Глава 47. Автомобиль «Форд», поблескивая на солнце никелированными крыльями

Автомобиль «Форд», поблескивая на солнце никелированными крыльями, стремительно уносился к горизонту. Колеса его едва касались бетонного покрытия автострады. В салоне скорость не чувствовалась. Автомобиль лишь плавно покачивался, легко разбивая упругую стену воздуха. Ощущение полета усиливалось оттого, что дорога неправдоподобно прямой стрелой, выпущенной гигантской тетивой, мчалась вдаль, сливаясь со звенящей голубизной неба, а вместе с ней несся, точно оперение этой стрелы, белый лимузин.

Зарема опять ушла в свои грустные мысли. Опять в голове ее забилась, затрепетала тяжкая боль...

Сын... Сын... Скажи, что произошла ошибка... Скажи!.. Молчишь?.. Как мне жить дальше? Как?..

Глядя на эти несущиеся строго в соответствии со скоростью, положенной для данной полосы дороги, автомобили разных марок, но непременно с вытянутым вперед акульим носом, грузовики с прицепами, громоздкие рефрижераторы, цистерны-молоковозы; окидывая взором мелькающие заправочные станции, дорожные рестораны, авторемонтные мастерские; всматриваясь в чистые, по-весеннему ярко-зеленые плантации маиса, пшеницы, сои, хлопка, картинно раскинувшиеся в нескольких сотнях метров от трассы мотели с непременными палисадниками, цветниками и лужайками, в застывшие в отдалении городки с аккуратными, ровными улицами, от которых к эстакаде бегут такие же добротно забетонированные дороги-притоки, замысловато ныряя под магистраль с таким расчетом, чтобы ни одна из них не пересекла основную трассу, не помешала быстрому бегу машин; наблюдая все эти картины жизни и быта, кричащие о покое и тишине, Зарема с трудом верила, что в мире еще есть такой идиллический уголок земли, где людям ничего не грозит, где нет грохота канонады, где не льется кровь, где не рушатся здания, обдавая руины клубами пыли с такой щедростью, точно стыдливо пытаются скрыть поскорее от людских взоров содеянное со злым умыслом — остатки красавца-дома. Нет, никак не могла она представить себе, что и эта страна принимала участие в войне. И опять не стало слышно шороха шин, и опять в висках задергалась вена, болезненно перекликаясь с назойливо сверлящей душу мыслью...

Сын... Сын... Откликнись же... Подай голос...

Мистер Тонрад прервал молчание. Зарема огромным усилием воли заставила себя вслушаться в то, что он говорил...

— Дать людям то, в чем каждый из них нуждается, никто не в состоянии, — горько произнес он. — Даже Бог! Я бывал в Африке и Южной Америке, Греции и Японии, Испании и Индии. Много лет назад я путешествовал по вашей России, заглянул в самые дикие места, которые вам и не снились. И везде я видел в глазах людей страдания и боль, везде я видел несчастных, везде меня мучила мысль о том, как облегчить судьбу обездоленных и голодных. Я понял: мир беден и с каждым днем становится все беднее.

По его длинным пальцам, вцепившимся в руль, пробежала нервная дрожь. Стараясь унять ее, он оторвал левую руку, сжал пальцы в кулак и снова разжал, разминая кисть. Потом то же самое проделал правой рукой. Мизинец у него был чуть не вдвое меньше безымянного пальца; казалось, он предназначался другой — не мистера Тонрада — руке, но приклеили его к этой узкой ладони. У кого-то еще Зарема уже видела такой же несуразно короткий мизинец. Тонрад, заметив ее пристальный взгляд, смущенно поежился:

— Уверены ли мы с вами, миссис Дзугова, что, ведя поиск новых путей влияния на мозг, мы несем благо человечеству? Не забываем ли мы о том, что любые достижения науки люди направляют в первую очередь на создание более мощных средств разрушения и смерти?.. Всегда так было. Всегда так будет. Прогресс — это движение вперед. Согласен с этим. Но не движение ли это к краю пропасти?..

Эта фраза Зареме знакома. И она помнит, откуда. Мистер Тонрад поставил ее эпиграфом к книге, которую горянка получила в тот самый день — 22 ИЮНЯ 1941 ГОДА.

... Было воскресенье, но Зарема проводила в лаборатории опыт, который не признавал выходных дней. Она прочитала книгу и подготовила ответ автору. Вот ему, сидящему рядом с ней мистеру Тонраду... Там, в институте, из уст уборщицы она и узнала о начале войны.

Первый военный понедельник выдался суматошным. И было, отчего. Вдруг все, что вчера еще представлялось важным и значительным, сегодня выглядело мизерным и сугубо личным. А главным стало то, что недавно казалось бравадой: «Все как один... Грудью... Сквозь огонь и бурю... Возьмем в руки оружие... Родина социализма... Фашизм будет повержен...» Так говорилось на митингах и собраниях, писалось в газетах, передавалось по радио задолго до начала войны. А сегодня было просто: перед тобой чистый лист бумаги, на который ложатся слова: «Прошу... Добровольцем... Там нужнее...»

