Глава восемнадцатая Гайд-парк

Погода была сухая, мягкая, сквозь легкие облака пробивалось изредка солнце. Джим шагал к Гайд-парку с самым свирепым видом, крепко сжимая кулаки в карманах – Алистеру Макиннону просто повезло, что он не попался ему на пути.

Однако подходя к парку, Джим успокоился. Он направился прямо к прогулочной дорожке для экипажей и сел на траве под деревом; запуская пальцы в сухую листву вокруг себя, он смотрел на пробегавшие туда-сюда экипажи.

Для прогулок в парке это был никак не сезон. Чтобы вас заметили, появляться здесь надо летом, когда дорожка буквально забита экипажами, так что двигались они еле-еле. Но не это же важно! Важно было приехать сюда, чтобы вас увидели с вашим грумом, вашим ландо или двухместной «викторией», вашими гнедыми или серыми – что бы вас узнала леди Та или мисс Эта. Зимой вся эта толкотня происходит в стенах домов, и прогулочная аллея остается для тех немногих, кто желает просто подышать свежим воздухом и протрясти застоявшихся лошадей.

Но Джим пришел сюда, чтобы увидеть леди Мэри.

С того, похожего на сновидение дня, когда он впервые увидел ее в зимнем саду, его мозг был неотступно направлен на нее, как компасная стрелка на север. Он, как привидение, то и дело появлялся на Кавендиш-сквер, пожирал ее глазами всякий раз, когда она выезжала и когда возвращалась до мой, ловил ее силуэт в окне гостиной…

Он признавался себе, что был одурманен. Он знал девушек, дюжины девушек, среди них были барменши, горничные и танцовщицы, были смелые и стыдливые, дерзкие и чопорные; знал, с кем можно поболтать и с кем пофлиртовать, пригласить в мюзик-холл или покататься по реке. Заинтересовать девушку для него не стоило большого труда. Ничего особенного в его внешности не было, однако вместе с возмужанием в нем появлялась грубоватая привлекательность, в основном за счет его живости и уверенности в себе. С девушками он всегда держался непринужденно, любил их компанию, как и поцелуи: мимолетные поцелуи у лесенок, когда хористочки взбегали на сцену, и долгие поцелуи во тьме кулис или в уединенных беседках старого Креморн-парка, пока его не закрыли.

Но теперь все было совершенно иначе. И социальная пропасть между ними тут ни при чем, хотя она дочь графа, а он – сын прачки; даже встреться они в одном социальном кругу, он все равно относился бы к ней совсем не так, как к другим, потому что она была не такая, как другие. Каждое ее движение в тот день в зимнем саду, каждый завиток ее роскошных волос, каждый оттенок ее нежных щек, память о свежем ее дыхании, когда она, приблизив губы, шепнула ему те несколько слов, – все это было для него невыразимо дорого; и он просто не знал, как ему с этим быть.

Только видеть ее, наблюдать. Так он узнал, что днем она любит выезжать покататься, и догадался, что ездит она в парк. Это была правильная догадка. Самое подходящее место для прогулки. Мимо дерева Джима ехала очередная карета; он поднял глаза от листьев, которые перебирала его рука, и – понял, что смотрит ей прямо в лицо.

Она сидела в прелестной маленькой «виктории». Кучер в цилиндре смотрел прямо перед собой, надменно, под точно выверенным углом держа поводья в руках. Она сидела с безразличным видом, откинувшись назад, но, заметив Джима, выпрямилась, повернулась, словно хотела заговорить, даже протянула руку в его сторону, однако экипаж уже протрусил мимо, и его поднятый верх скрыл ее из виду.

Джим мгновенно вскочил на ноги, рванулся вслед, но, сделав шаг-другой, остановился: попытка догнать была безнадежна. И тут он увидел, что кучер слегка наклонил голову и чуть-чуть повернулся назад, словно что-то слушал; коляска замедлила ход и остановилась.

Джим зажмурился. Это было в тридцати метрах он него. Он услышал, как, переминаясь, цокают подковами остановленные лошади, и услышал её голос, коротко отдавший какое-то распоряжение кучеру; экипаж покатил дальше.

