Император николай I глазами современников 3 страница

В быту Николай Павлович был достаточно прост и непритязателен, что, впрочем, не стало помехой для создания им одного из наиболее роскошных дворов в Европе, для возведения блистательных дворцовых ансамблей в пригороде столицы, не считаясь ни с какими затратами. Современникам, со слов лиц из ближайшего окружения Николая, он запомнился тем, что чуть ли не всегда спал, укрывшись поношенной шинелью гвардейского офицера, на набитом свежим сеном (соломой) тоненьком тюфячке, положенном на узкую железную походную кровать. При этом Николай I отличался исключительной чистоплотностью. Как пишет его дочь Ольга, он каждый день менял белье, перчатки и шелковые носки [122].

Ел, как подтверждают все мемуаристы, с величайшим воздержанием и преимущественно простые русские кушанья - котлеты с картофельным пюре, щи, каши в горшочках (особенно любил гречневую). По их дружным отзывам, был исключительно умерен в пище, чего не отрицает и сам Николай: "Без еды или с едою самою скудною я могу, пожалуй, обойтись хоть пять дней кряду, - пишет он, - но спать мне необходимо, и я свеж и готов явиться на службу только тогда, когда высплюсь по крайней мере семь или восемь часов в сутки, хоть бы и не вдруг, а с перерывами" [123]. При этом даже во время утомительных поездок по стране Николай Павлович "раз и навсегда приказал своему метрдотелю Миллеру, чтобы за обедом у него никогда не было более трех блюд, что и решительно исполнялось". И когда однажды Миллер не удержался от желания подать к столу нежнейшее блюдо из свежих форелей, то услышал грозное императорское замечание: "Что это такое, четвертое блюдо? Кушайте его [сами]". Царь бросил салфетку, вышел, сел в коляску и уехал, не дожидаясь всегда сидевшего рядом с ним Орлова, согласием которого Миллер предварительно заручился [124]. Ужинал Николай редко, ограничиваясь чаем. Этому есть самое прозаическое объяснение: как его отец и бабушка, Екатерина II, Николай I страдал наследственной "тугостью на пищеварение". Заметим, что то же было и у наследника престола Александра, уже в бытность царем лечившегося от фамильного недуга усердным курением кальяна "доколе занятие это не увенчается полным успехом" [125].

В одежде исключительное предпочтение Николай Павлович во все времена отдавал военным мундирам и потому имел в своем гардеробе мундиры всех полков и часто - до пяти-шести раз на дню - менял их в зависимости от обстоятельств, затягиваясь порой до полуобморочного состояния, - так они по уставу были узки. Тем не менее, по признанию самого Николая, он с военным мундиром "до того сроднился, что расставаться с ним ему так же неприятно, как если бы с него содрали кожу" [126]. Даже театры Николай Павлович всегда посещал "не иначе как в мундире", вынуждая, таким образом, и всех других следовать высочайшему примеру [127]. Почти никогда не снимал император и сапог, сетуя, что у него "всегда болят ноги, когда бывает без высоких сапог" (ботфортов) [128]. В целом для него не было большей радости видеть "войска в строю, мундир и воротник, застегнутые на все крючки-пуговицы, военную выправку и руки по швам" [129]. И в этом не было бы ничего предосудительного, если бы он, иронизируют современники, "не старался всю Россию всунуть в мундир" и не выказывал явного пренебрежения не только к партикулярной одежде, но и к тем, кто ее носил.

Николай органически не любил вошедшие тогда в моду (в виде протеста против осточертевшего всем единообразия) пуховые шляпы с широкими полями, цветастые кашне, пальто, пиджаки, "штаны штатские" на любой вкус, одно ношение которых "могло повлечь неприятности" [130]. Поэтому нет ничего удивительного в том, что к концу первого десятилетия его царствования была проведена генеральная реформа гражданских чиновничьих мундиров. Отныне для чиновников предусматривалась форма одежды на все случаи жизни - парадная, будничная, особая, дорожная, летняя и т.д. В 1845 г. даже появилось 13-страничное "Расписание, в какие дни в какой быть форме" [131]. По воспоминаниям бывшего студента Петербургского университета, с 1830-х гг. "соблюдение формы, согласно предписанным правилам, составляло вопрос величайшей важности", и для всякого начальства не было более существенной задачи, как отловить и подвергнуть аресту всех "провинившихся" по этой части [132].

