Между добром и злом

— Скажите, вы согласны с тем, что понятия добро и зло — относительны? — агрессивно спросила сидящая напротив меня дама.

— Гм-м… Ну, в общем-то, да, — ответила я.

Я совершенно не разбираюсь в брендах одежды и бижутерии, но что-то в облике и повадках дамы подсказывало мне: она не из того социального слоя, к которому принадлежит большинство посетителей моей поликлиники. А огромные переливающиеся камни в ее крупных ушах, возможно, — настоящие бриллианты.

— Вы просто так это говорите, это методика, вас так учили — соглашаться, — обвинила дама. — Я знаю, я много книг по психологии прочла.

— Ну вот видите, у нас с вами много общего — мы обе читаем книги, — дружелюбно сказала я, демонстративно применяя еще одну методику. Одновременно это был тест, причем в обе стороны — облик дамы чем-то смущал меня, и это смущение впоследствии могло мне помешать помочь ей. Если это действительно бриллианты, то зачем она надела их в детскую поликлинику?!

Дама прошла тест на отлично — она улыбнулась, уловив иронию, но не приняв ее за издевку.

— Но вы действительно так считаете — про добро и зло? И знаете примеры? — теперь в ее голосе появились почти жалобные нотки, и я разом поверила, что этот странноватый вопрос действительно для нее актуален, а не является зачином разговора.

— Знаю, — сказала я. — Вот, из последних. Много лет между двумя поселками в Ленинградской области был отвратительный, весь в колдобинах асфальт, по которому не всякая машина проедет. Те, кто решались ехать, ползли с черепашьей скоростью, объезжая ухабы и рытвины. Многочисленные жители этого участка, у которых не было другой дороги, жутко возмущались. Наконец дорогу отремонтировали. Машины понеслись. Но за прошедшие годы в окрестных домах выросло поколение собак и кошек, которые привыкли к медленно едущим машинам и из этого рассчитывали свое передвижение по дороге. Все они погибли под колесами в считаные дни. Буквально в каждом доме вдоль дороги воцарился траур по погибшим любимцам, и все — взрослые и особенно дети, и старики — дружно прокляли отремонтированную дорогу.

— Вот! Вот! — неожиданно возликовала моя дама. — Именно это я и имела в виду! Ведь из рассказанной вами истории не вытекает, что не нужно ремонтировать дороги?!

— Ну разумеется, нет, — вздохнула я. — Но, может быть, перейдем от философии к конкретике? Сколько лет вашему ребенку? Детям?

— У меня один сын. Ему двадцать, — сказала дама.

— Рассказывайте, — я вздохнула еще раз.

— Я росла средней из трех сестер. Старшая была художественно одаренной — прекрасно рисовала, вышивала, делала чудесные поделки из природных материалов, младшая — была совершенно очаровательным ребенком, который вызывал приступ сентиментального умиления у любого, кто ее видел. Несмотря на всю свою ревность, я сама почасту ею любовалась. Я же была никакой — меня просто не замечали. Училась средне, не имела никаких четко выраженных интересов. Родители не требовали от меня ничего особенного и ни о чем не спрашивали. Мы жили не в нищете, но довольно бедно — я все детство донашивала вещи старшей сестры (надо признать, что она была очень аккуратной и одежда мне доставалась в хорошем состоянии). Для младшего ангелочка, конечно, покупалось все новое. Я много читала и, несмотря на то, что наша семья состояла из шести человек, постоянно примеряла на себя судьбы литературных сироток.

Уже тогда я решила: у меня будет только один ребенок, и я сделаю все, чтобы его жизнь была насыщена моей любовью и всякими интересными делами. Наверное, это был зародыш зла…

— Миллионы «никаких» девочек по всему земному шару каждый день думают о чем-то подобном, — возразила я. — Правда, у большинства впоследствии ничего не выходит…

— У меня все получилось. Я удачно вышла замуж… Не по расчету, не подумайте. Мы все прошли вместе. Наш первый кооператив развалился из-за ссоры компаньонов. На вторую фирму наехали рэкетиры, и мы почти год скрывались… Потом все наладилось. Дела у мужа резко пошли в гору. Появилось много денег, возможностей…

А потом он бросил ее с ребенком, попробовала догадаться я, поменяв на молодую модельку и откупившись теми самыми бриллиантами и прочими материальными ценностями. Но тут же поняла, что подобная бытовая пошлость ниже заявленного дамой посыла.