Она ждала его под деревьями. На ней была каракулевая шубка и муфта, тоже из каракуля; шляпка, перехваченная темно-зеленой лентой, венчала высокую корону ее волос. Она была само совершенство. Джим словно в трансе шел к ней, не зная, как, почему и что происходит. Он увидел, что его руки тянутся к ней, увидел и ее бессознательно протянутые к нему руки; и вдруг оба, словно опомнившись и придя в себя, осознали, кто они, и остановились друг перед другом в неловком молчании.

Джим сдернул кепи с головы. Так положено, когда встречаешься с леди, мелькнула мысль.

– Я сказала кучеру, что хочу погулять, – проговорила она.

Она была так же взволнована, как и он.

– Славный экипаж, – сказал он. Она кивнула.

– Вы поранили губы, – сказала она и, вспыхнув, отвела взгляд.

Словно сговорившись заранее, они медленно побрели среди деревьев.

– Вы всегда выезжаете одна? – спросил он.

– То есть без компаньонки? У меня была гувернантка, но ее уволили. У моего отца сейчас не так уж много денег. Или вообще мало. О, я не знаю, что делать…

Она говорила, будто маленький ребенок – робкий, доверчивый и настороженный, – да и в самой ее необычайной красоте тоже было что-то не совсем сформировавшееся. Казалось, она была просто растеряна; как будто ее только что окунули в жизнь.

– Сколько вам лет?

– Семнадцать.

– Видите ли, – сказал он бережно, – мы кое-что узнали о Макинноне.

Она остановилась и закрыла глаза.

– Он знает? – прошептала она.

– Беллман? Да. Он охотится за ним. Прошлой ночью едва не поймал, там-то я и потерял зуб. В конце концов, нельзя же было надеяться, что это сохранится в тайне. Ваш отец знает, так ведь?

Она кивком подтвердила это. Они медленно шли по парку.

– Что мне делать? – проговорила она. – Я чувствую себя узницей. Осужденной на… на смерть, можно сказать. И я ничего не могу предпринять, чтобы избежать этого. Я словно в кошмарном сне.

– Расскажите мне о Макинноне, – попросил Джим.

– Мы встретились на благотворительном представлении, которое он давал в нашем особняке, недалеко от Незербригга… Мы уговорились повидаться позднее. И я… я ничего не могла поделать… я влюбилась. Это было так внезапно. Мы собирались пожениться и уехать в Америку. Одна женщина, миссис Бад, помогла все устроить, нашла адвоката и все что нужно. Ну а потом, когда уже пора было отправляться в путь, Алистер все как-то не мог решиться, и вдруг оказалось, что я тоже не могла получить мои деньги, – словом, у нас ничего не было… Мой отец что-то предпринимал, чтобы наш брак признали недействительным. Но для этого не было никаких оснований, потому что мы… мы провели ночь в том доме, где он остановился. Так что брак был законным со всех точек зрения. Думаю, он и сейчас действителен. И теперь…

Ее голос оборвался, и она тихо заплакала. Он не мог удержаться, обнял ее обеими руками и прижал ее лицо к своему плечу. Она была такая легенькая… ее нежные чистые волосы были такие мягкие – и все было как-то странно, эти мгновения… такое бывает только во сне. Не успев даже понять, что он делает, Джим поцеловал ее.

И ничего не случилось. Мгновение умчалось; она слегка отстранилась, и они опять стояли, отделенные друг от друга.

– Но ваш отец… – запинаясь, выговорил Джим. – Если он знает…

– Это все деньги, – сказала она. – Мистер Беллман собирается заплатить ему уйму денег, когда мы поженимся. Он не знает, что мне все известно, но ведь это очевидно. И он так глубоко увяз в долгах, что отказаться не может. Сейчас он тоже разыскивает Алистера. Если они не найдут его скоро…

У нее опять прервался голос, она была в полном отчаянии. Он хотел опять обнять ее, но она ласково отстранилась, покачав головой.

