ОДИНОЧЕСТВО. Закрытая одеялом до подбородка, с компрессом на шее, Валя неподвижно лежала в кровати

Закрытая одеялом до подбородка, с компрессом на шее, Валя неподвижно лежала в кровати. Дед сидел возле окна и, откинув голову назад, держал перед собой на вытянутых руках газету. Очки у него повисли на самом кончике носа, придавая старику необыкновенный, комично-заносчивый вид. Изредка он бросал взгляд поверх очков на внучку:

— Валя, чайку согреть?

— Нет.

Не расслышав ответа, дед немного подождал и вторично спросил:

— Я говорю, может, чайку горяченького попьешь? Валя сделала плаксивую гримасу и капризно протянула:

— Не хочу я чаю… Ничего я не хочу… Дайте мне спокойно умереть…

Дед утвердительно кивнул головой и снова занялся газетой.

Вот уже пятый день Валя болела ангиной. Сегодня температура нормальная и чувствует Валя себя лучше, но мучают сильные боли в суставах. Болезненные приступы, или, как их назвал врач, «атаки», следуют одна за другой и доводят девушку до отчаяния. Хочется плакать, кричать от этой назойливой острой боли, но Валя стойко терпит, и даже крупные слезы, выступающие помимо ее воли, скрывает от матери. Она не сомневается, что это — конец. В детстве Валя часто болела ангиной и вот — осложнение. Валя знает, что никакие лекарства ей уже не помогут и за ревматизмом последует порок сердца. Она обречена. Все это она недавно и совершенно случайно прочитала в справочнике для врачей-терапевтов, но почему-то не испугалась. Пускай будет самое худшее. Все равно она теперь никому не нужна.

Из коридора доносились два женских голоса. Один бубнил на низком регистре, а другой — противный, визгливый — иногда поднимался так высоко, что на следующей ноте должен был бы, кажется, оборваться. Это ругались соседки по квартире, и причина ссоры, как всегда, была, наверно, самая пустяковая: оплата счетчика, место на плите, очередь уборки.

«Какие они мелкие, ничтожные, — подумала Валя и со стоном повернулась к стене. — Типичные мещанки».

Время тянулось невыносимо медленно. Сейчас боль утихла, но Валя со страхом ждала новой «атаки».

Зашипели часы и пробили два раза. Скоро вернется с работы мать и опять начнет донимать ее своими заботами. Вспомнив о матери, Валя почувствовала в душе прилив раздражения и, чтобы заглушить его, стала думать о школе. Воображение сразу нарисовало знакомую картину, и она увидела свою старенькую парту, изрезанную когда-то во многих местах именами. Надписи счищали, замазывали, но ямки остались, и сейчас крышка парты рябая. Валя почему-то живо представила себе спину сидящей впереди Клары, и сердце ее больно сжалось.

«Парта моя пустая, и это никого не беспокоит. Все они, наверно, даже довольны, что меня нет в классе. Теперь не нужно оглядываться, прежде чем что-нибудь сказать, не нужно ничего скрывать… У них своя жизнь, свои интересы, свои дела, свои планы, а я — как что-то постороннее, чужое, даже враждебное. Я только мешаю… Как они меня ненавидят! — думала Валя, чувствуя, что по щеке ее ползет горячая слеза. — Неужели я действительно такая скверная?»

Было время, и не так давно, когда Валя с легким сердцем обманывала себя и с наивностью ребенка верила своей собственной лжи. Все, что с ней происходило, она старалась видеть в выгодном для себя свете, понимала по-своему и всегда была убеждена, что нрава она. И самым главным, самым веским доводом в таких рассуждениях было «я». «Я хочу» или «я не хочу». «Мне нравится» или «мне не нравится». И вот результат. Как ни выгораживала себя мысленно Валя, как ни обеляла, какие ни находила для себя оправдания, все это было теперь, как ей казалось, никому не нужно. Никому теперь нет дела до того, что она хочет или что ей нравится… Она одна. Родителей своих Валя не считала. Родители в ее жизни были чем-то обязательным, принудительным, что само собой подразумевалось, и она никогда не ценила их любви и не дорожила ею. Вначале разрыв с коллективом не особенно беспокоил и даже забавлял Валю. Она решила, что это неудачный педагогический прием, придуманный «воспитательной тройкой». На нее хотели воздействовать, ее собирались воспитывать, и поэтому она дала отпор. Ни Кате Ивановой, ни Жене Смирновой, ни тем более Тамаре Кравченко Валя не могла позволить командовать собой. Привыкнув верховодить дома, она желала так же вести себя в школе.

