Глава двадцать третья Оранжерея

Салли выжила только потому, что стояла в проходе, и Беллман не закрыл заднюю дверь. Первый взрыв выбросил ее из вагона сразу, и, когда начавшие рваться боеприпасы взорвали котел, в чем и состоял ее замысел, сама она оказалась в стороне от центра катастрофы.

Беллман был убит сразу; все, что осталось от него, нашли только утром.

Она была все еще в сильнейшем шоке, но, не считая царапин и растяжения в запястье, невредима. Алистер Макиннон дал телеграмму Чарльзу Бертраму, который прикатил в тот же день и все заботы взял на себя – к Джиму пригласил своего доктора, чтобы тот опять вправил ему ногу, нашел врача для Салли и включился в расследование «несчастного случая».

То, что это был лишь несчастный случай, признано было всеми. В газетных публикациях говорилось, что, в то время как мистер Беллман, владелец предприятия, показывал своей гостье производство, какая-то ошибка в системе безопасности привела к опасному росту давления в одном из котлов. О взрывах не упоминалось ни словом; о том, что производило предприятие, тоже. Все это выглядело как обычный инцидент на производстве, разумеется, трагический, поскольку стал при чиной смерти широко известного предпринимателя и благотворителя, по которому будет отслужена панихида в приходской церкви. Итак, Салли вернулась в Лондон.

И постепенно, мало-помалу, вернулась к жизни.

Первой и самой неотложной проблемой был их общий бизнес. Ее собственные документы не пострадали, так как лежали у мистера Темпла, но компания «Гарланд и Локхарт», жизнеспособная и набиравшая силы, которую она так любила, была разгромлена и уничтожена. Страховку она возобновила лишь несколько месяцев назад, так что обзавестись новым оборудованием будет не слишком затруднительно; хотя, как ей было известно, самым дорогим в этом бизнесе были вовсе не имущественные активы. Она отыскала в Хаммерсмите старенькую студию и предложила всем служащим вернуться к работе, выплачивая жалованье из собственных средств, пока поступления не позволили платить, как положено. Она дала объявления во все газеты, обещая, что особо значительные заказы и комиссии будут выполнены в течение недели. Она купила студийную камеру, напечатала новые фирменные бланки, принимала новые заказы. Она боролась, залезала в долги, шла на подкуп, доводила ресурсы до истощения – но дело двигалось. Не прошло и месяца, как оборот начал постепенно расти. Салли надеялась, что фирма на подъеме; тем временем ее личные средства быстро таяли.

Но гораздо страшнее материальных потерь, которые потерпела их фирма, был удар, постигший Вебстера. Все, чего ему удалось добиться, весь труд его жизни в области фотографии, все великие и невосстановимые образы, схваченные его камерой и перенесенные со стекла на бумагу, исчезли, словно и не существовали. Словно в течение всех своих шестидесяти лет он вообще никогда ничем не занимался.

С мучительным чувством беспомощности Сал ли смотрела, как он рассеянно делает что-то, а затем удаляется на ночь к утешительнице – бутылке виски. Она знала: он был сильный человек, но знала также, что он любил Фредерика как сына, которого у него никогда не было, и оставалось только догадываться, что означала для него еще и потеря всех его трудов.

Сложнее всего оказалось отыскать подходящее помещение. Домик, который она нашла в Хаммерсмите, был слишком мал и годился только под студию для стационарных портретных съемок, да и расположен был не слишком удачно; а ближайшее место для магазина, грязноватое строение, находилось в трех кварталах от студии; таким образом, дело разделялось на две половины, создавая для всех неудобства и дополнительные затруднения в работе.

Однако поиски чего-то лучшего потребовали бы времени, как и переезд, и все это время они не имели бы никаких доходов. Днем Салли старалась отвлечься от этих проблем, однако ночью они неизменно возвращались. В темноте она ощущала себя другим человеком: обессиленная, измученная, она лежала без сна, плакала и шепталась с тенью.

Однажды утром, как только смогла выкроить время, она села на поезд и поехала к мисс Сьюзен Уолш.

Почтенная леди занималась с частной ученицей, когда появилась Салли; потрясенная тем, как она выглядела, мисс Уолш отослала девушку, попросив вернуться позднее, усадила Салли поближе к огню и предложила стаканчик хереса. Замерзшая, усталая Салли все приняла с благодарностью и протянула мисс Уолш чек на ту сумму, которой она добилась от Беллмана, – и вдруг, презирая себя за это, разрыдалась.

– Дитя мое, дорогая! – воскликнула мисс Уолш. – Что же вам пришлось ради этого пережить?

Час спустя она уже знала все. Когда рассказ был окончен, она только покачала головой, потрясенная. Затем взяла чек и положила его на колени Салли.