– Если я выйду замуж за Беллмана, я преступница, – сказала она. – Двоемужница, или как там… А если не выйду, тогда папу посадят в тюрьму. И я никому не могу рассказать об этом. Но если они найдут Алистера, они сделают что-то ужасное, сделают, я знаю…

Они шли и шли. Где-то пела птица. Солнце, освещавшее ее лицо ясным зимним светом, лишний раз подчеркивало, как совершенны нежные краски ее кожи, как изящно очерчены ее виски, щеки, скулы. У Джима слегка кружилась голова, он чувствовал себя слабым, словно после серьезной болезни, и он знал, что эти мгновения продлятся недолго; кучер сделает полный круг и скоро подъедет к ним сзади. Она сказала:

– Здесь как в нашем зимнем саду. Будто ничего другого не существует. Я с вами, но чувствую себя совсем одинокой. Как жалко, что теперь нет старых увеселительных садов. Как Воксхолл или Креморн. Я ходила бы туда переодетой и любовалась бы фейерверками, и как играют лучи на деревьях, и смотрела бы, как танцуют…

– Вам не понравился бы Креморн. Под конец, перед тем как его закрыли, он стал совсем никудышный, дешевый и грязный. Хотя ночью, когда грязи не видно, он был совсем недурен. А вы не любите делать что-то, верно? Только наблюдать. Я не прав?

Она кивнула:

– Да, вы совершенно правы. Не думаю, что я хоть когда-нибудь в жизни сделала что-то хорошее. – Она говорила не потому, что жалела себя, просто рассказывала ему то, что было на самом деле.

– Но все-таки вы остановили свой экипаж.

– Да. И рада, что сделала это. Я не знаю, что он скажет. Может быть, расскажет моему отцу, о; конечно, расскажет. А я скажу, что мне захотелось погулять.

Они свернули на узкую дорожку, и тут она сказала:

– А вот вы любите делать. Вы детектив… и фотограф.

– На самом-то деле я не фотограф. Я… я пишу пьесы.

– Неужели?

– Пишу. Все время. Но пока ни одну не поставили.

– Вы собираетесь разбогатеть?

– Обязательно.

– И стать знаменитым? Как Шекспир?

– Само собой.

– А о чем ваши пьесы?

– Убийства. Как у Шекспира.

Но только не реальное убийство, думал он; он никогда не писал о реальных людях, реально убитых, и о том страшном потрясении, которое испытываешь, когда это происходит на самом деле. Это было бы слишком ужасно, хуже, чем вампиры, гораздо хуже.

Они прошли еще немного вперед. Он никогда не испытывал такого счастья и такой тревоги.

– Знаете, – сказал он, – вы… такая милая. Вы прекрасны. Я не могу найти верных слов, но я никогда не встречал таких, как вы. Никогда, нигде. Вы самая… само совершенство…

К его изумлению, глаза ее наполнились слезами.

– А я хочу… – сказала она глухо, почти пренебрежительно, – я хотела бы услышать хоть что-то другое. Надеть какой-нибудь маскарадный костюм. Или маску. Все всегда кончается этим: «Ах, вы прекрасны!»

В ее устах это слово прозвучало как «отвратительны».

– Вы полная противоположность одной особы, которую я увидел пару дней назад, – сказал он. – Нет, она не то чтобы безобразна, но у нее через все лицо родимое пятно, и она ненавидит, когда на нее смотрят. И она влюблена в… – в вашего мужа, подумал он. – В одного парня, и притом знает, что он никогда не полюбит ее, но он – единственное, что есть в ее жизни.

– О, бедняжка, – сказала она. – Как ее зовут?

– Изабел… Но послушайте, мы намерены остановить старого Беллмана. Вы знаете, кто он такой? Вы знаете, что он делает там, в Барроу? Вы не можете выйти за такое чудовище. Любой хотя бы относительно честный адвокат мог бы доказать, что вас принудили согласиться на это против вашей воли. Вас не обвинят в двоемужии, не бойтесь этого. Самое надежное для всех вас предать это гласности, не таиться. Черт с ними, с долгами вашего отца; он сам заварил кашу, а теперь заставляет вас броситься в этот ад, лишь бы выкупить себя. Но пока все это не стало общеизвестным, до тех пор никто из вас не может быть в безопасности, и особенно Макиннон.

– Я не собираюсь предавать его, – сказала она. – Что?

– Я им не скажу, где он. Ах!..

Она смотрела через его плечо на дорогу, и внезапно отчаяние исказило ее милые черты, словно тень черной тучи накрыла только что залитый солнцем парк. Он обернулся и увидел, что ее «виктория» возвращается. Кучер пока их не видел.

Джим стремительно повернулся тс ней:

– Так вам известно, где он? Я про Макиннона.

– Да. Но…

– Скажите мне! Быстрей, пока не подъехал экипаж! Мы должны знать, неужели вы не понимаете?!

Она прикусила губу, потом быстро кивнула.