А дома ее с нетерпением ожидал Тамурик. На столе лежали каска, пилотка, кирзовые сапоги, обмундирование, противогаз...

— И ты?!.. — заскребло у Заремы в сердце. — Но почему ты? Ты — авиаконструктор, а не летчик-истребитель. Тебе не стрелять, а создавать самолеты надо!..

— Я доказал, что должен быть на фронте! — сердито возразил Тамурик. — И я буду там!..

Зарема поежилась и устало опустилась на диван...

***

... Сын... Сын... Где взять силы, чтоб продолжить жить, дышать воздухом, видеть синеву неба, когда у тебя все это отнято?..

Их полковой госпиталь был развернут на самом переднем крае, на нижнем этаже полуразрушенного особняка, тесно обставленного громоздкой мебелью с вензелями на спинках и ножках.

Когда медсестра заявила, что пульс у раненого слабеет, Марии опять стало плохо. Заметив, что она пошатнулась, Зарема приказала ей выйти отдышаться. В этот май силы у всех были на исходе: и у тех, кто находился на переднем крае, и у тех, кто был глубоко в тылу, и у них, врачей и медсестер. И никто не смел расслабляться, тем более хирург, у которого и сила, и воля, и внимание должны быть все время в высочайшем напряжении: любое отключение ведет к гибели человека. Зарема порой по двое суток не отрывалась от операционного стола. Лишь по тому, как она переступала затекшими ногами, как опиралась боком о стол, пока уносили одного раненого и готовили другого, все догадывались, чего стоили Зареме эти часы...

Когда было особенно тяжко, когда казалось, что нет больше ни физических сил, ни воли переносить боль и смерть людей, когда перед глазами начинали мелькать черные круги, тогда Зарема вспоминала последнюю ночь, что провела в своей институтской лаборатории, пытаясь завершить опыт, который отнял у нее не один месяц довоенной мирной жизни, — вспоминала, и ей становилось легче при мысли, что скоро возвратится все: и лаборатория, и новые исследования, и радость поиска, и все то, что было оставлено. А в войну надо спасать людей, и она день за днем, ночь за ночью резала, вскрывала, выбирала осколки да пули, выпрямляла суставы, а в ответ порой вместо благодарности ее сквозь стиснутые зубы крестили в три этажа...

В тот день у Заремы было ровное настроение. Верилось, что счастье близко: все дышало победой, нашей победой.

Присевшая на пол у окна, Мария подняла голову, устало сказала:

— Чего ты, Сидчук?

— Вот, отдать надо, — вытащил он из кармана рубашки конверт и кивнул в сторону простыни... — Ей.

Мария боязливо взяла измятый конверт, тревожно повертела в руках, лихорадочно разорвала его, впилась глазами в строчки извещения и схватилась за сердце:

— Ой! Черную весть принес ты, Сидчук! Черную! — и заплакала.

— Дают, приказывают: неси... Что станешь делать? — возразил санитар и вздохнул тяжко. — Черные бумажки, говоришь, ношу? — и вдруг вскипел: — А самому более не получать! Немцы всех моих живьем в землю закопали. И Митьку-несмышленыша не пожалели! — и свирепо набросился на медсестру: — Ты, Мария, меня не тронь!

— Готовьте следующего, — Зарема вышла из-за простыни, сняла с лица марлевую повязку, тяжело опустилась рядом с Марией, застыла, уронив руки на колени.

— Много горя вокруг, — осторожно сказала Мария и вкрадчиво, с надеждой спросила: — То письмо, что прибыло от Тамурика, когда им писанное?

— Давненько. Рядом он где-то, а письмо две недели вокруг кружило... — улыбнувшись, Зарема торопливо достала письмо из кармана халата, стала перечитывать: — Слушай: «Мам, ты не обижайся, что редко пишу, — в Берлин вошли, днем и ночью бои. И спать некогда. После победы месяц постель не покину. Открою глаза, подкреплюсь — и опять на боковую...»

Мария перестала слышать разрывы снарядов и пулеметные очереди — только уставший голос Заремы.

— Измучился, бедняжка, — оторвавшись от письма, произнесла Зарема. — В Осетию отправлю, в горы. И его, и Нину. Воздух там бодрит. Там, милый, и отоспишься, и сил наберешься.

— Ты читай! Читай! — всхлипнула Мария.

— Обо мне беспокоится, — тихо сказала Зарема и вздохнула. — Не сегодня завтра конец войне. Не может быть такое, чтоб напоследок...

— Может! Может! — в отчаянии закрыла лицо руками Мария.

— Нет! — уверенно возразила Зарема. — Уже все! Выжил мой Тамурик.

Мария смотрела на нее и сердилась: неужто не захватили ее боль и ужас предчувствия? Неужто не чует?!

— Заремушка, сестрица ты моя, — прижалась к ней Мария. — Случилась, случилась беда, и ничем ее не поправишь!

Зарема вслушалась в ее рыдания, всмотрелась в нее, попросила тихо-тихо:

— Погляди мне в глаза...

— Нет Тамурика! Нет уже!