– Прошу вас инвестировать эти деньги в вашу фирму, – сказала она.

– Но…

Старая леди пресекла ее протесты одним лишь суровым взглядом.

– Последний совет, который вы мне дали, – сказала она очень резко, – был не самым удачным. Вы должны признать это. На сей раз, мисс Локхарт, я хочу поступить с моими деньгами так, как лично мне представляется правильным. Я полагаю, инвестиция в фирму «Гарланд и Локхарт» надежнее, чем в какую-то пароходную компанию.

И отказать ей было нельзя. Если эмансипация женщин что-то значит, сказала она, то это, прежде всего, право женщины поддерживать труды другой женщины так, как подсказывает ей ее собственное разумение, и больше она ничего не желает слышать на эту тему. Ланч мисс Уолш, состоявший из супа и сыра, они съели вместе, беседуя о Кембридже. И расстались лучшими друзьями.

Джим провел три недели в постели. Он сильно повредил ногу, разыскивая Салли, и доктор боялся, что он останется хромым на всю жизнь. Джим проводил время в опустевшей комнате дома Тремблера Моллоя в Айлингтоне, читая нашумевшие романы, раздражаясь хилостью сюжетов, сочиняя собственные повестушки, которые тут же яростно рвал в клочья, вырезая и расставляя декорации игрушечного театра (купленного по его просьбе Салли), стараясь придумать сюжет с помощью маленьких картонных фигурок и то и дело теряя терпение; еще он написал шесть писем леди Мэри (и все их уничтожил), метался и ворочался в постели, сбрасывал простыни, обливался потом от боли и вытаскивал из самых глубин своего словаря проклятия в адрес общего положения вещей столь красочно, что посрамил бы самые краски.

Он мог бы, в сущности, послать письмо леди Мэри, если бы не то, что он узнал от Макиннона через две недели после их возвращения в Лондон.

Макиннон написал ему, что решил уехать с женой в Америку; там он сможет совершенствовать свое искусство в более свободной и прогрессивной обстановке, чем та, какую предоставлял ему английский мюзик-холл, а также выполнять обязанности женатого человека без тех препятствий, какие чинили ему в Англии. Во всяком случае, он формулировал это так.

Джим показал письмо Салли.

– Хотел бы я знать, как долго он выдержит, – сказал он с кислым видом. – Ты вспомни, ведь он под конец стал парень что надо, старина Макиннон. В твоем спасении есть и его доля. И он все-таки не дал тягу с золотом, как сделал когда-то. В общем, пожелаем ему удачи… Но если он вздумает обращаться с ней не так, как должно!..

Оставшись один, он недоумевал, каким образом Макиннон вообще сумел уговорить эту очаровательную, мечтательную, трагическую девушку разделить судьбу фокусника из мюзик-холла и как отнесся ко всему этому ее отец, когда узнал, что она в самом деле уезжает.

Но у лорда Уитхема хватало других забот. Он скоро понял, что Беллман давно знал о замужестве леди Мэри и нарочно подталкивал его признать это; Беллман знал также, что лорд не решится на это, и теперь Уитхем подозревал, что никогда не увидит денег, которые попросил за нее. Он попал в ловушку. Если он признает, что ему известно о ее замужестве, деньги Беллмана для него потеряны, если же не признает, даст тем самым возможность обвинить его в сговоре, пособничестве двоеженству… и он не мог решить, какой вариант хуже. Единственный его шанс – притвориться, что он даже не подозревает об этом браке, и надеяться на то, что весть о нем распространится не слишком скоро, а он тем временем сумеет стать настолько полезным Беллману, что, в конце концов, его положение в фирме окажется, по крайней мере, надежным.

Однако он уже понимал, что Беллман больше не ждет от него пользы. Уитхем присутствовал на заседаниях правления, но не мог взять в толк, о чем идет разговор; он уже познакомил Беллмана со всеми, с кем только мог; его былое влияние в правительственных департаментах явно от него уплывало.

А затем произошел этот инцидент в Барроу. Смерть Беллмана вызвала сенсацию в финансовом мире. Хотя расследование пришло к выводу, что это был несчастный случай, поползли слухи, что несчастье, как это называли, на литейных заводах «Полярной звезды» было тесно связано с определенными нарушениями в других предприятиях Беллмана, которые теперь выплывали на свет. Как сообщалось, помогал важным особам вкладывать деньги в компанию некий мистер Уиндлсхэм. Акции «Полярной звезды» стремительно падали. В то же самое время, вероятно по чистому совпадению, довольно много крупных правительственных чиновников было уволено или смещено без шума. Мало что из всего этого проникло в газеты. Вскоре фирма полностью обанкротилась. Банкротство лорда Уитхема последовало за этим почти сразу же.

Джим пришел к выводу, что при сложившихся обстоятельствах отъезд леди Мэри в Америку с Макинноном – лучший выход, и от души пожелал ей всего наилучшего.

