Император николай I глазами современников 2 страница

"по воцарению Николая, <...> военный человек, как палка, как привыкший не рассуждать, но исполнять и способный приучить других к исполнению без рассуждений, считался лучшим, самым способным начальником везде; <...> опытность в делах - на это не обращалось никакого внимания. Фрунтовики воссели на всех правительственных местах, и с ними воцарилось невежество, произвол, грабительство, всевозможные беспорядки" [64].

Таким образом, в годы правления Николая I завершился начатый его отцом Павлом I откат от целенаправленного процесса становления цивилизованного общества в царствование Екатерины II, реальным показателем которого было последовательное замещение высших административных должностей лицами гражданского состояния.

Император был абсолютно убежден в том, что образцом идеально устроенного общества является дисциплинированная армия.

"Здесь порядок, строгая безусловная законность (царь имеет в виду жесткие параграфы воинского устава. - М.P.), никакого всезнайства и противоречия, все вытекает одно из другого", - с восторгом говорил Николай. И добавлял самое сокровенное: "Я смотрю на человеческую жизнь только как на службу, так как каждый служит" [65].

Разумея под "всезнайством" самостоятельность мысли или действий, Николай Павлович по природе своей просто не мог этого допустить. Отсюда его стремление окружать себя послушными и безынициативными исполнителями, беспрекословно выполняющими его "предначертания и приказания". Причем, по свидетельству хорошо осведомленного о жизни императора мемуариста, он, не доверяя никому, "с годами стал еще усерднее заниматься государственными делами почти единолично" [66]. В подобных условиях, отмечают современники, "быть приближенным к такому монарху равносильно необходимости отказаться, до известной степени, от своей собственной личности, от своего я <...> Сообразно с этим в высших сановниках <...> можно наблюдать только различные степени проявления покорности и услужливости" [67]. Такое раболепие как нельзя лучше соответствовало убеждениям Николая, говорившего:

"Там, где более не повелевают, а позволяют рассуждать вместо повиновения, - там дисциплины более не существует" [68].

Недостаток самостоятельных и инициативных людей, естественно, приводил к тому, что царь оставлял за собой право на решение любого дела и тратил время на то, чтобы дотошно вникать во все мелочи повседневности, вплоть до покроя платья придворных дам, и, смешно сказать, фасонов их причесок. Это давало основание для жестких заключений современников: "Желание себя выказать в малых и ничтожных вещах доходит у него до крайности" [69]. Действительно, по словам государственного секретаря Н.И. Бахтина, через руки которого проходили все доставлявшиеся государю бумаги, он не противился тому, что его обременяли бесчисленным множеством мелочей, половину которых при желании без всякого ущерба для дела "можно было отсечь" [70]. Не удивительно, что на пике своего царствования в 1843 г. он говорил: "Я с 1826 года не запомню ни одного, где бы так доставалось бедным моим глазам, как нынче; пропасть дел и в Совете, и в Комитете, и в разных временных комитетах, и прямо из министерств". Дела же стекались к нему, как объяснял сам Николай, по настоятельной "необходимости <...> все рассматривать и поправлять самому непосредственно" [71].

Фрейлина А.Ф. Тютчева, более других имевшая возможность наблюдать повседневную жизнь царя, пишет, что он "проводил за работой 18 часов в сутки, <...> трудился до поздней ночи, вставал на заре, <...> ничем не жертвовал ради удовольствия и всем ради долга и принимал на себя больше труда и забот, чем последний поденщик из его подданных. Он чистосердечно и искренне верил, что в состоянии все видеть своими глазами, все слышать своими ушами, все регламентировать по своему разумению, все преобразовывать своею волею".

Но каков же был итог подобного увлечения верховного правителя мелочами?

"В результате, - продолжает Тютчева, - он лишь нагромоздил вокруг своей бесконтрольной власти груду колоссальных злоупотреблений, тем более пагубных, что извне они прикрывались официальной законностью и что ни общественное мнение, ни частная инициатива не имели права на них указывать, ни возможности с ними бороться" [72]. В этой ситуации повеления государя либо не исполнялись тотчас, либо вообще игнорировались, а часто царя и откровенно обманывали.