– Хэмпстед, – сказала она. – Кентон-гарденс, пятнадцать. Под… под фамилией Стоун… мистер Стоун.

Джим поднес к губам ее руку и поцеловал ее. Все кончалось так быстро.

– Вы сможете приехать сюда еще? – спросил он.

Она беспомощно покачала головой, не сводя глаз с «виктории».

– Тогда напишите мне, – сказал он, нащупывая в кармане одну из визиток Фреда. – Я Джим Тейлор. По этому адресу. Обещайте.

– Я обещаю, – сказала она и, с последним встревоженным взглядом, взяла его руку.

Их руки сомкнулись, а тела уже отступали, потом разомкнулись и руки, и она вышла из-под деревьев. Джим стоял, не двигаясь с места, пока кучер останавливал лошадей. Он видел, как она оглянулась, робко и быстро, а потом он уже ничего не видел, потому что с его глазами произошло что-то странное. Он сердито вытер их тыльной стороной ладони; коляска снова тронулась и вскоре исчезла, влившись в поток экипажей на углу Гайд-парка.

Изабел не произнесла ни единого слова, пока Салли рассказывала ей о женитьбе Макиннона; выслушав, она только кивнула головой и молча последовала за ней к кебу. Она села рядом с Салли, по-прежнему безмолвная, и закрыла лицо вуалью.

– Как твоя рана? – спросила Салли, когда кеб выехал с площади. – Очень больно?

– Я ее почти не чувствую, – ответила Изабел. – Это пустяки.

Салли поняла. Это значило: по сравнению с тем, что ты мне сейчас рассказала. Изабел все нянчила на руках свою шкатулку, словно решила никогда не расставаться с ней, даже после смерти. Собрались они быстро, побросали кое-какую одежду в ковровый саквояж и сразу же вышли, торопясь на Бёртон-стрит: ведь там предстояло все расставить по-другому в связи с переездом Изабел, а Салли хотела как можно скорее чем-то занять девушку, чтобы отвлечь ее мысли от Макиннона.

Когда они приехали, во дворе царила страшная суматоха. Стекольщики покидали студию, декораторы же спешили занести туда свои материалы, чтобы в понедельник с самого утра приступить к работе. Те и другие сновали по двору взад-вперед, мешая друг другу, и Вебстер уже начинал закипать.

Салли отвела Изабел в предназначенную ей комнату; она была уютная, маленькая, со слуховым окном, выходившим на улицу. Изабел села на кровать, по-прежнему прижимая к груди свою шкатулку, и тихо сказала:

– Салли…

Салли села с ней рядом.

– Что, Изабел?

– Мне нельзя здесь оставаться. Нет, ты послушай… ты должна разрешить мне уйти. Я приношу людям зло.

Салли рассмеялась, но Изабел отчаянно помотала головой и, схватив ее за руку, продолжала:

– Нет, ты не смейся! Смотри, сколько бед я уже принесла – моей хозяйке, тебе… твоей собаке… это же все я, Салли, клянусь тебе! Где бы я ни была, все оборачивается плохо. На мне проклятие, такой я родилась. Ты должна отпустить меня, я буду жить одна. Найду какое-нибудь тихое местечко, где-нибудь в глуши… стану работать на земле… Но с тобой и с твоими друзьями я оставаться не должна. Ничего хорошего я вам не принесу…

– Все это чепуха! Послушай, все совсем наоборот, тебя просто Бог послал нашему магазину. Они там, внизу, с ног сбились, им необходим человек, который занялся бы конторской работой. Знаю, ты способна делать кое-что получше, но если ты поможешь нам с этим какое-то время, ты же для нас просто клад. Клянусь тебе, Изабел, я вовсе не выдумываю, это не благодеяние – кто-то должен делать эту работу. Знаю, то, что ты услышала о Макинноне, ранило тебя, но со временем боль утихнет, а нам ты сейчас просто необходима.

Наконец Изабел сдалась; в любом случае у нее было слишком мало сил, чтобы спорить. Она попросила показать ей, что нужно делать, и тотчас села за работу, безмолвная и бледная, словно пленница. Салли была встревожена.

Однако посоветоваться с Фредериком не успела, потому что, едва он возвратился от мистера Темпла, примчался Джим.

– Я нашел Макиннона, – сообщил он. – Он живет в Хэмпстеде. Мы должны отловить его, Фред. Тебе лучше бы прихватить твою трость…

Кентон-гарденс, 15, оказался аккуратной маленькой виллой. Дверь отворила женщина средних лет, очевидно, хозяйка; она была явно удивлена, увидев их.