Почему в сознание ворвалась пулеметная очередь? Страшная. Поблизости взрывались снаряды, шла оживленная перестрелка, вокруг стонали раненые, а Зарема дышала тишиной, в которую внезапной молнией ворвалась пулеметная очередь. Ворвалась, пронеслась на скорости, — и опять только тишина. Зарема поднялась, медленно направилась к выходу, ничего не видя, не чувствуя, как тащит ее за рукав Мария, заглядывает в глаза, что-то говорит...

— И сын... И он... Нельзя так... Один он у меня... Мария, подтверди, скажи всем — один он у нас! — Зарема вдруг закричала: — И его не пощадили! Горе! Горе мне! — и внезапно тихо спросила: — Больно было, сынок? Ты очень страдал? Извини, меня не было рядом. Многим помогла. Тебе НЕ ПОМОГЛА!!!

— Как ты могла помочь? — запричитала Мария. — Как?!

— Могла жизнь свою отдать, — быстро и убежденно заговорила Зарема. — Могла на мученья пойти. Лишь бы он был жив! Но он мертв... Мертв! А я вот жива! Почему я жива?! — она зарыдала в голос: — Прости, сын, прости!..

Внезапно наступила тишина. Теперь настоящая. Раненые испуганно переглянулись, прислушались... В здание ворвался Сидчук.

— Рейхстаг накрылся! — взвизгнул он. — Победа! Ура!!!

Так в самый радостный, долгожданный день на Зарему навалилась глыба, от которой никуда не увернуться. Камень, сорвавшийся с горы, не в одиночку гибнет. Беда беду родит... Сын... Сын... Как заботлив ты был — и каким жестоким оказался... Чем я заслужила такую печальную судьбу?..

Поездка в Америку не отвлекла Зарему от горя, тяжесть с сердца не сняла. Да разве это возможно? Поездки по далекому материку запечатлевались в ее памяти длинными ровными дорогами, огромными, сверкающими белизной панелей и стеклом залами, слепящими вспышками надоедливых фотокорреспондентов, и еще лицами, лицами, лицами — доброжелательными, любопытными, скептическими, враждебными, недоумевающими, морщинистыми, бородатыми, холеными, холодными... И повсюду — выступления, интервью, рассказы... Они готовились поведать фронтовые эпизоды, собрались делиться мыслями о войне и мире, а зал требовал другого, не связанного с войной. Вопросы сыпались самые неожиданные: как часто вы пьете чай и с чем предпочитаете — с молоком или со сливками; какая марка американской автомашины вам пришлась больше по душе; есть ли у вас дома холодильник; занимаетесь ли спортом, и ваше мнение об азартных играх — и многие другие странные вопросы, с непривычки казавшиеся оскорбительными. Прежде чем высказаться, каждый из членов делегации искал в них тайный смысл и каверзу, пытался уйти от прямого ответа, пока советник нашего посольства, сопровождавший их в поездке по стране, в сердцах не воскликнул: «Да не стесняйтесь, отвечайте, как оно есть!»

Маршрут по стране подходил к концу, когда на одной из пресс-конференций Зарема получила персональную записку. К ней обращались как к специалисту, ученому в области медицины мозга. Одно это уже должно было насторожить, ведь везде ее представляли врачом, прошедшим всю войну в полевом госпитале, и кто мог знать в далекой стране, что она занималась исследованиями мозга. Потом, задним числом, она поняла, что ей следовало почуять опасность. Она же не только не забеспокоилась, но и дала ответ на приличном английском языке. Зал заинтригованно вслушивался в ее голос с мягким акцентом, разносившийся через мощные репродукторы и отдававшийся под потолком звонким резонансом.

— В записке спрашивается: «Как вы, ученая, медик, смотрите на возможность пересадки мозга умудренного опытом и знаниями академика молодому человеку?» — прочла она и, переждав хохот, ответила: — Пройдет лет сорок-пятьдесят — и это технически станет возможным. Если, конечно, найдется человек, который согласится в течение нескольких часов, что длится операция, перепрыгнуть из юности в старость и при этом лишится радости процесса познания мира, трепета первого в жизни свидания, первого поцелуя, первой любви... Я не сомневаюсь, что с другой стороны проблем нет: в зале отыщется не один доброволец, который захочет освободиться от своего дряхлого, заезженного временем тела, ревматизма и вставных челюстей и заполучить в подарок крепкую, стройную, мускулистую фигуру спортсмена... — Смех, потрясший зал, не задел своим крылом Зарему — холодок и мрак горя не отпускали ее ни на миг...

В фойе ей навстречу направился седовласый, слегка сутулый, как с годами случается с высокими людьми, худощавый и бодрый еще, несмотря на солидный возраст, мужчина. Поклонившись, он посмотрел добрыми, с нескрываемой грустинкой, голубыми глазами в лицо Зареме и тихо представился:

— Я автор записки. И тело у меня, как видите, дряблое, челюсти вставные, — произнес он обиженно. — Между прочим, я круглый год купаюсь в открытом бассейне.

— Простите, — смутилась Дзугова.