Понимал ли свое двусмысленное положение сам Николай? Пожалуй, понимал, но перебороть себя не мог. В одном из его писем содержится примечательное признание:

"Странная моя судьба. Мне говорят, что я - один из самых могущественных государей в мире, и надо бы сказать, что всё, т.е. всё, что позволительно, должно бы быть для меня возможным, что я, стало быть, мог бы по усмотрению быть там и делать то, что мне хочется. На деле, однако, именно для меня справедливо обратное. А если меня спросят о причине этой аномалии, есть только один ответ: долг! Да, это не пустое слово для того, кто с юности приучен понимать его так, как я. Это слово имеет священный смысл, перед которым отступает всякое личное побуждение, всё должно умолкнуть перед этим одним чувством и уступать ему, пока не исчезнешь в могиле. Таков мой лозунг. Он жесткий, признаюсь, мне под ним мучительнее, чем могу выразить, но я создан, чтобы мучиться" [73].

В письме матери, объясняя мотивы своих действий, он писал: "Компасом для меня служит моя совесть <...> я иду прямо своим путем - так, как я его понимаю; говорю открыто и хорошее и плохое, поскольку могу: в остальном же полагаюсь на Бога" [74]. Впрочем, он добавлял: "На Бога надейся, а сам не nлoшaй" [75].

Как ни странно, это стремление "замкнуть" все дела на себя уживалось у Николая с явно не оправданным доверием к некоторым лицам из его ближайшего окружения. "Величайшим недостатком" отца наследник престола, будущий император Александр II, считал то, что тот был "слишком доверчив" к людям, полагая, что "все, подобно ему, стремятся к общему благу, нисколько не подозревая, как обманывают его иногда своекорыстие и неблагодарность приближенных " [76]. О "невероятных злоупотреблениях и хищениях" в ведомстве одного из самых близких к Николаю сановников - П.А. Клейнмихеля с горечью пишет все та же А.Ф. Тютчева. О таком же грехопадении других близких к императору лиц сообщает и весьма осведомленный кн. П.В. Долгоруков. По его словам, военный министр А.И. Чернышев, уже упомянутый Клейнмихель и товарищ еще детских игр Николая В.Ф. Адлерберг (глава Почтового ведомства, член Госсовета) "брали подряды и поставки под чужим именем и делили между собой огромные суммы" [77].

Важнейшим событием в жизни страны в годы правления Николая I стало строительство и открытие в 1851 г. железной дороги Петербург - Москва. Отдавая должное Николаю, сумевшему верно оценить ее значение и решительно пресекшему явное и скрытое сопротивление осуществлению этого проекта со стороны своих министров, включая умнейшего министра финансов Е.Ф. Канкрина, нельзя не сказать о том, что и здесь не обошлось без привычного воровства. По оценкам современников, при бескорыстии организаторов строительства и при жестком контроле за его ходом на потраченные средства дорогу можно было довести до берегов Черного моря [78]., возможно, предотвратив тем самым масштабную катастрофу в период Крымской войны. Знал ли об этих злоупотреблениях император? Конечно, знал. Иначе не сказал бы наследнику буквально следующее: "Мне кажется, что во всей России только ты да я не воруем" [79].

Николай I оказался несостоятельным и в попытках решения самой жгучей проблемы той эпохи, связанной с рабским положением крепостного крестьянства. Один за другим создаваемые им секретные комитеты для обсуждения вопроса об "изменении быта помещичьих крестьян" (так власть "целомудренно" избегала употреблять само словосочетание "отмена крепостного права") не дали и не могли дать позитивного результата без вовлечения в этот процесс широкой общественности, что по определению было невозможно при таком самодержце, как Николай I. Сам же он в конце концов пришел к твердому убеждению: "...Крепостное право, в нынешнем его положении у нас, есть зло, для всех ощутительное и очевидное, но прикасаться к нему теперь было бы делом еще более гибельным" [80].