Показания современников опровергают широко бытующее в литературе мнение о "железном" здоровье Николая. Это не совсем так. В зрелом возрасте он был подвержен резким перепадам кровяного давления, головокружениям, "колотьям в боку", частым простудам, переходившим в "горячку". С годами все регулярнее и острее донимали его подагра, приступы остеохондроза и т.д. Но, демонстрируя крепость духа и не очень доверяя врачам, свои болезни император старался перемочь на ногах, изредка прибегая к услугам нетрадиционной медицины - к заговорам. Есть этому и другое объяснение: Николай Павлович был суеверен и считал, что если "раз ляжет, то, наверное, уже не встанет", ибо "в доме Романовых никто не бывает долговечен" [133]. По свидетельству М.А. Корфа, во время болезни государь "позволял себе ложиться только на диван, в шинели, заменявшей ему халат, и в сапогах, да еще со шпорами" [134]. Характерно, что Николай никогда не отправлялся в поездки по понедельникам, ибо на этот день пришлось 14 декабря 1825 г. Чурался он также и цифры 13 и когда замечал, что за обеденным столом - "чертова дюжина", то "для избежания влияния этого зловещего числа" приказывал пригласить еще одного гостя [135].

Чувство долга заставляло царя демонстрировать свою исключительную физическую выносливость. "Во время маневров он мог, - пишет дочь Ольга, - беспрерывно оставаться восемь часов подряд в седле, без того, чтобы хоть закусить чем-нибудь. В то же время он появлялся свежим на балу, в то время как его свита валилась от усталости" [136]. Он мог, например, в 9 утра вернуться в Петербург из длительной поездки, преодолев в коляске за сутки до 440 верст, и в час дня быть уже на разводе войск [137]. Поддерживать хорошую физическую форму позволяло то, что Николай I не курил и не жаловал курящих, был равнодушен к спиртному, лишь изредка позволяя себе бокал вина. Всякие сплетни и скандалы вызывали у него отвращение, а когда он стороной узнавал, "что какой-нибудь сановник злоупотребил его доверием, у него разливалась желчь, и ему приходилось лежать" [138]. Подобные приступы у царя вызывали также неудачные смотры, парады и маневры войск, являвшиеся его непреодолимой страстью, которой он предавался в любое время года. Накапливавшееся раздражение Николай снимал обращением к Богу. По утрам и перед отходом ко сну подолгу и истово коленопреклоненно молился на любовно вышитом императрицей коврике, никогда не пропускал воскресные богослужения и не позволял этого членам своей семьи и придворным. Своим близким император признавался, что "когда он у обедни, то он решительно стоит перед Богом и ни о чем земном не думает" [139]. Но и в церкви жесткая натура Николая брала свое. Как пишет друг царской семьи баронесса М.П. Фредерикс, он "очень строго следил за стоянием своих детей в церкви; малолетние были все выровнены перед ним и не смели пошевелиться, он во всем и во всех любил выдержку" [140].

Вставал Николай I очень рано. Даже в зимние дни в 7 часов утра проходившие по набережной Невы зеваки могли видеть государя за письменным столом в своем кабинете за ворохом бумаг [141]. В этом был элемент нарочитости - демонстрация усердия на службе. Ровно в 9 Николай I уже принимал министров, у каждого из которых был свой день недели для доклада. После 12 дня в любую погоду он отправлялся (если не было учений или смотров) инспектировать учебные заведения, казармы и присутственные места. И никто заранее не знал, куда именно сегодня царь направит свои стопы. При обнаружении недостатков Николай Павлович в бешенстве устраивал, невзирая на чины и заслуги, разносы провинившимся и давал конкретные указания по их исправлению. Практически ничто не ускользало от зоркого взгляда монарха, причем при своей исключительной памяти (в том числе и на лица) он, как пишут очевидцы, "никогда не забывал того, что приказывал, и горе тому, <...> если при вторичном посещении находил свои замечания хотя бы не вполне исполненными" [142]. Наверное, и здесь был элемент показной монаршей требовательности для устрашения подчиненных (после инспекционных визитов, в кругу близких со смехом рассказывал, что он "никогда не видел таких варварских физиономий, какие он встретил в этих присутственных местах" [143].).