— Выпад против моих физических данных прощаю, но другое — не могу, — жесткие нотки зазвучали в его голосе, и он горячо обрушил на нее вопрос-обвинение: — Разве это не убийство — иметь возможность сохранить мозг гения, чтоб он еще послужил человечеству, и не сделать этого?! Не могу понять вас, — он говорил с ней так, как обращаются к людям, с которыми бок о бок прожили не один год. — Я намеренно задал вам этот каверзный вопрос, — признался он. — Я верю в силу науки о мозге. По своим физическим данным человек уступает многим живым существам. Но не лев, этот царь зверей, превосходящий человека мощью, не пантера с ее поразительной ловкостью, не орел с могучими крыльями, а человек, его слабое, хилое и беспомощное существо, стал властелином мира. И это чудо сотворил мозг. И он способен на большее! Еще одно усилие науки — и убийца станет кротким младенцем, вор — полицейским, падшая женщина — высоконравственной, нетерпимой ко всяким соблазнам гражданкой... Мы, ученые, поможем им забыть, какие пороки ими владели. Мы должны верить только в одну истинную ценность бытия — мозг.

— Так вы разделяете убеждения мистера Тонрада? — спросила Дзугова.

— Конечно! — развел он руками. — Ведь я и есть Тонрад!

— Вы? — уставилась на него Зарема. — Значит, это мы с вами спорим...

— Деремся! — отрезал он. — Я прочел в газете вашу фамилию, и мне захотелось увидеть человека, который так резко отрицает «странную теорию мистера Тонрада», — едко процитировал он...

Первая их встреча должна была произойти осенью 1939 года на международном симпозиуме в Женеве. Но началась война, и встреча неистовых фанатиков, как их единодушно окрестили за их темперамент, вновь была отложена...

И вот теперь, спустя годы, доктор Дзугова слушает мистера Тонрада и убеждается, что его взгляды ничуть не изменились.

—... Я предлагаю благородный — ибо он затронет в одинаковой степени всех и каждого, будь он миллионер или нищий, умница или дурак, старик или младенец, — и единственный, — подчеркнул Тонрад, — проект сделать человечество счастливым.

Их беседу прервал советник посольства, обратившийся к Дзуговой:

— Простите. Делегация отправляется устраиваться в отель...

— Как я сегодня слышал, вы всю войну мечтали о тишине, миссис Дзугова, — усмехнулся Тонрад. — А дали согласие поселиться в «Синеве сна». Это отнюдь не лучший выбор: отель находится в центре города, вокруг адский шум. Я могу вам порекомендовать другой, чья прелесть в том, что он расположен на лоне природы, в царстве тишины...

— Да, но «Синева сна» уже забронирована, — замялся советник.

— Это я улажу, — заявил Тонрад. — Мистер Ненн — мой близкий друг. Одну минутку, — он поспешно отошел...

... Зареме бы отказаться от предложения, сделанного мистером Тонрад ом. Но разве человек знает, где его поджидает беда? Зарема не только не насторожилась, но более того, когда Тонрад предложил ей пересесть в его «форд», согласилась...

Они намного обогнали автобус с делегацией... Ловко управляя лимузином, Тонрад продолжал развивать свою идею...

— Вы пытаетесь переделать общество, а через него и человека. А я — наоборот: сперва выкорчую из людей все дурное, и общество станет другим. Но у меня появились враги. Что противопоставляют они моей теории? Мораль, этику, право.

... На обочине автострады ярко выделялся щит, на козырьке которого стояла миниатюрная двуколка с красными колесами и торчащими в небо оглоблями. «Ты желаешь узнать, как выглядит рай, — нахрапом лезли в глаза огромные буквы, — загляни в его филиал на земле!» — и синяя жирная стрела властно звала свернуть направо...

Заметив, что Зарема прочла надпись, мистер Тонрад весело улыбнулся и своим длинным пальцем постучал по лбу.

— У хозяина отеля здесь варит! Не откажешь ему в сноровке. Взять в компаньоны Бога, а?! Двуколка привлекает внимание, а надпись вызывает любопытство... Впрочем, судя по тем парочкам, что сворачивают направо, этот земной рай далеко не безгрешен, — пошутил он...

Аккуратный двухэтажный коттедж с остроконечной крышей примостился на краю зеленого массива, примыкающего к двум широким трассам, по которым сплошным потоком двигались нескончаемые стада разноликих машин. У входа в отель их встретила моложавая женщина, приветливо кивнула:

— Здравствуйте, мистер Тонрад! Здравствуйте, миссис! Входите. Багаж внесут. Через десять минут ваши номера будут приготовлены. — Усадив их в холле, она поспешила заверить Зарему: — Хотя наш отель и не указан в справочнике, он не уступает первоклассным. У нас воздух лесной. У нас...

— Стоп, Мэри! — прервал ее Тонрад и, блеснув глазом на Дзугову, спросил: — Чего вам не хватает для счастья?

— Увы, многого... Например, машины, такой, как у вас, — серьезно ответила она.