Эти слова самодержца, положившие конец всяким практическим попыткам освобождения помещичьих крестьян от крепостной неволи, были сказаны Николаем I в 1842 г., в период его наивысшего могущества. Что же позитивного предлагал взамен отмены крепостного права сам царь? Об этом можно судить по воспоминаниям А.О. Смирновой-Россет, передающей содержание своих доверительных разговоров с главным "советчиком" царя по крестьянскому вопросу П.Д. Киселевым, относящихся к началу 1840-х гг. Как уверяет мемуаристка,

"государь сказал Киселеву: «Пора мне заняться нашими крестьянами <...>Я не хочу разорять дворян. В 1812 году они сослужили службу, жертвовали и кровью (как будто не проливали кровь крестьяне. - М.Р.) и деньгами <...> Я хочу отпустить крестьян с землей, но так, чтобы крестьянин не смел отлучаться из деревни без спросу у барина или управляющего: дать личную свободу народу, который привык к долголетнему рабству, опасно. Я начну с инвентарей; крестьянин должен работать на барина три дня и три дня на себя (напомним, что аналогичный указ уже был издан Павлом I в 1797 г. - М.Р.), для выкупа земли, которую он имеет, он должен будет платить известную сумму по качеству земли, и надобно выплатить в несколько лет, земля будет его. Я думаю, что надобно сохранить мирскую поруку, а подати должны быть поменее. Я об этом давно говорил Блудову, он поручил чиновнику [нрзб.] составить подробный план» " [81].

Однако никакого плана, тем более "подробного", ни тогда, ни позже председатель Департамента законов Государственного совета Д.Н. Блудов императору так и не представил.

Итак, предложения императора, публично прозвучавшие затем и на заседании Государственного совета, в конечном счете сводились к тому, о чем всуе толковали уже почти целый век: "Приготовить пути для постепенного перехода к другому порядку вещей", ибо "дать личную свободу народу, который привык к долголетнему рабству, опасно" [82]. Этот мотив звучал в свое время и у Екатерины II, ограничившейся абстрактным осуждением "всеобщего рабства". Но если царица-самозванка имела основания опасаться своего сановного окружения и повременить с ликвидацией крепостничества, то что мешало решительно приступить к освобождению крестьян Николаю? Дочь его, Ольга, в своих воспоминаниях прямо пишет, что отец, "несмотря на все свое могущество и бесстрашие, боялся тех сдвигов", которые могли произойти в результате освобождения крестьян [83]. Не будем забывать и о том, что крепостное право, в понимании самого дворянства, "было поддерживаемо на основании того гнусного политического правила, что русский царь не иначе может угнетать дворянство, как предоставив дворянству право угнетать низшие сословия" [84]. Кроме того, болезненно самолюбивый монарх опасался, "как бы общественность не восприняла отмену рабства как уступку бунтовщикам" [85], с которыми он же в назидание другим беспощадно расправился в начале своего царствования в том числе и за то, что они выступали за немедленное освобождение крестьян.

Но были у Николая I и бесспорные достижения, например, подготовка и издание Полного собрания законов Российской империи. Именно по его личной инициативе и под его придирчивым контролем к маю 1828 г. М.М. Сперанский и его сотрудники завершили составление 45 томов (с приложениями и указателями - 48 фолиантов) Полного собрания законов, увидевших свет весной 1830 г. К 1832 г. были готовы и 15 томов Свода законов, где были собраны все действующие правовые акты Российской империи. Тем самым в первой половине XIX в. в России сложилась система российского права, основные элементы которой сохранялись вплоть до крушения империи в 1917 г. Свод был разослан во все государственные учреждения, которые должны были начать им руководствоваться с 1 января 1835 г. Казалось, что теперь в стране восторжествует законность. Однако современники по-прежнему пишут о сохранении в России почти поголовной "продажности правосудия", о том, что "без денег и без влияния не найдете для себя справедливости" [86]. Типичный для 1840-х гг. случай произошел с могилевским губернатором. Когда ему сказали, что его приказание не может быть исполнено, так как оно противоречит действующему закону, и указали на конкретную статью, он вырвал из рук правителя канцелярии том Свода законов, сел на него и, ткнув пальцем себя в грудь, грозно рыкнул: "Вот вам закон!" [87]. И так было не только в Могилеве.