Проектировщики и инженеры «Полярной звезды» нашли работу в других фирмах. Некоторые из них перешли на «Армстронг-Викерс», знаменитую компанию, производившую оружие, однако чертежи «саморегулятора Хопкинсона» исчезли; ходили слухи, что кто-то пробрался на завод Беллмана и уничтожил всю документацию. Завод вновь, было, ожил, уже как кооперативное предприятие, изготовлявшее велосипеды, но у рабочих не хватило средств, чтобы предприятие сделать доходным. Оно было снова продано и на этот раз вернулось железнодорожной компании, производившей локомотивы и другое железнодорожное оборудование.

Как только Джим смог встать на ноги, он, опираясь на палку, отправился на омнибусе в Стритхем, чтобы навестить Нелли Бад.

С помощью сестры своей Джесси она уже оправилась после совершенного на нее нападения, хотя сильно похудела и утратила большую долю присущей ей живости. Увидев ее такой, Джим с радостью вспомнил все удары, которые он обрушил в свое время на Секвилла и Харриса. Джесси уже вернулась на север, рассказывала Нелли, она же собирается все здесь продать и опять присоединиться к ней. Они уладили все свои противоречия. Во всяком случае, сама Нелли уже устала от игры в медиума, и как только она еще немного оправится, обе они будут давать сеансы чтения мыслей на расстоянии и вместе выступать в мюзик-холлах. Джим пообещал непременно приехать и посмотреть их номер.

Итак, время шло.

И постепенно Салли научилась понимать, как многослоен и многогранен мир; что нет в нем ни чего однозначного и несложного, насколько все пропитано иронией.

Вот – Изабел Мередит. Два существа, которых она бесконечно любила, Чака и Фредерик, отдали свои жизни за Изабел. У Салли была причина вы черкнуть ее из своей памяти, но она не могла. В ней жило лишь одно чувство – жалость.

Или – фотографии. Много лет подряд Фредерик без конца фотографировал Джима, еще чаще Салли; но его собственной фотографии не было. Вебстер даже не мог припомнить, чтобы его когда-либо фотографировали. Он жил среди фотокамер, линз, пластинок, эмульсий, и никто ни разу не запечатлел это живое, улыбчивое лицо. Не было даже рисованного его портрета.

И, наконец, она сама, и в этом была величайшая ирония судьбы. Найдет ли она слова для этого? Но знала – ей придется найти их, и скоро.

Однажды в конце апреля Чарльз Бертрам объявил, что приготовил им сюрприз. Это было воскресенье, мягкое, свежее, солнечное, и он повез их в Твикенхем в высоком двухколесном экипаже, отказавшись хоть словечком намекнуть о цели поездки.

– Вы сами все увидите на месте. – Больше он ничего не сказал.

Это оказался пустой дом с просторным заросшим садом. Правда, штукатурка осыпалась, но все окна были пригнаны, и пропорции очень хороши. По словам Чарльза, дому было семьдесят лет, он был чистый, сухой и – в нем водились привидения.

– Хозяин – зажиточный пивовар, – сказал он, отпирая ворота. – Он никак не может продать его, согласен на любую цену. Надо полагать, здесь обитает Белая Дама, которая бродит наверху по коридорам. Она абсолютно безобидна, но что поделаешь – люди боятся. А теперь, если вы пройдете сюда, леди и джентльмены…

Он отворил двойные двери в залитую солнцем комнату, выходившую окнами в сад, – посреди комнаты стоял накрытый для ланча стол с холодным фазаном, салатом, вином и фруктами.

– Вот это да, Чарли! – завопил Джим. – Чудесный сюрприз, дружище! Хорошая работа.

– Первоклассная, Чарльз, – добавил Вебстер.

– Я послал моего слугу вперед, – объяснил Чарльз. – Салли! – Он выдвинул для нее кресло.

Она села.

– Здесь действительно есть привидения? – спросила она.

– Так уверяет хозяин. Он в этом совершенно откровенен – думаю, он уже потерял надежду продать дом. Но посмотрите, как здесь просторно! – продолжал он, откупоривая бутылку с вином.

Вебстер рассматривал сад.

– А там… Это что, оранжерея? – спросил он. – И здесь достаточно места, вон там, где трава, для… Я вот думаю…

– Рельсы, – сказал Чарльз. – Вдоль той стены, видите?

Вебстер взглянул туда, куда указал Чарльз.

– Да… очень подходящее место. Мы могли бы проложить их так, как хотели… да и солнечное освещение правильное.

– Крыша из стекла, – сказал Чарльз, – так что мы можем работать там при любой погоде. И дальше, за конюшней, места сколько угодно, я вам покажу после ланча. Там можно построить весьма приличную студию. И фотолабораторию. Словом, надо будет нанять плотника на полный рабочий день, как вы?