Первый и очень грозный сигнал был на уроке тригонометрии, когда Валя «плавала» у доски. Полное и единодушное безразличие класса обдало ее таким холодом, что она испугалась и поняла, что это не игра, не педагогический прием… Но ненадолго. Она быстро успокоилась и внушила себе, что не стоит обращать внимания на такие пустяки.

Чем дальше, тем очевидней становилось ее одиночество и тем сильней она упорствовала. Обманывая себя, она подкрепляла свое поведение мыслями о гордости, самолюбии, о сильной воле, о принципиальности.

После разговора с Константином Семеновичем на новогоднем балу Валя постаралась честно взглянуть на свои отношения с коллективом. Вспышка Лиды Вершининой и юбилей доконали девушку и растопили остатки фанфаронства. Какими жалкими, ничтожными казались теперь ее гордость, самолюбие, воля, принципиальность! Какими лживыми выглядели все аргументы, за которые она цеплялась до последнего момента, оправдывая свое поведение! Никогда Валя не думала и даже представить себе не могла, как тяжело, как страшно остаться одной. Жизнь потеряла вдруг всякий смысл.

«Зачем жить? — спрашивала она себя. — Зачем учиться, работать, получать пятерки, когда это никого не радует, никому не нужно и никто этим не интересуется? Они складывают свои отметки и выводят среднюю цифру, а мои отметки как какой-то мусор… Пускай у меня пятерки, — им все равно. Могут быть и двойки. Это никого не трогает… А ведь все могло быть иначе…»

Хлопанье дверей, торопливые шаги и взволнованный голос в коридоре прервали ее размышления. Она притворилась спящей.

В комнату вошла мать, и Валя почувствовала на своем лбу прикосновение холодной руки. Затем раздался шепот:

— Ну, как она, папа?

— Обед у меня готов. Разогревать, что ли?

— Я спрашиваю, как она себя чувствует? — несколько громче спросила мать.

— Не знаю. Вроде ничего…

— Ела что-нибудь?

— Нет.

— Жаловалась на горло?

— Не слыхал…

— Тише, разбудишь… пойдем туда.

Шаркая ногами, дед поплелся в коридор. Через приоткрытую дверь Валя слышала их разговор:

— Доктор приезжал?

— Никого не было.

— Я звонила в поликлинику из школы. Значит, позднее приедет. Давно она уснула?

— Да она не спит.

— Как же не спит? Я подходила… Температура, кажется, меньше.

Брякнул звонок. Все жильцы имели свои ключи, — значит, пришел посторонний. Наверно, врач. Валя слышала, как скрипнул замок и открылась входная дверь. С площадки лестницы о чем-то спросили, и голос показался Вале очень знакомым.

— Проходите, девочки. Она сейчас спит, — приветливо сказала мать.

Валя затаила дыхание. Неужели это кто-нибудь из их класса? Клара, Светлана?

— Она больна. У нее тяжелая форма ангины, — говорила мать. — Температура все время очень высокая…

Пришедшая о чем-то спросила, но как ни напрягала Валя слух, голоса узнать не могла.

— Этого врач еще не определил, — донесся до нее ответ матери. — Я боюсь осложнения. Она у меня такая впечатлительная. Все эти ваши… школьные неприятности на нее так сильно подействовали… — пожаловалась мать. — Откровенно говоря, я даже не понимаю, почему вы пришли. Ведь вы же ее оттолкнули от себя, исключили.