Диагноз этой российской "болезни" поставил маркиз де Кюстин:

"Россией управляет класс чиновников <...> и управляет часто наперекор воле монарха <...> Из недр своих канцелярий эти невидимые деспоты, эти пигмеи-тираны безнаказанно угнетают страну. И, как это ни звучит парадоксально, самодержец всероссийский часто замечает, что он вовсе не так всесилен, как говорят, и с удивлением, в котором он боится сам себе признаться, видит, что власть его имеет предел. Этот предел положен ему бюрократией - силой страшной повсюду, потому что злоупотребление ею именуется любовью к порядку" [88].

Всесилие николаевской бюрократии, по словам отечественного мемуариста, основывалось на том, что она "составляет в России целую могущественную касту: бюрократы поддерживают друг друга, начиная с министерских дворцов в Санкт-Петербурге и кончая самыми маленькими канцеляриями в самых глухих провинциальных городах; они считают воровство своим неотъемлемым правом, своей священной собственностью, защищают эту собственность с ожесточением и считают государственными преступниками всех тех, которые требуют нового порядка вещей" [89]. Так же считали и некоторые другие отечественные мемуаристы: "Чудное государство Русское! Народ предоставил полное право своим царям издавать законы; но чиновничья раса присоединила условие - исполнять их или не исполнять, смотря по обстоятельствам, что и делается в России" [90]. (Я с огромным усилием удерживаюсь от проведения параллелей с современной действительностью. - М.Р.).

Де Кюстин указал и на другой краеугольный элемент созданной Николаем I системы - отсутствие в "его" России свободы: "Все здесь есть, не хватает только свободы, то есть жизни" [91]. Не случайно даже обласканные царем высшие военные чины с горечью отмечали (правда, лишь после смерти императора), что "в его, около 30 лет, царствование Россия была покрыта мглою и дышать было тяжело <...> У всех уста были замкнуты" [92]. Естественному развитию общества мешало и органически присущее автократическому режиму (в любых его модификациях) стремление делать из всего страшную государственную тайну, замалчивать правду и лгать. Лгать здесь - значит охранять престол, говорить правду - значит потрясать основы, -такое впечатление от непосредственного знакомства с реальной действительностью в России выносили иностранцы.

Если говорить об экономике страны в целом и ее отдельных отраслей, то они развивались по своим законам и большей частью без прямого участия императора. Не обладавший сколько-нибудь удовлетворительными экономическими знаниями и соответствующим практическим опытом Николай Павлович вследствие своей некомпетентности [93] особо и не вмешивался в решение хозяйственных вопросов, и это было меньшим злом, чем если бы и здесь доминировал царский диктат и его прихоть. По свидетельству П.Д. Киселева, при обсуждении на правительственном уровне того или иного конкретного вопроса, требующего предметного знания его сути, Николай I находил мужество честно признаваться:

"Я этого не знаю, да и откуда мне знать с моим убогим образованием? В 18 лет я поступил на службу и с тех пор - прощай, ученье! Я страстно люблю военную службу и предан ей душой и телом. С тех пор как я нахожусь на нынешнем посту <...> я очень мало читаю <...> Если я и знаю что-то, то обязан этому беседам с умными и знающими людьми" [94].