— Все! Больше ни слова, Мэри, — усмехнулся Тонрад и обернулся к Дзуговой: — Я первый раз прибыл сюда на этой машине. И Мэри уже нужна такая же. Вот что делает зависть.

— Не осуждайте меня, мистер Тонрад. Я и так вас боюсь.

— Говорящего правду всегда боятся, — парировал Тонрад.

Поблизости раздался выстрел.

— Это муж, — многозначительно пояснила Мэри. — Охота — его хобби.

— Как-то он и меня приглашал поохотиться, — вспомнил Тонрад и опять обратился к Дзуговой: — Для существования человека, для продления его жизни не так уж много требуется. Все мы строим свой дом счастья — и каждый по-своему. Мэри, расскажите, как вы строили свой. Это поучительно...

— Расскажу, — согласилась Мэри. — У нас редко бывают люди, с кем можно отвести душу... Мы поженились, когда мужу было сорок, а мне восемнадцать. Жадный до жизни, он и меня покорил этим. На третий день знакомства сказал: «Я женюсь на вас, Мэри». Он хотел иметь сына, но мы не сразу смогли себе это позволить. К счастью, мистер Тонрад по доброте своей помог нам уплатить взнос за этот участок земли. У нас денег не было — свой труд вкладывали. Все стены возведены нами: я подавала кирпич, а муж клал стены. Он у меня и каменщик, и столяр, и маляр... Я даже не знаю, чего он не умеет. Самолеты не водит, и то потому, что не пробовал, — горько пошутила она.

— Ну, теперь уже все невзгоды позади, — окинула взглядом отель Дзугова.

— Нет, — огорченно поджала губы Мэри. — Бог к нам повернулся спиной. В Корионе нашли минеральную воду. Это в сорока километрах отсюда. Кто же станет останавливаться у нас, если можно возле источника? Не перенесешь же отель! Мужу уже за пятьдесят, но он еще крепкий. Нанялся на конеферму. Тем и живем, — и без паузы, деловито спросила: — Не желаете принять ванну? Я включу газ...

— Видите, как? — произнес Тонрад. — Всю жизнь корпеть, а что приобрести? Ничего! Не лучше было жить тихо, без суеты?

— Хотелось как лучше, — смиренно призналась Мэри.

— Мама! Мама! — послышался веселый голосок. По лестнице спускался, бренча на гитаре, девятилетний мальчуган в ослепительно белом костюме, с галстуком-бабочкой на шее, задорно спросил: — У нас гости? Добрый день!

— Это Пит, — сказала Мэри, обращаясь к Зареме, — наш сын.

— Я погляжу, как идет охота, — сказал Тонрад. — Вы, Мэри, позаботьтесь о номерах. А ты, Пит, тем временем спой гостье.

Когда Тонрад и Мэри ушли, Пит дружески спросил у Заремы:

— Вы любите песни под гитару?

— Больше под гармонь.

— Не знаю — не слышал, — Пит стал настраивать гитару.

— Чернобровый ты, — усмехнулась Зарема. — А мать яркая блондинка.

— Во мне много примесей, — легко и охотно заговорил Пит. — Со стороны матери настоящий коктейль: один дед — белый швед, второй — рыжий немец, одна бабка — светлая ирландка, вторая — скуластая эстонка. А со стороны отца — одна кровь. И она победила! — засмеялся он. — Вот я и чернявый. Меня здесь кое-кто итальяшкой дразнит. Но я им не даю спуску. В жизни нельзя прощать обид — женщиной станешь.

— Кем мечтаешь быть?

— У отца спросите. Он решает. — Пит, как заправский музыкант, поставил ногу на кресло, чтоб колено служило упором для гитары. — Сыграть вам?

Он в нетерпении провел медиатором по струнам, те ахнули, звуки взметнулись к потолку, ударили в стекла окон, ища выхода на простор…

Но что это? Почему мелодия затрепетала сладкой болью в груди Заремы? Отчего душа ее стоном отозвалась на плач гитары? Почему вдруг перед глазами всплыли горы, аул, узкое дно реки? Почему зримо возникли валун, нависший над бурным потоком, близкое кавказское небо, тонкая девичья фигурка, мелькавшая на самом гребне горы? Пит выводил мелодию, а из тридцатипятилетней туманной дали легко выплывали полузабытые слова песни... Ее, Зареминой, песни... Родившейся в ее груди, вырвавшейся наружу много лет назад...

Звуки гитары заполонили холл отеля, били в стекла окон. Пит упоенно играл... Что за сила в этой гитаре, если она вдруг сумела так разворошить далекое прошлое? Зарема оторвалась от грез, прислушалась и поразилась: Да-да, ей не показалось. Пит действительно выводил мелодию ЕЕ песни, той, что много лет назад родилась в ее груди и вырвалась наружу, огласив ущелье звонким девичьим голоском. Но откуда он знает эту песню? Зарема ухватила за руку Пита.

— Что это ты играешь?

— Отец научил, — ответил мальчуган. — Когда ему грустно, просит меня сыграть эту мелодию. У нее есть и слова. Хотел я на английский перевести, да отец не разрешил; говорит: это последнее, что у него осталось от родины, и не надо ее американизировать. Я знаю слова, но вы не поймете...