Императора часто в разное время суток можно было видеть прогуливающимся в простой офицерской шинели не только по центральным улицам Петербурга, но и по его окраинам. Делал он это, по его собственному признанию, "более для здоровья, чем для удовольствия". При этом царь не упускал случая отловить не по форме одетых офицеров и, не дорожа державным временем, лично доставить их на гауптвахту. Но странное дело: "хозяин" империи часто не видел того, что бросалось в глаза иностранцам. Так, весной 1846 г. жена британского посланника леди Блумфильд, впервые приехавшая в Россию, писала:

"Меня поразили в этом странном городе недоконченность и грубость во всем. Великолепные дворцы над лавками, <...> богатые каменные лестницы, покрытые грубыми и грязными зелеными коврами, и общий вид грязи и неаккуратности, которые оскорбляют глаз <...> Вся грязь, которая накопилась за последние 5 месяцев и которую выбрасывают в каналы, <...> сильно заражает воздух <...> Никто, посмотрев на улицы, не скажет, что они покрыты льдом, ибо они почти черного цвета <...> Нельзя себе представить ничего ужаснее, как состояние мостовых - они с огромными ямами, которые угрожают опрокинуть экипаж" [144].

Представление о летнем Петербурге начала 1850-х гг. дают воспоминания секретаря французского посольства Рейзета. Граф был поражен невиданным для парижанина зрелищем:

"Коровы выходят летом из дворов, заслышав рожок пастуха, и целыми стадами отправляются за город на пастбище, откуда они возвращаются в тот же день вечером, что придает столичному городу деревенский вид" [145].

Кроме постоянных прогулок, для поддержания здоровья Николай многие годы в темпе повторял сложные ружейные приемы. И не зря: по словам доктора Кареля, видевшего его без одежд, "нельзя представить форм изящнее и конструкции более Аполлон-Геркулесовской" [146]. Однако, если верить де Кюстину, фигура царя в одежде выглядела тяжеловесной из-за усвоенной им "с молодости привычки стягиваться выше поясницы корсетом, чтобы оттянуть живот к груди" [147]. и выглядеть полным молодцом. Наследственность предопределила раннее облысение Николая Павловича. Это, видимо, его угнетало, и он долгое время тщательно скрывал лысину под париком, который с облегчением перестал носить сразу же после рождения первой внучки в 1842 г. Причем сделал это в не свойственной ему манере: перед строем кадетов он ловко поддел снятый с головы парик ногой и весело воскликнул: "Теперь я дедушка, ну его!" [148].

По вечерам император любил бывать в театрах, отдавая предпочтение французским труппам и итальянской опере, ценил красивые и сильные голоса, талантливую игру актеров, знал их всех по именам и по заслугам награждал. Дома Николай был не прочь перекинуться в картишки,в узком кругу, радовался выигрышам и однажды на "карточные" деньги (26 руб.), как простой смертный, купил своей "птичке" (так прозвали при дворе Александру Федоровну за ее необыкновенно плавную, "воздушную" походку) шляпку, донельзя этим ее растрогав. Есть свидетельство, что Николай играл в шахматы, но неизвестно, насколько сильным он был игроком. Довольно часто посещал император маскарады, балет, испытывая к молоденьким танцовщицам, как шепотком судачили в свете, не одно только платоническое чувство. Но по-настоящему Николай отдыхал в кругу семьи, забывая там о своем величии. "Только здесь, - пишет де Кюстин, - вспоминает он, что человек имеет свои прирожденные радости и удовольствия" [149]. По словам баронессы М.П. Фредерике, Николай "был самый нежный отец семейства, веселый, шутливый, забывающий все серьезное, чтобы провести спокойный часок среди своей возлюбленной супруги, детей, а позже и внуков" [150]. В особенно счастливые моменты царь чувствовал себя на седьмом небе, забывая при этом о чувстве меры. Так, когда у наследника престола родился сын, в честь деда нареченный Николаем, повелением императора в полные генералы были произведены сразу около 40 человек!