— Муж ни в чем меня не ограничивал, и я старалась обеспечить Эдуарда (я поняла, что это имя сына — дань прочитанным в детстве сентиментальным английским романам) только самым лучшим. У него были развивающие игрушки, театр, путешествия, встречи с интересными людьми, все, о чем когда-то мечтала я сама. Но ему очень быстро все надоедало… Может быть, потому, что и в своих потугах я оставалась «никакой»?

— А что стало с вашими сестрами?

Она пропустила мой вопрос мимо ушей.

— Муж хотел еще детей, но я не согласилась, мне не хотелось лишать сына полного внимания. А Эдуард все больше пугал нас — примерно с тринадцати лет он начал открыто хамить мне, тяготел к странным компаниям и увлечениям, в старших классах поменял три школы, потом два платных института…

— Что стало с вашей младшей сестрой? Где она теперь?

— Откуда вы знаете?! — выкрикнула она. Ее лицо покрылось красными пятнами.

— Я ничего не знаю. Я задаю вопрос как раз для того, чтобы узнать, как реагирует ваш фамильный генотип на режим максимального поощрения.

— Любочка умерла пять лет назад, — дама закрыла лицо руками.

— Что с вашим сыном? Алкоголизм, наркомания, секта?

— Наркотики…

— Послушайте, — я искренне сочувствовала ей, но есть ведь и объективная реальность. — Здесь детская поликлиника. Я не училась и не умею работать с наркозависимыми. Насколько я понимаю, их лечение и реабилитация — это комплексная вещь, включающая в себя медикаментозную терапию. Есть профильные центры и опытные специалисты…

— Ну пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… — вдруг совершенно по-девчоночьи заканючила она. — Ну поговорите с ним хотя бы разочек. Он вообще-то хочет жить нормально, как все. А в этих центрах… Где мы только не… Даже в церковном каком-то приюте… И ничего… Но он же не колется… Почти… Эти препараты…

Я поняла, что все курсы лечения, экстрасенсов и церковные приюты она проходила вместе с сыном. И мне стало ее жаль.

— Ладно, приходите, — ни на что не надеясь, сказала я, почти с чувством вины наблюдая оживление несчастной дамы (вот, совершенно напрасно обнадежила человека!). А потом не удержалась и спросила:

— А эти, у вас в ушах, настоящие?

— Да, — кивнула дама. — Муж подарил на двадцатилетие свадьбы.

— А зачем вы их сюда-то надели? Или носите, не снимая?

— Нет. Надела как раз от страха, для куража. Я очень боялась, что вы и разговаривать со мной не станете.

Эдуард оказался именно таким, каким я его себе представляла. Полубогемный, полуготический юноша с отчетливо выраженной энцефалопатией, вызванной длительным употреблением различных психоактивных веществ. Вполне контактный.

— Все ску-учно, — говорил он. — Все одинаковое.

— А наркотики — весело? Разное? — спросила я.

— Не. Сначала — интересно немного, а теперь — тоже скучно. Но — привык уже.

Я прекрасно понимала происходящее, но — увы! — от этого никому никакого толка. Всеми позабытая средняя бесталанная сестра, начитавшаяся «Маленького лорда Фаунтлероя» и «Без семьи», попыталась устроить своему сыну ту жизнь, которую хотела бы прожить сама. Но он-то не был тихой мечтательной девочкой… К несчастью, ее возможности были очень велики, и мальчишку довольно быстро затошнило от англолитературного сиропа, которым его, взращивая, усердно поливали. Он пытался сопротивляться, но члены этой семьи не умели бороться (к этому времени я уже знала, что красавица Любочка приняла смертельную дозу снотворного, поссорившись с очередным любовником) — и он сдался, как и мать когда-то, уйдя в свой псевдомир. Он просто не мог последовательно и конструктивно идти поперек и гнуть свою линию — его слишком много развлекали, но почти ничему не учили и ничего не заставляли…

Ну и какой прок мне и, главное, матери и сыну, от всех этих психоаналитических изысков?