— Спой, — глядя на Пита во все глаза, тихо попросила она, и недоброе предчувствие охватило ее. — Пит, спой!

Он еще не произнес ни одного слова, но она уже знала, она уже была убеждена, что сейчас зазвучат знакомые слова той самой песни, что исполняла ТОЛЬКО она и ТОЛЬКО в своем Хохкау. И слышал эту песню ТОЛЬКО один человек — ее Таймураз. Она помнила, как пела ему и как эхо возвращало ей слова.

Пит запел. Это была она, ЕЕ песня!.. Но как она могла оказаться здесь, в стране, что расположена за много тысяч километров от ее Осетии?! Зарема лихорадочно думала. Ей хотелось прервать Пита, расспросить, но она боялась, что видение исчезнет...

Хлопнула дверь, и Пит опустил гитару. В холле показался крепкий чернобровый мужчина. И опять Заремой овладело такое ощущение, будто она в Осетии. И мужчина показался ей знакомым!

— Гостье надо отдыхать, а ты со своей гитарой, — сердито выговорил он Питу; он произносил английские слова с сильным акцентом... Или это наваждение?..

— Вам нравится, не правда ли, миссис? — спросил Пит. — Я по лицу вижу.

— Очень знакомая песня, — не спуская глаз с мужчины, произнесла Зарема.

— Ошибаетесь, — обрезал он. — Эту песню вы не могли слышать. На, сын, — протянул он мальчику застреленного зайца.

— Ого! С одного выстрела, отец? — нарочито громко восхитился Пит.

Зарема невольно посмотрела на зайца.

— Полчаса побродил — и вот, — произнес хозяин. — При желании славно можно поохотиться, — вымолвил он и обратился к ней: — Это вы прибыли с мистером Тонрадом? — он был явно разочарован тем, что ученый оказался женщиной и заяц не вызвал у нее того интереса, на который он рассчитывал, но все-таки добавил: — И рыбу у нас половить можно. И в крикет поиграть. В этом отеле учтут все ваши привычки, — эти фразы он произнес весьма правильно и даже без акцента, он явно их тщательно отрепетировал. — И сад имеется, — хозяин кивнул на сына. — Пит о нем заботится.

— У меня немало забот, — заявил Пит и рассудительно добавил: — Жаловаться грешно — все это станет моим. Рано или поздно. Отец, я понес трофей на кухню.

— А потом проводи гостью в ее номер, — приказал отец и обратился к Зареме: — Надеюсь, вам здесь понравится и вы будете рекомендовать наш отель своим знакомым...

Тревожное чувство не покинуло Зарему и в номере. Тянуло в холл, ей необходимо было взглянуть на хозяина еще раз. Она была убеждена, что встречалась с ним, слышала этот голос. Но где? Когда? Из холла донесся глухой телефонный звонок. Зарема торопливо открыла дверь номера.

— Мэри! Мэри! — кричал со двора хозяин отеля; он приближался со стороны гаража, на ходу вытирая руку о комбинезон, чтоб не запачкать телефонную трубку. — Куда все запропастились?.. Алло!.. Отель... Охотно... Встретим. О'кей! — положив трубку, он энергично закричал: — Эй, Мэри! Пит! Где вы, черт побери?!

— Опять кричишь, — появилась на верхней площадке лесенки Мэри. — Так, дорогой, от нас все клиенты съедут.

— Клиенты! — усмехнулся мужчина. — Три калеки. Один коктейль за неделю. Вот сейчас прибудут — это клиенты! — он окинул взглядом жену. — В каком ты виде? Хозяйка отеля должна выглядеть опрятно, но скромно, чтоб не раздражать клиентов ни богатством, ни бедностью... Переоденься... А где Пит? Пит!

— Я его пришлю, — Мэри удалялась, в знак протеста громко стуча каблуками.

— И проветри люкс, — крикнул он ей вслед, точно не замечая ее раздражения. — Задержать бы их здесь на неделю-другую...

— Отец, звал меня? — спустился в холл Пит.

— Возьми пылесос и вычисти коврик у входа.

— Опять я?! — застонал Пит. — Ты же обещал нанять служанку.

— Обещал — сделаю. Но пока дела идут неважно.

— Девять лет на этом свете, а только и слышу: «Вот пойдут хорошо дела — отправлю тебя в турпоездку на мою родину», «Вот пойдут хорошо дела — купим «роллс-ройс»... А вдруг они никогда не пойдут хорошо?!

— Не ворчи, — прервал его отец. — Должно же и мне когда-то повезти! Может быть, сегодня начало большого бизнеса. Сейчас прибудут клиенты — будь с ними повежливее, Пит.

Ворча, Пит вышел наружу, таща за собой пылесос. Спускаясь по лестнице, Мэри произнесла:

— Куда девался автобус с делегацией? Наверняка поехали по третьей эстакаде, — и упрекнула мужа, кивнув на сына: — Зачем кричишь на него? Он такой же гордый, как и его отец... Я поставила цветы в люкс.