Он отчего-то убежден, что именно такие беседы, а не чтение книг тоже - "самое лучшее и необходимое просвещение, какое только можно вообразить" [95]. Тезис по меньшей мере спорный, да к тому же Николай Павлович не счел нужным пояснить, кого из своего окружения он относил к "знающим и умным людям". Среди его министров не было ни одного, "с кем можно было бы посоветоваться", сетовал сам Николай своему любимцу-острослову А.С. Меншикову. И далее, пишет в своих записках невольный свидетель этого разговора сенатор Фишер, Николай I под " громкий и откровенный смех ", охотно поддержанный светлейшим князем, стал "перечислять людей с прибавлением весьма некрасивых эпитетов. Каждое слово государя отзывалось во мне как удар ножа. Как будто завеса спала с глаз моих, <...> государь, дойдя <...> до Чернышева, назвал его скотиною" [96].

Даже пользовавшийся доверием государя П.Д. Киселев, зная особенности его характера, вынужден был прибегать к немудреной уловке при еженедельных докладах императору. Его секретарь Л.Ф. Львов пишет: "Граф имел для этого дня два портфеля; один - синий, другой - зеленый. Оба портфеля граф брал с собой, и до входа в кабинет государя предварительно осведомлялся у камердинера, в каком расположении и настроении находится государь, и согласно с ответом камердинера вносил с собой в кабинет тот или иной портфель" [97]. Многоопытный и здравомыслящий руководитель внешнеполитического ведомства К.В. Нессельроде, по словам одного из мемуаристов, в глазах императора был всего только чиновником, которому Николай Павлович "оказывал доверие лишь настолько, насколько считал это потребным" [98]. Как видим, император недалеко ушел от печально знаменитого отцовского: "В России благороден лишь тот, с кем я говорю, и пока я с ним говорю" [99].

В царствование Николая I был совершен настоящий прорыв в утверждении идеологии института самодержавной власти, когда в рамках традиционно связываемой с именем министра народного просвещения С.С. Уварова теории "официальной народности" [100], основанной на формуле "православие, самодержавие, народность", Россия в 1833 г. обрела собственный национальный гимн, пришедший на смену "Молитве русских" В.А. Жуковского на мелодию английского государственного гимна "God, save the King", которая была исполнена при торжественной встрече императора Александра I в 1816 г. в Варшаве и так понравилась ему, что "высочайше повелено было воинской музыке всегда играть этот гимн для встречи государя императора" [101].

Идея создания собственного российского государственного гимна принадлежала лично Николаю I, с появлением в марте 1833 г. официальной идеологии, видимо, ощущавшему необходимость дополнения двух обязательных атрибутов государственности - герба и флага еще и гимном и считавшего неподобающим для великой России использование чужого гимна, причем с дословным переводом его первой строки. История написания гимна "Боже, Царя храни" изложена автором его мелодии Алексеем Львовым на страницах журнала "Русский архив" [102]. Львов окончил первым по успеваемости Институт инженеров путей сообщения, был замечательным скрипачом, незаурядным композитором и блестящим музыкальным организатором. Царский заказ на написание гимна поступил через Бенкендорфа после возвращения Николая I из Австрии и Пруссии в начале сентября 1833 г. Граф сказал мне, пишет Львов, что

"государь, сожалея, что мы не имеем своего народного гимна и, скучая слышать музыку английскую, столько лет употребляемую, поручает мне попробовать написать гимн Русский. Задача эта показалась мне весьма трудною, когда я вспомнил о величественном гимне английском «God, save the King», об оригинальном гимне французов и умилительном гимне австрийском. Несколько времени мысль эта бродила у меня в голове. Я чувствовал надобность написать гимн величественный, сильный, чувствительный, для всякого понятный, имеющий отпечаток национальности, годный для церкви, годный для войска, годный для народа - от ученого до невежи. Все эти условия (уверенно можно сказать, что их поставил лично Николай I. - М.Р.) меня пугали, и я ничего написать не мог. В один вечер, возвратясь домой поздно, я сел к столу и в несколько минут гимн был написан" [103].

Под созданную Львовым мелодию В.А. Жуковский по просьбе композитора подобрал шесть строк из своей "Молитвы русского народа". Первая из них была все тем же прямым переводом строки английского гимна - "Боже, Царя храни". Вот эти шесть строк: "Боже, Царя храни! / Сильный, державный, / Царствуй на славу нам, / Царствуй на страх врагам, / Царь православный! / Боже, Царя Храни!".