– Я, право, не знаю… – сказала она. – Да, мистер Стоун дома, но те, другие джентльмены сказали, чтобы их не беспокоили…

– Другие джентльмены? – переспросил Фредерик.

– Да, еще два джентльмена. Приехали минут пятнадцать назад. Может быть, я лучше схожу наверх и спрошу…

– Дело очень срочное, – сказал ей Фредерик. – Если бы мы могли увидеть мистера Стоуна, мы ему объяснили бы…

– Ну, хорошо…

Она впустила их и указала на дверь напротив лестницы, на втором этаже. Сама же подыматься не стала и удалилась к себе. Тогда они подошли к двери, прислушались.

До них донесся голос, хриплый, словно его обладателю было трудно дышать:

– Да ведь ты такой подлый мерзавец, что верить тебе мы не можем. Я вот что думаю: сейчас мы отрежем тебе сперва один палец…

Фредерик придвинулся к двери вплотную. И тут же они узнали голос Макиннона:

– Я завоплю, если вы это сделаете! И придет полиция. Предупреждаю вас…

– О, ты нас предупреждаешь? – прохрипел первый голос. – Это интересно. Я-то думал, это мы предупреждаем тебя. Тем не менее, я приму к сведению твое предупреждение, ты, конечно же, станешь вопить. Но мы заткнем тебе глотку вот этим полотенцем, так что у тебя ничего не получится. Неплохой план, верно? А ну-ка, за дело, Секвилл. Заткни ему пасть понадежнее.

Джим и Фредерик взглянули друг на друга, глаза их пылали. Под вопли и звуки борьбы из-за двери Фредерик прошептал:

– Секвилл и Харрис! Нам повезло, Джим. Кастет с тобой?

Джим весело кивнул. Об этом он только и мечтал.

– Пошли, – сказал он.

Фредерик неслышно повернул дверную ручку, и они вошли.

Макиннон сидел на плетеном из тростника стуле; его руки были связаны за спиной, рот заткнут полотенцем (не поместившийся конец полотенца извивался, как эктоплазма), глаза лезли на лоб. Над ним стоял Секвилл, его хрящеватое лицо выражало растерянность. Харрис, чья физиономия выглядела так, словно его лягнула лошадь, хватал ртом воздух и пятился.

Фредерик затворил за собой дверь.

– О, да вы ненасытны, – сказал он. – Не знаете, когда следует остановиться, верно? Взгляните на ваш бедный нос. Я думал, теперь-то вы уже научены. А что до вас, Макиннон, – продолжал он, – вы пока посидите. Я хочу переброситься с вами словечком по поводу моих часов.

Внезапно Харрис шагнул вперед и замахнулся резиновой дубинкой, которая была у него в руке. Фредерик увернулся и ударил его по запястью тростью; тут же Джим вцепился в Харриса, как терьер, и обрушил на него град ударов своим кастетом, головой, ногами и локтями.

Секвилл отшвырнул стул с Макинноном в сторону. Связанный кудесник грохнулся прямо в умывальник с приглушенным воем, потом соскользнул в сторону лицом к стене, все еще с кляпом во рту и связанными за спинкой сломанного стула руками; тем временем Секвилл схватил другой стул и швырнул его в Фредерика. Но Фредерик еще до того успел сделать выпад своей тростью и, ткнув ею Секвилла между ребер, заставил его потерять равновесие – вот тут началась битва всерьез, врукопашную, лицом к лицу.

Секвилл был могучий здоровяк, но Фредерик – быстрый и ловкий, к тому же у него было преимущество: он никогда не учился боксировать и потому понятия не имел о том, что бить ногами или наносить удары ниже пояса не полагается. Что же до Джима, то он был глубоко убежден: в сражении честно все, что бы вы ни делали, потому что, если этого не сделаете вы, сделает ваш подлый враг, и потому нет никакой причины не вам оказаться первым. А поскольку наиболее подходящим объектом был злополучный нос Харриса, Джим сразу ринулся на него и лихо врезался лбом ему в переносицу, прежде чем Харрис успел крепким пинком попасть ему между ребер.