— Тебе надо делать что-то простое, — сказала я. — Заставлять себя. Рубить дрова, носить воду, мыть полы, варить суп. Заведи собаку и сколоти ей будку. Сама жизнь все лечит, привязывает к миру.

Он скептически улыбался, потом не без юмора рассказал про свой опыт пребывания в церковном приюте для наркоманов. Я понимала: не то, не то!

Я размышляла, а Эдуард благодушно и вполне бессвязно нес какую-то чепуху — не то готическую, не то сатанистскую, не то тантрическую. За что зацепиться? Спасти его теперь могла бы только какая-нибудь штука из разряда «вечных ценностей». Но какая? Религия ими уже испробована, да она и сама — «опиум для народа», источник великих иллюзий. Семья? — Какая наркоману семья! — Родина? — Какая, к чертям собачьим, Родина! Какая-то неопределенная цепочка ассоциаций (Эдуард — Англия — Ирландия — ирландская сентиментальность — «Унесенные ветром» — Скарлетт О’Хара — желтая земля Тары) заставила меня задать вопрос:

— Эд, у твоего отца есть земля?

— Что? Земля?! — удивленный юноша очнулся от своих грез. — Не знаю. В собственности? Есть, кажется. А зачем вам?

— Значит, так, — сказала я ему. — Земля — одна из базовых ценностей. Ты возьмешь в собственность участок земли (пусть отец его на тебя перепишет), не очень большой, но и не очень маленький, прочтешь соответствующие книги и по всем правилам, собственноручно (это обязательно!) посадишь там яблоневый сад. Будешь ухаживать за деревьями несколько лет, пока они не примутся как следует, — подкармливать, укутывать, красить, лечить, поливать — что там с ними еще нужно делать. Пока они не дадут плодов. И даже если ты потом сдохнешь от передоза или окончательного размягчения мозгов, этот яблоневый сад останется, будет цвести каждую весну и давать плоды каждую осень. Эго будет красиво, понимаешь? Синее небо и бело-розовые лепестки, кружащиеся по воздуху, или первый иней и красно-желтые наливные яблочки. Твой след в этом мире.

Мать ждала в коридоре.

— Ну, ну… — не могла утерпеть она. — Что тебе сказали?

— Я должен посадить яблоневый сад, — загипнотизированно сказал Эдуард, глядя куда-то в пространство.

Он посадил этот сад. Своими изнеженными руками. И изучал агрономические пособия, и возился с каждой яблоней, как с ребенком. Но яблони, они как дети — слишком медленно растут. Это потом кажется, что они быстро выросли. Эдуард не выдержал, не успел, сорвался. Его откачали в реанимации, отправили в какую-то загородную лечебницу. Мать пришла сказать мне об этом:

— Я больше не буду вас мучить, спасибо, вы сделали все, что могли. Знаете… — грустно добавила она. — В бреду он все беспокоился об этих яблонях…

Прошло несколько лет. Я уже выходила из поликлиники, когда пожилая регистраторша проворчала мне вслед:

— И все ведь вам, Екатерина Вадимовна, психи какие-то звонят. А я что — нанялась на второй этаж бегать? (У нас в кабинетах нет телефонов.)

— Не нанялись, — мирно согласилась я. — А чего психи хотели-то?

— Да и верно, — смягчилась регистраторша. — Я так и подумала: чего доктора попусту беспокоить? Дай да подай ей Мурашову. Я говорю: на приеме, занята. А она тогда: ладно не беспокойте, но передайте, пожалуйста — на яблонях в саду появились первые плоды… Вот ведь новость, правда?

— А мальчик, Эдуард? С ним что? — воскликнула я.

— Про мальчика ничего не было, — уверенно сказала регистраторша. — Заплакала и трубку бросила. И то сказать — сколько ненормальных на свете…

Я неаккуратно веду записи, и просмотр старых журналов ничего мне не дал: я не нашла их номер телефона. Но я могу хотя бы надеяться? Ведь яблони — они как дети.

Дата добавления: 2015-08-21