Текст гимна отличался двумя несомненными для подобного жанра достоинствами: он легко запоминается и столь же легко поддается куплетному повтору crescendo. И вот еще на что следует обратить внимание, если мы соглашаемся с тем, что гимн Львова-Жуковского есть выражение идеологии самодержавия, представленной доктриной Уварова. В тексте гимна нашлось место двум главным ее составляющим - православию и самодержавию с упором на страх врагов, силу и мощь России. Что же касается "народности", то эта часть триады вынесена убежденным монархистом Жуковским в заглавие, данное тексту гимна в первой его публикации, - "Русская народная песня" [104]., безусловно, выражающая, как считал поэт, сокровенные народные чувства. Сомневаться в последнем не приходится, если обратиться к рассуждениям Жуковского на эту тему в одном из его писем, написанном как отклик на грозные события 1848 г. в странах Европы:

"Народная Русская песня: «Боже, Царя храни!» <...> не есть что-то определенное, частное, а чудный родной голос, всё вместе выражающий. В ней слышится совокупный гармонический привет от всех одноземцев, живших прежде, к живущим теперь <...> Когда зазвучит для тебя народное слово «Боже! Царя храни», вся твоя Россия, с ее минувшими днями славы, с ее настоящим могуществом, с ее священным будущим, явится перед тобою в лице твоего государя" [105].

Первое исполнение гимна оркестром и хором певчих состоялось в Певческой капелле перед императорской четой и вел. кн. Михаилом Павловичем 23 ноября 1833 г. По словам мачехи композитора Львова, выслушав "Боже, царя храни!", "государь сказал: «Еще». В другой, в третий и, наконец, в четвертый раз прослушав эту музыку, государь подошел к А.Ф. Львову, обнял его, и крепко поцеловав, сказал: «Спасибо, спасибо, прелестно; ты совершенно понял меня»" [106]. В передаче другого очевидца, император поблагодарил Львова словами: "Лучше нельзя, ты совершенно понял меня" [107].

Первое публичное исполнение гимна произошло в Москве в Большом театре 11 декабря 1833 г. Московская публика встретила его, как уверяют современники, восторженно, и по ее требованию он был повторен трижды. Наконец, 25 декабря, в день годовщины освобождения России от наполеоновского нашествия, гимн прозвучал в залах Зимнего дворца после Рождественской службы и благодарственного молебна в присутствии всей царской фамилии, двора, гвардии, ветеранов войны 1812 г. С этого дня гимн, или, как больше нравилось Николаю, "русская народная песня" начала свою самостоятельную жизнь и исполнялась при любом подходящем случае (например, при появлении императора в театре), прославляя образ самодержца и его правление. В начале января 1834 г. "Песнь русских" поступает в широкую продажу в разных вариантах: для хора с оркестром, для хора с фортепьяно, для соло с фортепьяно, только для фортепьяно (но в четыре руки), в простых и подарочных изданиях. Ближе к концу царствования Николая I Жуковский напишет Львову:

"Наша совместная двойная работа переживет нас [на] долго. Народная песня, раз раздавшись, получив право гражданства, останется навсегда живою, пока будет жив народ, который ее присвоил. Из всех моих стихов эти смиренные пять (на самом деле - шесть. - М.Р.), благодаря Вашей музыке переживут всех братий своих. Где не слышал я этого пения? В Перми, в Тобольске, у подошвы Чатыр-дага, в Стокгольме, в Лондоне и Риме!" [108].