Николаю I очень повезло с женой - безропотным сентиментальным существом, склонным к созерцанию и не расположенным к активной деятельности в роли первой леди, как это было принято до нее.

"Император Николай, - пишет А.Ф. Тютчева, - питал к своей жене, этому хрупкому, безответному и изящному созданию, страстное и деспотическое обожание сильной натуры к существу слабому, единственным властелином которого он себя чувствует. Для него это была прелестная птичка, которую он держал взаперти в золотой и украшенной драгоценными каменьями клетке, которую он кормил нектаром и амброзией, убаюкивал мелодиями и ароматами, но крылья которой он без сожаления обрезал бы, если бы она захотела вырваться из золоченых решеток своей клетки" [151].

Еще до обручения он обещал ей оставаться "на всю жизнь Вашим верным Николаем". До поры до времени он таким и был, ограничиваясь тем, что на балах на сто избранных персон в Аничковом дворце "кокетничал, как молодая бабенка, со всеми", пересказывая жене "все разговоры с дамами, которых обнадеживал и словами, и взглядами, не всегда прилично красноречивыми" [152]. Однако позже "крепкие", по уверению замечательного пушкиниста П.Е. Щеголева, "мужские качества" [153]. Николая взяли свое, и он стал позволять себе частые увлечения на стороне, одаривая мужским вниманием не только обворожительных красавиц-фрейлин, пригожих придворных дам, но и случайно встреченных им молоденьких привлекательных особ, не чураясь даже банальных уличных знакомств [154]. Секретарь небезызвестного светского льва кн. Анатоля Демидова свидетельствовал:

"Царь - самодержец в своих любовных историях, как и в остальных своих поступках: если он отличает женщину на прогулке, в театре, в свете, он говорит одно слово дежурному адъютанту. Особа, привлекшая внимание божества, попадает под надзор. Предупреждают супруга, если она замужем, родителей, если она девушка, - о чести, которая им выпала. Нет примеров, чтобы это отличие было принято иначе, как с изъявлением почтительнейшей признательности. Равным образом нет еще примеров, чтобы обесчещенные мужья и отцы не извлекали прибыли от своего бесчестья.

- «Неужели же царь никогда не встречает сопротивления со стороны самой жертвы его прихоти?» - спросил я даму, любезную, умную и добродетельную, которая сообщила мне эти подробности.

- «Никогда! - отвечала она с выражением крайнего изумления. - Как это возможно?»

- «Но берегитесь, ваш ответ дает мне право обратить вопрос к вам».

- «Объяснение затруднит меня гораздо меньше, чем вы думаете; я поступлю, как все. Сверх того, мой муж никогда не простил бы мне, если бы я ответила отказом»" [155].

Привлекшие внимание самодержца особы, как можно заключить из приведенного диалога, не отличались пуританскими нравами, и их покорность развратила Николая до такой степени, что он был злобно памятлив на получаемые отказы и мелочно мстителен, особенно, если ему предпочитали другого. Когда, например, одна из светских красавиц, в пору своего расцвета ответившая решительным отказом на щекотливое предложение царя и отдавшая предпочтение его флигель-адъютанту, с годами осталась без средств и обратилась за помощью к Николаю, то он, увидев ее имя на прошении, вскричал с гневом: "Этой?! Никогда... и ничего!" [156].

Но помимо этих "васильковых дурачеств", как сам Николай с подачи поэта Ф.И. Тютчева называл свои любовные похождения, было у него и серьезное увлечение фрейлиной своей жены обаятельной Варварой Нелидовой (по иронии судьбы, приходившейся племянницей Е.И. Нелидовой, - фаворитки отца). Долговременная связь эта (вплоть до смерти Николая) и создание фактически второй семьи, если верить светской молве, были санкционированы самой императрицей Александрой Федоровной, которая при своем пошатнувшемся здоровье, в том числе и от частых родов, была "так слаба, что кажется совершенно лишенной жизненных сил". Может быть, в знак признательности за такую отнюдь не типичную для женщины жертвенность самое большое удовольствие Николая, как свидетельствует третья дочь императорской четы Александра, состояло в том, чтобы постоянно " делать удовольствие мама!" [157]. Он действительно выполнял все ее прихоти, не останавливаясь ни перед какими материальными тратами, и со стороны все выглядело настолько благопристойно, что даже очень наблюдательный де Кюстин не обнаружил здесь ничего предосудительного.