— Мы пришли не из-за нее, а из-за себя, — сказала Катя. Теперь Валя узнала ее голос.

— Не понимаю. Объясните, что вы этим хотите сказать? — спросила мать.

— Что же тут непонятного, — заговорила Женя. — Она не только ученица нашего класса, но еще и ученица нашей школы. А потом… как бы это вам… Ну, в общем, она может поступать, как ей угодно, но ведь мы не можем поступать, как она… У нас другое понятие о долге и товариществе. Поэтому мы и пришли.

Все это Женя проговорила быстро, но Валя разобрала каждое слово, хотя из-за волнения смысл разговора, плохо доходил до ее сознания.

«Они пришли… они пришли», — шептали ее губы. И ей хотелось вскочить, выбежать к ним навстречу.

— А потом вы неправильно выразились, — заметила Катя, — не мы ее оттолкнули от себя, а она нас оттолкнула от себя.

— Игра слов!

— Ну что вы! Это совсем разные вещи! — громко воскликнула Женя.

— Тише, девочки! Она спит, — предупредила мать и закрыла дверь в комнату.

Остальную часть разговора Валя не слышала. Она долго лежала не шевелясь, под впечатлением этого прихода, и думала о том, что ей теперь делать. Больше она не могла ждать. Не известно еще, когда она поправится, придет в школу и сможет обратиться к классу с признанием своей вины. Нужно действовать скорей, как можно скорей!

Прошло два дня. В школе шел четвертый урок. В учительской сидели Варвара Тимофеевна, Василиса Антоновна и Константин Семенович.

— Этот вопрос мы почему-то скромно замалчиваем, — говорила Василиса Антоновна. — Скромности у нас хоть отбавляй. Одаренные от природы, наиболее способные дети заброшены, и вполне понятно, что они не растут, не развиваются, как могли бы расти и развиваться. Учителя все время возятся с двоечниками и совсем мало обращают внимания на способных детей. Учатся на пятерки — ну и хорошо! А ведь не в этом же дело. Мы должны добиваться, чтобы способности людей в нашем обществе развивались во всей полноте. В этом заинтересовано государство. Так я говорю, Константин Семенович?

— Согласен.

— А вы согласны, что мы слишком много возимся с двоечниками?

— Там, где большие классы, да.

— Вот, вот… Какая-то уравниловка. Подгоняем под среднюю успеваемость. Этот вопрос меня давно волнует, но я не знаю, где и как его поставить…

— В печати, — сказал Константин Семенович.

— Не умею писать.

— На учительской конференции, — заметила Варвара Тимофеевна.

— Вот уж бесполезное занятие, — безнадежно махнув рукой, сказала Василиса Антоновна. — Этот вопрос нужно ставить в Министерстве просвещения, а может быть, и в Совете министров. Такое явление не только в нашей школе…

Константин Семенович сидел, откинувшись на спинку стула, и задумчиво постукивал карандашом по столу. Василиса Антоновна затронула действительно очень серьезный и очень сложный вопрос. И как раз недавно он беседовал по этому поводу с комсомольским активом школы.

После партийного собрания в учительской часто возникали горячие и принципиальные споры. Обсуждались газетные и журнальные статьи, разбирались различные случаи школьной жизни, и почти все учителя принимали в этом участие. Равнодушных становилось все меньше.

Самым отрадным было то, что личные мотивы, личные обиды, придирки и недоразумения, всегда мешавшие искреннему и прямому обмену мнений, отходили на второй план. Учителя охотно сбрасывали «тогу непогрешимой мудрости» и перестали бояться высказываться. «Что страшного в том, что они заблуждаются? Они обыкновенные люди и могут ошибаться, но здесь, в коллективе, их поправят товарищи и помогут найти верную и единую для всех точку зрения. Советская школа слишком молода и ищет новых путей воспитания. К опыту дореволюционной педагогики нужно относиться очень критически».

В учительскую вошла Фенечка и подала Константину Семеновичу письмо.