Комната была невелика: в ней помещались только кровать, туалетный столик, умывальник, буфет, пара стульев и гардероб, так что двигаться между всем этим было затруднительно. Но Харрис и Секвилл осатанели от страха; Джим от боли и злости; Фредерик от того, что видел перед собой пожелтевшее лицо Нелли Бад, безмолвно застыв шее на больничной подушке. Ни у кого из них не было ни малейшей охоты отвлекаться на заботы о мебели. Через считанные секунды вся она лежала в обломках на полу, разбитая либо о стену, либо о плечи, руки, головы, спины.

Макиннону удалось вытащить полотенце изо рта, он верещал и извивался от страха, все еще привязанный к стулу. Когда Секвилл свалился на него, пнув его по ноге, он взвыл; но когда на него обрушился еще и Джим от удара, нанесенного Харрисом, у Макиннона и вовсе перехватило дыхание; Джим между тем старался изо всех сил отползти, чтобы Харрис не успел повторить удар.

Фредерик был сбит с ног Секвиллом, но встал, хотя и с гудящей головой, и тут увидел, что в руке у него ножка от стула; он успел метнуть ее в голову Секвилла, увидел, как тот упал, и вдруг ощутил, что в комнате стало тихо.

Он помотал головой и оглянулся.

Джим стоял на ногах, покачиваясь, настороженный, прижав руку к щеке. Между его пальцами густо сочилась кровь. Перед ним стоял Харрис, и в руке у него был нож.

– Следи за ним, Фред, – сказал Джим спокойно.

Харрис ногой отшвырнул обломок гардероба, чтобы освободить себе путь, и тут же бросился вперед, держа нож лезвием кверху, целясь в желудок. Фредерик рванулся было за ним, но почувствовал, что одну его ногу крепко держит Секвилл, и, саданув его другой ногой, упал, потеряв Джима из виду Он мгновенно обрушил кулак на голову Секвилла и, отчаянным усилием извернувшись, увидел среди погрома Макиннона: освободившись от веревок, маг скользнул к Харрису и вцепился в его руку с ножом.

Харрис замешкался, вырвал свою руку, Макиннон закричал, но это дало шанс Джиму. Едва Харрис вновь повернулся к нему, Джим изо всех сил саданул его кулаком в лицо, прямо между глаз. Это был наимощнейший удар, какой довелось ему когда-либо кому-либо нанести. Харрис бревном рухнул на пол.

– Отлично проделано, приятель, – сказал Джим Макиннону и поморщился: кровь лилась из щеки уже ручьем. Харрис метил ему в глаз, но на сантиметр ошибся.

– Свяжи их, пока они не опомнились, – сказал Фредерик. – Макиннон, у вас деньги найдутся? Дайте вашей хозяйке десять фунтов за мебель и помогите нам сволочь этих громил вниз. Ах да, сообщите извозчику, что его пассажиры сейчас явятся.

Пока Макиннон бегал к насмерть перепуганной хозяйке, Джим и Фредерик сняли с бандитов подтяжки, пояса, выдернули шнурки от ботинок и обвязали их крепко-накрепко, словно бандероли. Это было нелегко; конечно, Харрису и Секвиллу было совсем не до того, чтобы сопротивляться, но у Фредерика все еще гудела голова от полученных Ударов, а кулаки Джима распухли.

Наконец они спустили негодяев вниз и забросили в кеб; Фредерик попросил у извозчика кусок веревки и для верности связал их вместе. Извозчик наблюдал за происходящим с интересом.

– Куда поедем, начальник? – спросил он Фредерика. – На Смитфилд?

Смитфилд был самый большой мясной рынок в Лондоне.

Фредерик, преодолевая боль, засмеялся.

– В полицейский участок Стритхема, – сказал он. – Пусть о них позаботится инспектор Конвей.

Он достал свою визитную карточку и написал: «Для миссис Нелли Бад: счет оплачен» – и прикрепил ее к пальто Секвилла, прежде чем захлопнуть дверцу.

Джим удовлетворенно смотрел вслед отъезжавшему кебу.

– Если этот ублюдок опять вздумает пользоваться своим носом, – сказал он, – ему придется выскребать его из своей рожи ложкой.

– Вы заплатили домовладелице за развлечение? – спросил Фредерик Макиннона. – А теперь собирайте вещички. Этот уикенд вы проведете на Бёртон-стрит. И никаких возражений. Кстати, прихватите мои часы.

Дата добавления: 2015-08-21