А фрейлина А.О. Смирнова-Россет описала распорядок дня императора в 1845 г. так:

"В 9-м часу после гулянья он пьет кофе, потом в 10-м сходит к императрице, там занимается, в час или 1 1/2 опять навещает ее, всех детей, больших и малых, и гуляет. В 4 часа садится кушать, в 6-ть гуляет, в 7 пьет чай со всей семьей, опять занимается, в десятого половина сходит в собрание, ужинает, гуляет в 11-ть, около двенадцати ложится почивать. Почивает с императрицей в одной кровати".

И дальше Смирнова-Россет, которую саму не без оснований подозревали в интимных отношениях с императором, с юмором недоумевает: "Когда же царь бывает у фрейлины Нелидовой?" [158]. Добавим к этому, что Нелидова жила в Зимнем, рядом с царской семьей, и оставалась там вплоть до своей смерти в 1897 г., пережив своего единственного возлюбленного на 42 года!

Спустя пять лет после ее смерти в вышедшей в Берлине книге П. Гримма, написанной по свежим впечатлениям современников, воссоздается образ той, которая на многие годы пленила сердце грозного монарха:

"Несмотря на трех детей, которыми она одарила государя, ее лицо сохранило полный блеск молодости (автор пишет о начале 1850-х гг. - М.Р.). Черты ее, строго правильные, позволяли справедливо и основательно соревноваться с красивейшими женщинами во всей России <...> Нелидова пленила Николая не только своей красотой, но и умом. Она умела управлять своим повелителем с тактом, свойственным только женщине. Делая вид, что во всем покоряется, всегда умела направить его на путь, который, по ее мнению, был лучшим <...> Она могла бы злоупотреблять своим влиянием по части интриг и кумовства, но была далека от этого, <...> и никогда не старалась выставляться на вид, не окружала себя призраками и ореолом власти; ей хорошо был известен гордый и подозрительный характер государя" [159].

Легкие "победы" на любовном фронте, равно как и непредвиденные неудачи Николая I, привели к тому, что, если в начале царствования современники чаще отмечали его "утонченную вежливость и учтивость" в общении не только с дамами света, его "обворожительную любезность и добродушие " [160], то в последние годы жизни он "любил употреблять в разговоре с женщинами тон самый грязный, самый циничный" [161]. Долгие годы проведший рядом с императором директор канцелярии Министерства двора В.И. Панаев, красавица-жена которого лишь чудом избежала "благосклонности" царя, тоже пишет о том, что в начале своего правления "он не был еще так развязен с женщинами, как впоследствии" [162]. Его подлинное отношение к ним выразилось и в том, что однажды на смотрах, как пишет очевидец, он "слез с лошади <...> и отправил естественную надобность, повернувшись к веренице экипажей, наполненных блестящими дамами, которые тотчас прикрылись зонтиками" [163]. Правда, оправданием хулиганскому поступку монарха может служить то обстоятельство, что перед фронтом отряда были развернуты знамена, таким образом "оскорбить" которые он не мог ни при каких обстоятельствах. Оценивая отношение Николая I к женщинам в целом, Герцен писал: "Я не верю, чтоб он когда-нибудь страстно любил какую-нибудь женщину, как Павел Лопухину, как Александр всех женщин, кроме своей жены; он «пребывал к ним благосклонен», не больше" [164].