— Мамаша Беловой Валентины заходила, но только торопилась на службу и ждать не могла. Велено в собственные руки вручить.

Константин Семенович разорвал конверт, на котором было написано: «Константину Семеновичу и всему десятому классу», развернул бумагу и облегченно вздохнул. Этого признания он ждал давно, и долгое упорство Беловой вызывало в душе педагога даже сомнение: «Правильно ли я поступил, позволив коллективу ее исключить?» Он видел, что девушка осознала свою вину и порочность своего поведения, но признаться в этом ей мешали упрямство и себялюбие. История затягивалась и могла ее озлобить. Если бы она нашла сочувствующих вне школы, то временное исключение из коллектива могло сыграть не положительную, а резко отрицательную роль в жизни девушки.

Пока Константин Семенович читал письмо, урок кончился и в учительскую стали возвращаться преподаватели. Вошла Марина Леопольдовна.

— Вот окончание истории с Беловой, — обратился к ней Константин Семенович.

— Я знаю, что это вас беспокоило, — сказал он и протянул полученное письмо.

Марина Леопольдовна не сразу поняла, о чем говорит Константин Семенович. С недоумением взяла она письмо и, отойдя к окну, начала читать.

После каникул ее отношение к руководителю десятого класса резко изменилось. Может быть, это объяснялось тем, что Константин Семенович со всеми держался всегда ровно, сдержанно и доброжелательно, может быть, избрание его секретарем партийной организации показало ей доверие к нему преподавательского коллектива, и она поняла, в свою очередь, что он ничем не заслужил неприязни. А может быть, это объяснялось охлаждением к ней учениц десятого класса, которое было вызвано ее несправедливой ревностью и придирками к Константину Семеновичу. Так или иначе, но Марина Леопольдовна пересмотрела свое отношение к Константину Семеновичу и была очень довольна, что этот конфликт не пошел дальше разговора с директором. Письмо Беловой лишний раз напомнило учительнице ее ошибку, и она почувствовала неловкость.

— Н-да… На этом «чистом листе» написано много лишнего… — многозначительно сказала она, возвращая письмо. — Но я рада за Белову. Это для нее полезный урок.

— А что тут лишнее? — спросил Константин Семенович.

— Тут ничего лишнего! Вы меня не поняли. Я где-то читала, что душа ребенка при рождении похожа на чистый лист бумаги, куда воспитатели наносят все, что угодно, — пояснила учительница.

— Мне нравится другое сравнение, — начала Василиса Антоновна. — Душа ребенка — это вспаханное поле, на котором уже многое что посеяно… При рождении все это в зародыше. И вот от воспитания зависит, чтобы культурные, полезные семена росли хорошо. Сорняки растут сами, растут бурно, и с ними приходится бороться…

В дверь постучали, и вошла Женя Смирнова со свернутой картой. Пока она укладывала ее на место, Константин Семенович подошел к ней и передал письмо:

— Возьмите, Женя. Это прислала Белова. Прочитайте его всем классом и решите, что дальше делать.

ПИСЬМА

«Дорогие девочки!

Я заболела ангиной и не могу ходить в школу. Я, наверно, долго проваляюсь, потому что началось осложнение. Вы помните, что раньше я часто болела, но я не обращала внимания на последствия, и теперь у меня порок сердца, кроме того — ревматические боли в костях. «Атаки» очень сильные, но все это пустяки по сравнению с тем, что я пережила за последнее время. Девочки, я очень страдала. Ведь я совсем не такая плохая, как вы считаете. Я и сама не знаю, почему я такая. Часто я сама сознаю, что делаю или говорю неправильно или нехорошо, но ничего с собой сделать не могу. Будто у меня в душе живет какой-то другой человек и заставляет поступать совсем не так, как надо… Наперекор самой себе. Я не хочу оправдываться. Я очень виновата перед вами и теперь это особенно ясно поняла. Я считала себя умней других и была эгоисткой. Я не приняла ваших больших и хороших задач и этим оттолкнула от себя всех. Сейчас я лежу и думаю. Много думаю. Продумала всю свою жизнь и, кажется, поняла, в чем главное зло. Я слишком много уделяла внимания себе и совсем не заботилась о других».