— Едет босс, богач, — возразил муж. — Ему не до цветов. В окно выбросит, а ты потом будешь рычать на всех, как горная река на скалы. Им подавай постель, да пошире и чтоб белее снега была. Да зеркало на всю стену. Не цветами — собой любуются!

Послышался нарастающий шум приближающейся машины. В холл заглянул Пит:

— «Роллс-ройс»! Черного цвета!

— Это он! — заторопился мужчина. — Пит, пылесос — в каморку. Мэри, встретишь их! Пошире улыбайся, у нас должно быть весело и уютно. Пит, поможешь мне произвести эффект. Я появлюсь в самый нужный момент! — он выскочил в дверь, ведущую в сад, за которым виднелся тощий лесок.

— Опять переодевайся, играй пай-мальчика, — волок по паласу пылесос Пит.

— Скорее уходи, — поторопила его Мэри. — Подруливают!..

Зарема спустилась вниз, когда новые гости обсуждали меню на ужин. Громко хлопнула дверь, и в отель вошел хозяин. Он вновь был в ботфортах, с ружьем и убитым зайцем, которого небрежно бросил в угол.

— Полчаса побродил — и вот, — кивнул он на трофей, — славно поохотился... Добро пожаловать, господа! — и тут он встретился взглядом с Заремой; поняв, что она отгадала его уловку, ничуть не смутился, продолжил: — Прекрасное место выбрали для отеля. Здесь и рыбу половить можно, и с ружьем прогуляться. Имеются и сад, и поле для игры в крикет... Вы, господа, попали в рай...

Потом перед вновь прибывшими предстал пай-мальчик с гитарой в руках, сыграл им несколько мелодий, а затем отвел гостей наверх.

Хозяин посмотрел на свои охотничьи ботфорты, вытащил из-за голенища кинжал и повесил его на ковер у входа. Зарема вздрогнула. Что это? Кинжал!.. Зарема, как завороженная, направилась к ковру, сняла кинжал, осмотрела его. Тот самый!.. Она могла узнать его среди тысячи других. Не сходит ли она с ума?!

Мэри, увидев, чем занята гостья, торопливо направилась к ней, отняла кинжал:

— Извините, но муж никому не позволяет трогать это.

— Что ты, Мэри? — вмешался он. — Все, что есть в этом доме, к услугам наших уважаемых клиентов, — он протянул кинжал Зареме: — Вас он заинтересовал?

Зарема и хозяин остались с глазу на глаз. Он поежился:

— Ваши заблудились...

Зарема смотрела на кинжал, на узор, нанесенный на ножны, верила — и не верила... Она всячески отгоняла от себя мгновенно пронзившую ее догадку...

Это наваждение. Неужели тот самый кинжал? Не может быть! Вот и рукоятка как будто бы другая... Если бы не она, то сомнений никаких — кинжал тот самый... Что это? Она размышляет вслух?..

— Рукоятка? Неужели заметно? — спросил хозяин отеля, и ладонь его легла на рукоятку. — Однажды я упал с дерева, и она отвалилась... — кажется, и его что-то забеспокоило, он попытался взглянуть в лицо ученой.

А Зарема боялась поднять глаза. Почему он показался похожим на хорошо знакомого ей человека? Голос тоже. Еще один взгляд на него — и все прояснится. Если он, то как все понять?! Пропасть!.. Он не погиб? Но ПОЧЕМУ И КАК он здесь?! Невероятно, это не ОН. И в то же время в ее руках — уже сомнений нет — тот самый кинжал, которым много лет назад она любовалась и который должен ржаветь на дне ущелья... И этот человек. Годы, конечно, изменили его, но глаза, походка... Да-да, походка! Несмотря на высокие ботфорты, у него та уверенная походка с легким выкидыванием вперед ступни. Ей бы еще только раз взглянуть ему в лицо, и она убедится, что перед ней не ТАЙМУРАЗ!..

Он отпустил кинжал, рассчитывая, что она его держит, и лезвие со звоном упало на пол. Мужчина поспешно нагнулся, и совсем рядом она увидела голову с уже появившейся на макушке плешью... Уши! Это были его уши! Со слегка оттопыренными мочками. Он поднял глаза и заметил, что взгляд ее впился в него.

— Я испугался, не поранил ли кинжалом вам ногу? — сказал он и, расщедрившись, позволил: — Можете вытащить клинок из ножен, хотя люди из тех мест, где я родился, говорят: «Вытаскивай кинжал из ножен лишь тогда, когда видишь перед собой обидчика».

Лучше бы он молчал! Зарема смотрела в глаза знакомому незнакомцу и хотела прочесть в них правду. Это был он, ее Таймураз! Его брови, его губы, его глаза. Или ей все кажется?..

— Протягивая оружие, не боитесь? — услышала она свой тихий голос.

От неожиданности он засмеялся:

— Вы любите шутить...

— Вы не чувствуете за собой ничего такого, за что вам могут... вонзить кинжал в сердце? — ей казалось, что это говорит не она, а кто-то другой. Неторопливо, пристально следя за его реакцией, она заговорила по-осетински: — Мечтаю поскорее оказаться в Осетии, в Хохкау...