Впрочем, Николай I не отличался деликатностью обхождения и с сильной половиной человечества, не исключая и лиц из своего ближайшего окружения. Они не раз вынуждены были выслушивать разные нелестные эпитеты государя в свой адрес, среди которых самыми мягкими были "дурак", "старый дурак", "глупая лысая голова", "разиня" [165]. Министра двора П.М. Волконского, который был двадцатью годами старше Николая, мог грубо публично обругать за не совершенный им проступок. Преданнейшему П.А. Клейнмихелю Николай мог с садистским наслаждением до крови щипать руку, если на подведомственных ему дорожных станциях плохо открывались оконные задвижки. Другой раз он то же самое проделал с ним за откровенную ложь, наставляя его при этом как мальчишку: "Не лги!", "Не лги!" [166]. И 58-летний министр терпеливо сносил все это, ибо, как пишет один из современников, боялся своего патрона "до безумия" [167]. Клейнмихель сам признавался, что всякий раз, когда он шел с докладом, его била лихорадка [168]. Не церемонился Николай и с другими своими министрами. Когда, например, заместивший на посту министра финансов Е.Ф. Канкрина 65-летний Ф.П. Вронченко, по характеристике современников, "великан по росту, пигмей в сердце, принесший к подножию престола малороссийскую хитрость вместо ума и холопскую сметливость в замену просвещения" [169]., вздумал было говорить "не в царских видах" о финансах, Николай не ограничился привычной в общении с ним фразой: "Что ты смыслишь", а заорал на него - "Утри нос!" [170]. Даже генерал-фельдмаршал И.Ф. Паскевич, которого Николай I неизменно уважительно называл "отцом-командиром", за 3 года до смерти царя отозвался о нем весьма нелицеприятно: "Он и меня <...> в состоянии в минуту вспышки запрятать на гауптвахту. Он час от часу делается раздражительнее и напоминает Павла" [171]. Не рискуя попадать в такие ситуации, министры старались либо по-лакейски угождать государю, либо по-лакейски же втихомолку обманывать его.

Если же говорить о людях рангом пониже, то за самое пустяковое упущение с их стороны царь мог своим "громовым" голосом так обложить их "трехэтажным непечатным словцом", что даже закаленные службой военные "натурально падали в обморок" [172]. Даже склонная к идеализации образа Николая I А.О. Смирнова-Россет уже после его смерти написала: "Да, наш Николенька как посмотрит, так душа в пятки уходит, а как прикрикнет, то колени подкашиваются и делается в коленках дрожь" [173]. Справедливости ради мемуаристка отмечает, что иногда государь, видимо, движимый чувством раскаяния перед несправедливо обиженными им людьми, на другой день публично извинялся [174]. Но такие случаи были крайне редки.

Генерал П.А. Крыжановский, много раз в разных жизненных ситуациях наблюдавший Николая I и, видимо, много натерпевшийся от его самодурства, оставил любопытную зарисовку "самодержца чистой воды":

"Огромного роста, прекрасно сложенный красавец, великолепный ездок, он был воплощением силы, энергии и решимости. Обращение его с людьми было вообще милостивое, но пренебрежительное. Чувствовалось, что отношение государя к лицу, с которым он говорил, можно сравнить с снисходительным обращением хозяина со своей собачкой: коли станет служить на задних лапках, - погладит, а коли промедлит или заупрямится, - больно вытянет палкой. Выражение лица было строгое, суровое, смягчавшееся в добрые минуты. Глаза проницательные, как бы заглядывавшие в душу, но в гневе становились какого-то свинцового цвета и приобретали страшное выражение; нижняя челюсть дрожала, и невольно приходила в голову мысль, что он, как очковая змея птичку, может заворожить и уничтожить человека. Голос у него был необыкновенный. Такого я уже не слыхал во все продолжение моей долгой жизни. Когда государь командовал, <...> команда эта была слышна, как выражаются, за версту" [175].

Вместе с тем Николай Павлович, как и многие жестокие натуры, отличался сентиментальностью и мог, например, пустить непритворную слезу при расставании с женой, отъезжающей за рубеж на лечение [176], или умиленно с ложечки кормить своих чуть занемогших чад. По позднейшему собственному признанию царя, ему, еще маленькому, каждый раз хотелось плакать от пения церковных певчих во время храмовых служб [177], но его сдерживала детская боязнь насмешек со стороны старших. С годами сентиментальность государя, кажется, только возрастала. Так, например, после концерта в Дворянском собрании, "поднесенном ему" в 1841 г. А.Ф. Львовым, до слез растроганный царь сказал композитору: "Никогда так музыка на меня не подействовала, как сегодня: мне совестно было, я прятался за колонну, чтобы никто моих слез не видал; ты заставил меня войти в самого себя! " [178]. Слезы подступали к глазам императора каждый раз при исполнении духовных песнопений не только с клироса, но и в концертном варианте оркестром и хором под руководством того же Львова. Композитор неизменно удостаивался царской благодарности: "Вот единство, которого я желал, спасибо тебе, спасибо!" [179].