Женя вздохнула и взглянула «а девушек. Кроме обычного любопытства, она увидела и многое другое. В глазах у некоторых блестела радость, у других — сочувствие, одобрение, жалость. Все они были разные и по-разному слушали письмо. Но того, чего боялась Женя увидеть — равнодушия или враждебности, — не было.

— Все, что ли? — спросила насупившаяся Тамара.

— Нет.

— Ну, читай дальше.

«Девочки, я с детства была упрямая. Мама меня слишком любит и с детства избаловала. Я всегда делаю, что хочу. Я совсем не привыкла себя сдерживать. Потом я должна сознаться, что у меня есть плохая черта во всем сомневаться. Когда что-нибудь предлагают или хотят сделать, я всегда думаю про себя, что из этого ничего не выйдет. Это, кажется, называется скептицизмом. Где-то я читала, что здоровый скептицизм — это хорошее качество, но у меня, значит, нездоровый, и надо от него избавляться. Девочки, теперь я поняла, что в одиночку жить нельзя. Это очень тяжело и даже страшно. На каникулах я себе места не находила. Хорошо, что я еще не знала, чем вы занимались… Девочки, вчера мне мама сказала, что вы приходили справляться о моем здоровье, и мне стало так тяжело, что просто не хотелось жить! А потом я поняла, что вы не навсегда вычеркнули меня из своего коллектива и что у меня есть надежда исправиться и вернуться… И вот я решила написать. Я больше не могу так жить… Я теперь совсем другая. У меня в душе все перевернулось. Я прошу простить меня и принять обратно, Я даю вам честное слово, что приложу все силы исправиться окончательно… Я не буду обижаться на критику и даже прошу, чтобы меня почаще критиковали и указывали на мои ошибки.

Вот и все. Если вы мне верите и простите, то принесите, пожалуйста, «Обещание», и я в кровати его подпишу. Сейчас ко мне можно приходить, потому что заразный период кончился.

Валентина Белова».

Женя опустила письмо на учительский стол и подняла голову.

— Ну вот. Что теперь делать? Кто выскажется? — спросила она, немного подождав.

— Женя, дай-ка мне посмотреть, — сказала Тамара, протягивая руку.

— Зачем?

— Надо… Дай ненадолго, я же не съем!

Получив письмо, Тамара принялась водить пальцем по строчкам, что-то подсчитывая в уме.

— Постановление об исключении было общим, — продолжала Женя, — надо голосовать. Давайте обсуждать, что ли…

— А что тут обсуждать? — сказала Светлана. — Вопрос ясен. Я предлагаю принять Белову обратно.

— Конечно, принять! — сразу присоединилась Лариса.

— Подождите, девочки, — остановила их Женя. — А может быть, кто-нибудь хочет высказаться…

— Дай мне слово, — попросила Катя, поднимаясь. — Я думаю, девочки, что говорить здесь особенно не о чем. Письмо написано искренне, и мы рады, что Белова поняла свои ошибки. Присоединяюсь к предложению Светланы, а если других предложений нет, то незачем и голосовать.

— А что, тебе лень руку поднять? — спросила Женя. — Вот Аня еще хочет говорить… У тебя тоже предложение?

— Нет. Я хочу сказать о другом, — начала Аня, поправляя сползшую с плеча лямку передника. — Ясно, что мы ее примем и других мнений быть не может. Но вот как ей об этом сообщить? Представьте, что она лежит неделю в кровати, больная, одинокая, заброшенная… Это, конечно, на нее сильно подействовало. Наше внимание, девочки, надо как-то выразить особенно… Чтобы это было для нее ярким воспоминанием.

— Послать делегацию! — подсказала Лида.

— Ну, это само собой. А что ей сказать? — спросила Аня.