Испуг вкрался в его глаза. Он весь напрягся, стараясь ничем не выдать волнения.

— Там живут мужественные, гордые люди, — продолжила она. — Смотрят прямо в лицо. Песню, что исполнил для меня ваш сын, очень любила одна горянка. Похищенная...

— Зарема?! — вырвалось у Таймураза.

— Зарема? — удивилась она. — Вы сказали: Зарема?

Он растерянно развел руками. Теперь и он смотрел на нее во все глаза. И не верил. Рукоятку заметила... Песню узнала... И брови... Брови ЕЕ! И глаза, что мучили его своей чистотой в те далекие годы... И тут он мысленно засмеялся над собой. Перед ним же ученая! И она родилась в Хохкау?! Невозможно!

— А-а, понимаю: вы говорите о той женщине, что осталась в горах? Что каждый день спешила к пропасти, вымаливала мужа у реки?

Теперь и для него сомнений не стало. Сверлившие Таймураза глаза могли принадлежать только Зареме. Те самые глаза, что заглядывали ему в душу тогда, еще в пещере!..

— Вы вспомнили женщину, что была брошена в пещере на голодную смерть с сыном на руках? — гневно спросила она. — Отец его, несчастный похититель, погиб, она же родила ему сына. Говорили, он вылитый отец, и похищенная назвала сына его именем — Тамуриком.

— Тамурик, — произнес он глухо и, внезапно покраснев, спросил: — Где он?

Она помолчала, колеблясь, говорить правду или нет...

... Сын, сын, где взять силы?..

— Тамурик с вами? — вырвалось у Таймураза.

Зарема жестко посмотрела на стоявшего перед ней человека и решила: пусть узнает...

— Летчиком был, сражался с фашистами с первых дней войны... — сказала она и глухо добавила: — Погиб мой Тамурик...

— Погиб... — выдохнул он тяжко. — Погиб... — Плечи его согнулись, голова поникла...

Слышно было, как по трассе промчалась мимо отеля машина, потом другая... Наконец Таймураз выпрямился, провел ладонью по глазам, боясь глянуть на Зарему, сорвавшимся голосом произнес:

— Но и отец не виноват, что судьба подменила ему девушку...

— Подменила?! — пол зашатался под ногами Заремы: еще и это?! Душно, горит в груди, боже мой, как тяжело бывает вдохнуть немного воздуха, а надо, чтобы не потерять сознание. Она-то верила в его любовь, это помогло ей выстоять, вырвать у смерти ребенка... А все... обман! И этот человек — чужой?..

— Он не был виноват, — твердил Таймураз. — Он поступил по совести: сам бросился в изгнание, лишился родины. Кому тяжелее?..

Слушала ли она его? Слушала. Но думала о том, что разломанный чурек не склеишь. Не погиб тот, что был ее любимым. Вот он стоит перед нею. Но почему она не бросится к нему, не прижмется всем телом?.. Не погиб, а... ушел. По своей воле. О ней не подумал. О сыне не подумал. О себе только. У него все для себя. Девушку похитил — для себя. Уходил от нее — для себя...

— Три раза он без ничего оставался. Брал на плечи хурджин и шел. Куда — не знал. Что есть будет — не знал! Где ночь проведет — не знал. С батрака начинал. Его обманывали — он обманывал. В него стреляли — он стрелял. Рядом гибли от голода и холода — он выжил... Нет, теперь он знает: каждый строит башню для себя...

— Вы не знаете, что это такое,— выжить, когда кругом ни одной родной души. А он выжил, лес рубил, дорогу строил, канавы рыл... В Маньчжурии, в Мексике выжил! Везде люди злые, жадные. Из-за куска хлеба друг в друга стреляют. Нельзя понять, не почувствовав на себе, что это такое — навеки потерять родину...

— Тот, о ком вы говорите, потерял не только родину, — покачала головой Зарема: — Был он горд и отважен, никогда ни перед кем не лебезил...

— Это верно, — встрепенулся он, смело, с вызовом посмотрел ей в глаза.

— А сейчас? Клиентов зайцем прельщает... — увидев спускавшегося в холл мистера Тонрада, она перешла на английский язык: — Тянущийся к золоту с душой прощается...

Тонрад с ходу парировал поговорку:

— Душу и в микроскоп не рассмотришь, а блеск золота слепит и закрытые глаза. Миссис Дзугова, мне пришло на ум еще несколько соображений на тему нашей дискуссии...

— Мне тоже, — сказала Дзугова так спокойно, насколько ей это удалось. — Мы обязательно обменяемся ими, но прежде я прошу вас увезти меня отсюда, — и неожиданно для него взорвалась: — И поскорее!..

— Вам не понравился отель? — ошарашено спросил мистер Тонрад, но она была уже у двери.

Чернобровый хозяин смотрел ей вслед. Нет, ничто не в силах заставить его признаться, что он узнал во всемирно известной ученой похищенную... Им похищенную и брошенную в горах на верную смерть. Если есть чудеса на свете, то одно из них — это!..

Дата добавления: 2015-08-21