Франкфурт-на-Майне, вечер. ты думаешь, что это будет вторая часть?

Малгожата,

ты думаешь, что это будет вторая часть? Допустим, вторая, вот только чего? Книги? Нашей встречи? На­шего разговора? Я, хоть и понимал, что мы позволим читателям «просмотреть» наши письма, писал их от­нюдь не с осознанием, что у нас с тобой своего рода срежиссированный диалог. Потому что в каждом из своих мейлов, позднее опубликованных в «188 днях и ночах», я с первой же фразы моментально забывал о том, что адресую письма многочисленным читате­лям. Я писал их только тебе. Впрочем, и себе тоже. Каждый разговор для меня прежде всего — встреча с самим собой. Если бы мне не хотелось сказать что-то самому себе, я бы этого не сказал никому другому. Какой бы интересной ни была для человека его соб­ственная личность, он всегда наткнется на границы самопознания. А чтобы преодолеть эти границы, надо, по-моему, произвести самооценку. Это требует сме­лости. Смелости требует и разговор с другим чело­веком, но это смелость другого рода, когда мы под­ставляем себя под оценивающий взгляд собеседника. Даже если разговор сводится к банальному флирту, этакой угадайке, игре в чтение мыслей, флирт то­же представляет интерес, потому что заставляет заду­маться и понять, почему другие говорят именно то, что они говорят. У многих нет ни желания, ни реши­мости подвергнуть себя такой оценке. И тогда одни идут к психотерапевту, а другие заводят длинный раз­говор с самим собой, такой вечный монолог. Именно это последнее сильно поразило меня по приезде в Гер­манию: я увидел на улицах людей, громко разговари­вающих сами с собой. А для немцев это было в по­рядке вещей...

Искусство беседы в современном мире исчезает. У нас становится все меньше времени, чтобы сделать остановку в гонке за счастьем и поговорить об этом счастье с другими. У живущих под одной крышей едва ли найдется несколько минут в день поговорить друг с другом. На ум приходит недавно опубликованный в немецком еженедельнике «Stern» рассказ одной супру­жеской пары, радикально изменившей свою жизнь по­сле того, как эта пара застряла в лифте в одном из франкфуртских небоскребов. Им пришлось провести вместе четыре часа, прежде чем их вызволили из лиф­та. Пока они там сидели, они разговаривали друг с другом. Она призналась, что эти четыре часа спасли их брак. А он сказал, что, хоть слово «любовь» и не про­износилось, говорили они в основном о ней. В лифте он впервые узнал, какую женщину он любит и, что гораздо важнее, почему.

Поэтому давай с тобой поговорим. Я снова буду ходить в мою любимую библиотеку, мы снова в при­ступах инкриминируемой нам «мегаломании» будем «хвастаться знанием» и сообщать друг другу то, чем обязательно хотели бы поделиться с другими. Я бу­ду приводить данные, забрасывать тебя фактами, ссы­латься на науку, сомневаться в сообщаемых тобою све­дениях или восторженно принимать их. Я буду эгоис­тично «высасывать» из тебя все, чего пока не знаю. Потому что я обожаю узнавать. Возможно, даже боль­ше, чем ты.

Но прежде я должен кое в чем признаться. А имен­но: в одном из интервью, касавшемся «188 дней и но­чей», я позволил себе сказать кое-что о тебе, что на­зывается, за глаза. Интервью пока еще не опубликова­но, а потому все еще можно изменить. Приведу два его фрагмента.

«По „188 дням и ночам" мне показалось, что Малгожата Домагалик доминировала над Вами. От многих вопросов и замечаний, например о первом сексуальном опыте или о самом важном из такого рода контак­тов, она отделывалась краткими и остроумными от­говорками. Вы не чувствовали себя рядом с ней, про­стите за сравнение, как залившийся краской стыда юнец?

Домагалик доминирует над любым мужчиной. Мо­жет, это как раз и является причиной, в силу которой самые видные в Польше мужчины охотно приходят к ней, разговаривают с ней и раскрывают свои секре­ты, которые она потом публикует в своей рубри­ке „Мастер и Малгожата" в журнале „Пани". Вопреки распространенному мнению, мужчины обожают тех женщин, которые бросают им вызов. Особенно блон­динок. Впрочем, что касается лично меня, я пред­почитаю брюнеток. Я уже давно не чувствовал се­бя как заливающийся краской стыда юнец, но иногда я с ностальгией вспоминаю такое ощущение. Я с са­мого начала знал, что ни в каком разговоре Домага­лик не впустит меня в свою спальню. Может, поэтому в Варшаве бытует сплетня, что у нас роман и еще двое взрослых детей, хотя мы знакомы только два года (смех).

Если бы Домагалик спросила Вас, Вы лично отве­тили бы ей прямо на вопрос о первом сексуальном опы­те или о самом важном эпизоде из такого рода отно­шений?

Вы сейчас теоретизируете на провоцирующей чи­тателя границе приличия. Малгожата Домагалик ни­когда не спрашивала меня об этом. Во-первых, она в высшей степени профессионал как журналистка, во-вторых, наши отношения никогда не доходили до такой степени близости. На этот вопрос я не стал бы отвечать даже сексологу. Подобные вопросы я в прин­ципе игнорирую. И попросил бы господ журналистов больше не задавать их мне. Не все продается. Кроме того, слово „отношения", когда речь идет о сексе, на­столько холодно, что даже сексологов оно вгоняет в оторопь. Да и у меня Домагалик совершенно не ассо­циируется с этим словом. Вы тоже профессионал, но, как мужчина, я понимаю Вашу устремленность и Ва­ше „отношение" — пусть даже мой эпизод и не самый важный — к этой теме (смех)».

Теперь ты знаешь, что я говорю о тебе за твоей спиной, и, пожалуйста, прости, если в искренности я зашел слишком далеко.

Малгося, я очень рад, что нам предстоят очередные дни. И очередные ночи.

Сердечный привет,

ЯЛ, Франкфурт-на-Майне

P. S. Высоцкий...

Помню тишину в польских СМИ в июле 1980 года, когда он умер. Его похороны стали второй спонтанной демонстрацией (около 40 тысяч человек), происшед­шей в стране, где демонстрации всегда были прекрас­но срежиссированы. Первая имела место в феврале 1921 года, когда хоронили Петра Кропоткина, послед­него русского анархиста. Высоцкий и Кропоткин были похожи друг на друга своей любовью к истине.

Володя Высоцкий...

«Голос молчаливого народа», как называли его ли­тераторы. Песни Высоцкого всегда привлекали при­стальное внимание литературных критиков, полити­ков и цензуры. А люди просто любили его, они вни­мали тем истинам, которые он нес им в своих песнях. Его могила в Москве — место настоящего паломниче­ства, такое же как могила Джима Моррисона на па­рижском кладбище Пер-Лашез. Завидую твоей встре­че с творчеством Высоцкого...

Дата добавления: 2015-10-13