— Девочки, знаете что? — перебила ее Нина Шарина. — Давайте напишем ответ на это письмо. Каждая по отдельности. Много писать не надо. Ей, наверно, приятно будет прочитать наши письма…

На какой-то момент все задумались… Аня сказала: «Правильно», — и многие зааплодировали.

— Тридцать три «я»! — Тамара закончила подсчет и вернула письмо. — Да почти столько же «мне» и «меня».

— Каких я? — спросила Женя.

— Местоимение «я» встречается тридцать три раза, — медленно повторила Тамара.

— Ну, так что? Она же пишет о себе. Не придирайся, пожалуйста! — сердито сказала Женя.

Тамара пожала плечами, откинулась на спинку парты и вытянула ноги.

Предложение Нины Шариной понравилось, и, не откладывая дела в долгий ящик, решили тут же написать ответы. Через час все письма были готовы.

«Валя!

Сегодня общее собрание отменило исключение, и тебя снова приняли в коллектив класса. Считай, что с этого дня ты стала равноправной, и мы решили не говорить и даже не вспоминать об этом недоразумении. Приятного тут нет ни для тебя, ни для нас. Мы очень рады, что ты все поняла и снова вернулась к нам. Вначале тебе будет немного трудно, потому что все мы выросли и многое стали понимать по-другому, чем раньше. Знать и понимать — различные вещи. Вот, например, вопросы чести, долга, ответственности перед собой и перед обществом… Над этими вопросами подумай на досуге, и, если у тебя возникнут какие-нибудь сомнения, мы поговорим, хотя словами тут мало что можно объяснить. Это надо прочувствовать самой. Разве не бывает так, что разум и чувство живут в одном человеке не в ладу, так сказать, В противоречиях. Ты и сама об этом пишешь, и очень хорошо, что осознала. Извини, что мое письмо получилось вроде как с нравоучением, но это, наверно, по привычке. Последнее время мне много пришлось об этом думать, когда к докладу готовилась, и вообще по комсомольской линии.

Выздоравливай скорей. Мы все тебя ждем. А над тем, что было, поставлен крест.

Катя Иванова».

«Дорогая Валечка!

Ты даже не представляешь, как я переживала все время за тебя! Ужас как!!! А когда читали твое письмо, я чуть не разревелась. Честное слово! Я и раньше думала, что с тобой поступили слишком бессердечно и жестоко. Но ты не думай, что наши девочки злые и хотели тебе вреда. Совсем напротив. Мы все хотели тебе добра, и если бы ты извинилась раньше, то все бы обошлось благополучно. Но все хорошо, что хорошо кончается. Раз все кончилось хорошо, то не стоит и горевать.

Поправляйся скорей. Привет и самые лучшие пожелания.

Н. Ерофеева».

«Валя!

Мне кажется, что все, что с тобой случилось, это к лучшему. Ведь если бы ты себя не переборола сейчас, то могло случиться гораздо хуже. Мы все тебя знаем с детства и относимся к тебе почти как сестры. Я очень рада за тебя. Ты действительно стала другой, если судить по письму. Вот что значит «страдания очищают душу». Пока ты больна, я буду приходить к тебе, чтобы помогать тебе заниматься (если, конечно, ты не возражаешь против этого).

Клара».

«Валюша!

Твое письмо вырвалось у тебя из сердца, и очень хорошо, если это не порыв, не вынужденное признание, а все продумано и осознано. Так оно, наверно, и есть. Мы по себе знаем, как это бывает трудно признать свою неправоту. Теперь ты снова в нашем коллективе, и о прошлом мы решили даже не вспоминать. Зачем? У всех бывают ошибки, и на ошибках мы учимся, но, к сожалению, главным образом на своих. Мы думаем, что это только первый шаг с твоей стороны. Но ты не останавливайся и продолжай шагать дальше. Мы тоже пойдем к тебе навстречу. Выздоравливай и возвращайся скорей. Мы все ждем.

Т. Аксенова. Н. Косинская».

«Валя!

