 лет за пределами России. Для замедления "умственного движения" (А.И. Герцен) в российском обществе по воле Николая в 1834 г. был ограничен выезд россиян в чужие края, а с 1844 г. лица моложе 25 лет вообще не могли выезжать по какой-либо личной надобности за рубеж. "Чему там учиться? - с деланным удивлением спрашивал царь. - Наше несовершенство во многом лучше их совершенства" [48]. В действительности же он боялся повторного внесения в страну "революционного духа". Понятно поэтому, почему каждый раз, когда речь заходила о заграничных отпусках даже преданных власти государственных чиновников, император приходил в "дурное расположение духа " [49].

После получения известия о начале революционных событий в странах Европы в 1848 г. Николай I настолько потерял контроль над собой, что напустился на камердинера императрицы Ф.Б. Гримма (немца на национальности) за то, что тот смеет читать ей "Фауста" Гете:

"Гете! Эта ваша гнусная философия, ваш гнусный Гете, ни во что не верующий, - вот причина несчастий Германии!... Это ваши отечественные головы - Шиллер, Гете и подобные подлецы, которые подготовили теперешнюю кутерьму" [50].

Французский поверенный в делах в Петербурге Мерсье вспоминал:

"Когда я просил императора меня принять (сразу после беспорядков в Берлине 18-19 марта 1848 г. - М.Р.), я нашел его очень взволнованным и сказал ему:

"Государь, только вам нечего бояться революций".

- "Милый мой г. Мерсье, революции предопределены; я еще не освободил своих крестьян и знаю, что они недовольны своим рабством. Достаточно искры, чтобы ниспровергнуть весь нынешний порядок моей империи " [51].

Характеризуя своего шурина, прусского короля Фридриха Вильгельма IV, Николай I признавал, что почва под ногами русского императора "минирована" так же, как под ногами короля Пруссии.

"Мы все солидарны, - говорил он. - У всех нас один враг: революция. Если будут продолжать нежничать с нею, как это делают в Берлине, то пожар вскоре сделается всеобщим. Здесь я пока ничего не боюсь. Пока я жив, никто не пошевелится. Потому что я солдат, а мой шурин никогда им не был <...> Да, я солдат. Это дело по мне. Другое же дело, которое возложено на меня Провидением, я исполняю его потому, что должен исполнять и потому что нет никого, кто бы меня от него избавил. Но это дело не по мне" [52].

И тем не менее Николай готов был защищать свой трон до последнего вздоха, хотя и признавал:

"Не сам я взял то место, на котором сижу, его дал мне Бог. Оно не лучше галер, но я защищал бы его до последней степени" [53].

В качестве заслона от проникновения революционных идей в Россию Николай предлагает усилить цензуру. Царская инструкция созданному 2 апреля 1848 г. под началом Д.П. Бутурлина цензурному комитету была предельно откровенна:

"Как самому мне некогда читать все произведения нашей литературы, то вы станете делать это за меня и доносить мне о ваших замечаниях, а потом мое уже дело будет расправляться с виновными" [54].

Определенные царской инструкцией действия комитета таковы, что даже один из цензоров, А.В. Никитенко записывает в своем "Дневнике": "Варварство торжествует дикую победу над умом человеческим" [55]. Но ужесточением цензуры дело не ограничилось. Предпринимались также и практические шаги по сокращению круга образованных лиц. Так, с мая 1849 г. для всех российских университетов был установлен "комплект студентов" - не более 300 человек в каждом. Причем в студенты следовало отбирать молодых людей не по уровню их знаний, а "одних отличных по нравственному образованию" [56]. Результат впечатляет: в 1853 г. на 50 млн населения страны студентов приходилось всего лишь 2900 человек, т.е. примерно столько же, сколько в одном Лейпцигском университете.

Однако императору и этого было мало: год спустя он назначил министром народного просвещения кн. П.А. Ширинского-Шихматова, слывшего в обществе за "человека ограниченного, святошу, обскуранта" [57]. Выбор столь одиозной в глазах общества фигуры вызван тем, что царю пришлась по душе мысль Шихматова о том, чтобы "впредь все положения и выводы науки были основываемы не на умствованиях, а на религиозных истинах, в связи с богословием" [58]. Николай I был осведомлен о реакции просвещенной части общества на "умствования" самого министра, но упорно отстаивал свои решения, прибегая к заведомо ложному аргументу:

"Говорят, что я - враг просвещения: западное развращает их, я думаю, самих; совершенное просвещение должно быть основано на религии" [59].

Итогом было запрещение чтения лекций в университетах по "опасным" предметам - философии и государственному праву, а преподавание логики и психологии было отдано на откуп... богословам. Во избежание все того же "умственного движения" в обществе власти один за другим закрывают журналы прогрессивной ориентации. Об открытии же новых периодических изданий не могло быть и речи. На все ходатайства об этом у императора ответ был один: "И без нового довольно" [60]. Все говорило за то, что в николаевской России последовательно строилось полицейское государство.

Николай I был твердо убежден во всесилии государства как единственного выразителя интересов общества. Для этого ему необходим был мощный централизованный аппарат управления. Отсюда то исключительное положение в системе органов власти, которое занимала личная канцелярия монарха с пятью ее отделениями, "подмявшими под себя и подменившими собой всю исполнительную структуру власти в стране" [61]. Суть отношений общества и отдельных его членов с верховной властью была четко определена самим самодержцем:

"Сомневаюсь, чтобы кто-либо из моих подданных осмелился действовать не в указанном мною направлении, коль скоро ему предписана моя точная воля" [62].

"Обладая огромной и несомненной энергией, - подчеркивает баварский посланник в России, - император Николай до такой степени преисполнен сознанием своей власти, что ему трудно представить себе, чтобы какие бы то ни было люди или события могли оказать ему сопротивление" [63].

Помимо всего прочего, приведенные слова царя четко выражали и общую тенденцию к военизации государственного аппарата, начиная с самого верха - Комитета министров. В нем в 1840-е гг. лишь трое из 13-членов имели гражданские чины, да и то только потому, что по чисто профессиональным соображениям их некем было заменить из числа военных. К концу царствования 41 губернию из 53 тоже возглавляли военные. Императору по душе были люди, привычные к жесткой субординации, которых страшит одна только мысль о нарушении армейской дисциплины. Как пишет младший современник Николая I историк С.М. Соловьев,

Дата добавления: 2015-10-13