* * *

Так что же за человек был Николай Павлович? Как и все неординарные личности, он был очень противоречив. Многие современники отмечали его "особенную способность внушать привязанность к себе" и обращали внимание на то, что, когда на него находило хорошее настроение, он умел ловко "обворожить своей любезностью" [109]. Но они же дружно говорили о его суровом и крутом нраве, бешеной вспыльчивости, несдержанности, внушавшим непритворный страх даже самым приближенным к нему лицам [110]. Самодержцу это, видимо, приносило удовлетворение, ибо он откровенно благоволил к тем, кто его не только боялся, но и не скрывал этого, отличая их внеочередными чинами и наградами [111]. Николай I, не терпевший даже кажущегося "разномыслия", при неосторожном проявлении его со стороны своих собеседников вдруг покрывался сильным румянцем, и без того на выкате глаза царя неимоверно расширялись и он выпускал из них настоящий "пук молний" [112]. В порыве охватившего его гнева царь "решительно не стеснялся никакими выражениями", в том числе и непечатными, и обычно "кричал долго и много, все время сильно жестикулируя и беспрестанно грозя пальцем", без устали приговаривая: "Я отправлю тебя туда, где солнце никогда не всходит!" [113]. Не зря, не зря современники отмечали, что "в жилах Николая Павловича течет много крови его родителя и мгновения беспричинного бешенства затмевают его рассудок" [114].

Всем была известна и его нетерпимость к любой критике своих поступков. Когда, например, один из министров, руководствуясь здравым смыслом, вошел в Комитет министров со своими соображениями по поводу одного из высочайше утвержденных повелений, то уязвленный этим государь, несмотря на резонность доводов министра, со скрытой угрозой произнес: "Чтобы называли меня дураком публично перед Комитетом, или другою коллегиею, этого, конечно, никогда не попущу" [115]. С искренним недоумением он спрашивал у председателя Государственного совета И.В. Васильчикова: "Да неужели же, когда я сам признал какую-нибудь вещь полезной и благодетельной, мне непременно надо спрашивать на нее сперва согласие Совета?" [116].

Лица, хорошо усвоившие эту черту Николая, при случае не гнушались ее использовать. Так, в жестком противостоянии Госсовета и министра финансов Е.Ф. Канкрина при определении условий перехода от ассигнаций как платежной единицы к серебряному рублю, царь стал на сторону последнего только потому, что поверил запущенной хитрым немцем "утке": Совет-де покушается на прерогативы самодержца. "Это есть величайшее оскорбление самодержавной власти, - громко сокрушался Канкрин, явно рассчитывая на то, что его слова дойдут до государя. - Совет - место совещательное, куда государь посылает только то, что самому ему рассудится, а тут из Совета хотят сделать место соцарствующее, ограничивающее монарха в его правах" [117]. Канкрин знал, как действовать наверняка, ибо ему было хорошо известно, что Николай Павлович "никогда не был прочь от того, чтобы преследовать что бы то ни было и кого бы то ни было во имя самодержавия" [118].

Николай не терпел вмешательства в государственные дела даже со стороны наследника престола вне отведенных ему полномочий, и когда однажды ненароком обнаружил в журнале Комитета министров ссылку на указание цесаревича по одному запутанному делу, то крайне раздраженный этим обстоятельством сказал А.Ф. Орлову: "Прошу его императорское высочество не мешаться в дела мои" [119]. Не шло на пользу дела и то, что Николай при каждом удобном случае демонстрировал свою непреклонную волю и никогда не менял однажды принятых решений, в чем проявлялось еще с детских лет его крайнее упрямство. Сложно определить, случайно или нет, но именно в 1848 г., отмеченном вызывающе жесткими заявлениями императора Николая I, особенно во внешнеполитической сфере, Жуковский писал, что "убеждения упрямого суть мертвый капитал, никакого барыша не приносящий", что "упрямство есть слабость, имеющее вид силы" [120]. В любом случае, это в полной мере относилось и к Николаю, который, как и многие упрямцы, был по-немецки пунктуален, прилежен и в высшей степени организован. Сам он практически никуда и никогда не опаздывал и органически не терпел нарушения установленного им распорядка, строго требуя через министра императорского двора П.М. Волконского от допустивших такой проступок объяснений, причем касалось это не только придворного штата, но и членов правительства [121].

Дата добавления: 2015-10-13