Ты молодец! Поступила ты хорошо и правильно. Честно говоря, я не ожидала. Я думала, что тебе не сломить своего упрямства и до конца года ты останешься одиночкой. Значит, я ошибалась и очень этому рада. И не только я. Все девочки обрадованы. Для нас это событие имеет большое значение. Думаю, что не меньше, чем для тебя. Я нисколько не преувеличиваю. Конечно, мое еще много придется поработать над собой, но главное сделано. Об ученье не беспокойся. Мы сделаем все, чтобы ты не отстала. Если я чем-нибудь могу тебе помочь, то не стесняйся и дай мне знать. Поправляйся, возвращайся и занимай свое место в нашем строю. Крепко жму руку. Забудем наше недоразумение.

А. Алексеева».

«Валя!

Представь себе, что все мы туристы-альпинисты и решили подняться на высокую гору. Путь очень трудный и опасный. Трещины, пропасти, занесенные снегом скалы… И вот мы взяли длинную веревку, привязались к ней на десять-пятнадцать метров друг от друга и тронулись в путь. Если кто-нибудь сорвется или провалится, то мы его удержим. Я думаю, что наше «Обещание» — это и есть та веревка, которая связала нас. Мы держим друг друга, помогаем и уверенно, хотя и с трудом, поднимаемся на гору. А ты решила идти отдельно… Пускай даже впереди, но не привязалась к нашей веревке. Мы все беспокоились, что ты сорвешься в пропасть… А разве ты не испытывала страха, разве у тебя не появлялось чувство неуверенности… Теперь ты поняла и привязалась. Теперь мы спокойны. Мне кажется, что этот пример объяснит тебе многое. Подумай. Я часто вспоминала наш последний разговор, много думала и вот нашла подходящее сравнение… Но имей в виду, что оно относится не только к тебе. Для меня это сравнение играет тоже не маленькую роль.

Привет!

Лида».

«Белова!

Я скажу честно и прямо, что думаю. Без сентиментальности. В письме ты подпустила слезу, и девочки наши растаяли. Я не утверждаю, что ты врешь. Нет. Ты веришь тому, что пишешь. Но имей в виду, что все это не так просто. Это землетрясение в твоей психике многое разрушило, и теперь надо построить новое. Это-то вот и не так просто. Признаю честно, что ты поступила правильно, и мы тебя единогласно приняли обратно, но не воображай, что все девочки бросятся тебя обнимать, когда ты вернешься. Тебе еще надо показать, что ты собой представляешь сегодня. Ты пишешь, что стала другой. А какой другой? Мы не знаем. Ты придешь в класс как новенькая, и. мы заново с тобой будем знакомиться. И все будет зависеть от тебя. Вот, например, тебе первое испытание. Если ты обидишься на мое письмо, — значит, в тебе еще крепко сидит старое, если нет, — значит; ты действительно можешь принимать критику. Правда не всегда бывает приятна. Чаще наоборот. Ну, да дальше будет видно.

Т. Кравченко».

«Валя!

Твое письмо меня обрадовало, а вместе с тем и удивило. Ты писала его в минуты раскаяния, но не все в нем искренне, от сердца написано. Так мне почему-то показалось. Если я ошибаюсь, то очень хорошо, а если нет, то обрати на это серьезное внимание. Не обманывай себя. Раньше ты мне говорила, что все люди в жизни играют. Это верно только отчасти. У человека, например, плохое настроение, а он старается быть веселым, чтобы своим мрачным видом не портить настроение другим. Это ложь, игра, но в ней, по-моему, ничего плохого нет. Ты говорила о другом. О лжи в своих личных интересах. Это, по-моему, плохо. Конечно, мы еще молоды и мало знаем жизнь, но все-таки отличить плохое от хорошего можем. Ты написала, в общем, хорошее письмо. Мы рады за тебя. Я уверена, что и тебе от этого поступка легко и приятно на душе. Извини за торопливость. Сказать хочется много, но лучше поговорим потом, когда поправишься. Меня, например, волнует еще один вопрос, но о нем напишет Женя.