Скажу здесь и о литературных пристрастиях Николая I, которые мало чем отличались от вкусов рядового обывателя. Наряду с имевшими тогда успех историческими романами Вальтера Скотта, увлекательно поэтизировавшими позабытые рыцарские времена, в круг его чтения входили богоискательские произведения Ф.Р. Шатобриана, романы Жермены де Сталь и Эжена Сю - знатока жизни парижского "дна". При чтении вслух его романа "Парижские тайны" на "вечерних собраниях" у императрицы на глаза супруга обычно наворачивались сочувственные слезы [180]. Государь, видимо, был знаком с произведениями Жорж Санд и аббата Прево, но считал их социально опасными и фривольными по духу, а потому запрещал их публикацию в России. Что касается отечественной литературы, то к ней он особого интереса, видимо, не питал, иначе не приписывал бы "Мертвые души" Н.В. Гоголя В.А. Соллогубу, "Тарантас" которого, как пишет Смирнова-Россет, "очень понравился государю, он очень часто о нем говорил" [181]. Получил удовольствие император и от чтения тяжеловесного "псевдоисторического", по определению критики той поры, романа Фаддея Булгарина "Иван Выжигин", имевшего шумный успех у широкой публики. Автор удостоен награды [182]. Государя, вероятно, привлекли не художественные достоинства романа, а то, как в нем изображались злоупотребления мелких чиновников судебного ведомства и полиции. Очень понравился императору вышедший в конце 1829 г. роман М.Н. Загоскина "Юрий Милославский" [183]. Но вот Н.В. Гоголю, у которого, по словам Николая I, "есть много таланту драматического", державный сквернослов не смог простить "выражения и обороты слишком грубые и низкие" [184]. Трудно сказать, имелся ли здесь в виду и "Ревизор", на постановке которого к неудовольствию высшего чиновничества император от души хохотал, аплодировал, а потом заставлял министров ходить смотреть эту пьесу, рассчитывая таким образом отвадить их от гнусности взяточничества. Несмотря на недовольство элиты, воспринимавшей "Ревизора" как "либеральное заявление" в духе комедий Бомарше, Николай после спектакля будто бы сказал: "Всем досталось, а мне больше всех!"

Что касается А.С. Пушкина, то Николай защищал его "Онегина" от "несправедливейших и пошлейших", по его оценке, нападок Булгарина в прессе, но сам к этому гениальному произведению относился весьма сдержанно, считая, что Пушкин "сделал бы гораздо лучше, если бы не предавался исключительно этому весьма забавному роду литературы, но гораздо менее благородному, нежели его «Полтава»" [185]. И уж вовсе глубокое отвращение у Николая I вызвал "Герой нашего времени" М.Ю. Лермонтова. Как явствует из письма царя жене, первая часть романа с "удачно набросанным" характером Максима Максимовича была, по его мнению, "хорошо написана", но вторую его часть с Печориным он находит просто "отвратительной". "Это то же самое изображение презренных и невероятных характеров, какие встречаются в нынешних иностранных романах. Такими романами портят нравы и ожесточают характер <...> Эти кошачьи вздохи читаешь с отвращением <...> Какой же это может дать результат? Презрение или ненависть к человечеству! <...> По-моему, это жалкое дарование, оно указывает на извращенный ум автора". Это письмо от 14 (26) июня 1840 г. Николай I заканчивает садистским пожеланием отправленному по его воле на Кавказ поэту: "Счастливый путь, г. Лермонтов, пусть он. если это возможно, прочистит себе голову в среде, где сумеет завершить характер капитана, если вообще он способен его постичь и обрисовать... " [186].

Дата добавления: 2015-10-13