– Ты говоришь, просят недорого? – спросила Салли.

– Я тут набросал кое-какие расчеты. Этот дом дорого не продашь, люди не желают жить с привидением.

– Может, Даме просто скучно, – сказал Джим. – Так мы дадим ей какую-нибудь работенку.

Когда они покончили с едой, Чарльз сказал:

– Салли, у меня тут есть кое-что для тебя. Может быть, это не самое подходящее время, но так уж получилось. Я нашел его на днях. И подумал, что он должен быть у тебя.

Чарльз вынул из кармана конверт.

– Я сделал этот снимок месяца три-четыре назад, – сказал он. – Мы получили тогда новые линзы для нашего «фойгтлендера», а в студии, кроме него, никого не было, чтобы помочь мне установить их, вот я и попросил Фредерика…

Она открыла конверт – это был он.

Портрет в полный рост, поразительно отчетливый, полный жизни и тепла… пожалуй, только Чарльз, не считая Вебстера, способен запечатлеть такое. Это был Фредерик – живой, смеющийся, собранный.

Слезы мешали ей говорить, она просто обвила шею Чарльза руками и поцеловала его.

– Спасибо, – выговорила она, когда овладела голосом. – Это лучший подарок, который я…

Нет, не лучший, подумала она немного позже, оставшись в оранжерее одна. Лучший – невозможен. Человека вернуть невозможно, что бы ни творили спириты. Все то было мистикой, наполовину обманом, наполовину чудом; лучше оставить все это в покое и видеть реальные чудеса. Вот фотография. Прямоугольный лист черно-белой бумаги – и на ней сама жизнь! Она смотрела на снимок, словно зачарованная. Этого было недостаточно, все же это не он; тем не менее, хорошо, что снимок есть, потому что это была вся жизнь, которая ему осталась.

Но все-таки – опять ирония – это было не так.

– Ну, пойдем, – прошептала она фотографии, – пора нам сказать им.

Когда она вошла, мужчины сидели за столом, обсуждая дом, количество комнат, ренту за найм, возможность строиться; они раздвинулись, освобождая место для нее, своего партнера.

Она села и сказала:

– Думаю, мы должны на этом остановиться. Это лучший вариант из всех возможных, Чарльз, это именно то, что нам нужно. А привидение – меня это нисколько не беспокоит. Здесь так много комнат… Право, не знаю, почему я так сказала. Я хотела сказать что-то совсем другое. Поэтому скажу сейчас. У меня будет ребенок Фреда. Вы шокированы? Если бы Фред остался жив, сейчас мы уже были бы женаты. Нет, конечно же, вы не шокированы. Ну вот, я вам сказала. У меня будет ребенок Фреда. Я пришла сюда, чтобы сказать вам это.

Ее лицо пылало. Она поставила портрет Фреда на стол, прислонив его к бутылке вина. И, наконец, посмотрела на них, сперва на Вебстера, потом на Джима, потом на Чарльза, и на всех лицах увидела радостную улыбку. Казалось, это они сделали нечто такое, чем можно гордиться, – что-то ошеломляюще великое.

– Вот так, – сказала она.

^[1] «Корабль-призрак» — судно, таинственно исчезнувшее в Бермудском треугольнике в 1872 г., позднее обнаружено дрейфующим, без экипажа. (Здесь и далее примеч. пер.)

^[2] Генри Ирвинг (1838—1905) — известный английский актер и режиссер, долгое время руководивший лондонским театром «Лицеум».

^[3] Невил Маскелин (1839—1917) — английский маг и спирит.

^[4] Фамилию Беллман можно перевести как «звонарь» (Bell — по-англ. колокол; man — человек).

^[5] Бенджамин Дизраэли (1804—1881) — премьер-министр Великобритании.

^[6] Эдвард Мойбридж (1830—1904) — знаменитый англо-американский фотограф и изобретатель, впервые разработавший в фотографии иллюзию движения благодаря быстрой, как в калейдоскопе, смене кадров.

^[7] Энтони Троллоп (1815—1882), английский писатель.

^[8] Дуайт Муди (1837—1899) — английский евангелист, миссионером уехал в Чикаго, где основал церковь Муди; Айра Дэвид Сенки (1840—1908) — его адепт, сопровождал проповеди пением гимнов.

^[9] Жозеф-Мари Жаккар (1752—1834) — французский ткач, изобретатель машины для ускоренной выработки тканей со сложным узором.

^[10] Вполголоса (итал.).

^[11] Строка из стихотворения английского поэта Уильяма Блейка (1757—1827) «Глас Дьявола» (Книга «Бракосочетание Неба и Ада»). Перевод С. Степанова.

Дата добавления: 2015-08-21