Светлана».

«Валя!

Насчет «другого человека» внутри нас ты здорово подметила. Помнишь, как в оперетте: «Частица черта в нас заключена подчас.» Это правильно. У каждого из нас есть «частица черта». Потом ты написала, что считаешь себя умнее других. Это тоже правильно. У нас почти все девочки считают себя умней других. Возьми кого угодно. Все хоть немного, да воображают. Про коллектив ты написала очень хорошо. В одиночку жить скучно и неинтересно. В компании всегда бывает веселей. Что еще написать? В школе у нас учителя прямо зверствуют. Столько уроков задают, что я, наверно, скоро захвораю. К счастью, недолго осталось терпеть. Василиса Антоновна говорит, что мне надо заниматься математикой. Валя, ты не расстраивайся. Теперь все в порядке.

С приветом — Лариса».

«Валя!

После прочтения твоего письма мы приняли решение ответить тебе всем классом. Надо полагать, что все девочки напишут одно и то же и тебе будет совсем неинтересно читать. Мы с Ритой не хотим повторяться. Если ты сама все поняла, так незачем и писать. Это значит «переливать из пустого в порожнее». Кроме того, нам кажется, что личная жизнь человека никого не должна касаться. Общественная жизнь — это уже другое… Но если ты решила подписать «Обещание» и не противоречить коллективу класса, то больше и требовать нечего.

Желаем всего хорошего.

Р. Логинова, М. Крылова».

«Валя!

Ты, конечно, сама понимаешь, что мне трудно написать что-нибудь такое… глубокое, проницательное. Я новенькая и знаю тебя меньше, чем остальные девочки. Единственно, что меня поражает во всей этой истории: а где же мы были раньше? Ведь все, о чем ты пишешь, не могло случиться сразу или в один год. Почему же раньше — в пятом, седьмом классе — никто ничего не замечал? Ты пишешь, что ангина, на которую не обращали внимания и не лечили, превратилась в порок сердца.

То же самое и твой запущенный эгоизм дал серьезные осложнения. Кто же виноват? На этот вопрос невозможно точно ответить, но чувствую, что ты не одна виновата. Я не хочу тебя оправдывать и утешать. Тебе же все равно не будет легче. Порок сердца у тебя, а не у врачей и не у мамы, которые тебя не лечили. Ты не думай, что я повторяю чужие слова. Я тоже в этом убеждена. Когда ты поправишься, сходим ко мне и поговорим с моей мамой. Она очень понимает женскую душу. До скорого свиданья.

Н. Шарина».

«Валя!

Твое письмо мне передал Константин Семенович в учительской и при этом улыбнулся. Какая у него все-таки необычайная улыбка! «Как рублем подарил». Ну, да ты и сама знаешь. Твое письмо в классе читала я. Если бы ты видела, как слушали девочки! Тишина была… будто никто не дышал. Теперь по существу вопроса. У меня случайно с собой было «Воскресенье» Толстого. Мы со Светланой нашли одно место и были потрясены. «В Нехлюдове, как и во всех людях, было два человека. Один — духовный, ищущий блага себе только такого, которое было бы благом и других людей, и другой — животный человек, ищущий блага только себе и для этого блага готовый пожертвовать благом всего мира». Это что-то непостижимое! Ты только подумай! А ведь он писал об этом в прошлом столетии. Нехлюдов и ты?! Ха-ха! Он дворянин, помещик, барин, а ты советская школьница. Что может быть между вами общего? А общее есть. Стоит прочитать твое письмо, и общее сразу видно. Ведь и ты пишешь о духовном и животном человеке внутри себя. Странно и непонятно! А главное, он пишет: «Как и во всех людях». Неужели во всех нас живет это животное, а мы и не замечаем? Об этом надо будет поговорить и устроить охоту… Загнать этого зверя в клетку. Очень хорошо, что ты посадила его на цепь!

Будь здорова, весела,

Женя».

Дата добавления: 2015-09-03