Часть вторая. Явившись в Англию без денег и в одном платье, Мария Шотландская отправила Елизавете

Явившись в Англию без денег и в одном платье, Мария Шотландская отправила Елизавете письмо, прикинулась этаким невинным беззащитным созданием королевских кровей и попросила оказать ей содействие: приструнить ее шотландских подданных, заставить их позвать ее назад и опять ей повиноваться. Однако характер ее ни для кого в Англии уже не был тайной, все знали, что она не такая, какой притворяется, и для начала ей было велено вернуть себе доброе имя. Такой оборот дела настолько смутил Марию, что, чем оставаться в Англии, она готова была уехать в Испанию или во Францию, а уж на крайний случай даже возвратиться в Шотландию. Но какую бы из трех этих стран она ни выбрала, Англию, так или иначе, ожидали бы новые неприятности, и потому ее решили задержать здесь. Сперва Мария осела в Карлайле, а после ее переселяли из замка в замок, в зависимости от обстоятельств, но Англии она больше не попадала.

Вначале Мария вовсю артачилась, уверяя, что ей не в чем оправдываться, но все же послушалась совета лорда Херриса, своего преданнейшего английского друга, и согласилась держать ответ перед шотландскими дворянами, если те выскажут свои обиды в присутствии английских дворян, выбранных Елизаветой. И собрание это, названное конференцией, состоялось, — сперва в Йорке, а затем в Хэмптон-Корте. Лорд Леннокс, отец Дарнли, при всех, открыто, обвинил Марию в убийстве своего сына, и, что бы сейчас ни говорили и ни писали ее защитники, несомненно одно: после того как ее брат Меррей предъявил всем шкатулку с обличительными документами и перепиской с Босуэлом, она от дальнейшего разбирательства уклонилась. Соответственно, нам остается поверить, что люди, признавшие Марию виновной, знали истинную правду, а желание оправдать ее впоследствии было благородным, но не имело под собой почвы.

Между тем герцог Норфолк, человек достойный, но слабохарактерный, хотя его и насторожили бумаги из шкатулки, вздумал непременно жениться на Марии Шотландской: отчасти оттого, что был ею пленен, отчасти из тщеславия, а главным образом — попавшись на крючок ловким интриганам, которые строили козни Елизавете. Поскольку идея встретила тайную поддержку у кое-кого из приближенных английской королевы и в их числе у ее фаворита графа Лестера (он поддержал ее в пику другим фаворитам), Мария ее одобрила, а вместе с ней король французский и король испанский. Утаить план однако не удалось, слухи дошли до Елизаветы, и она посоветовала герцогу «быть пощепетильнее, выбирая подушку». Норфолк пролопотал в ответ какие-то жалкие слова, но задним числом разозлился, его сочли опасным и отправили в Тауэр.

Для начала Марии было велено вернуть себе доброе имя

Вот так, с самой первой свой минуты в Англии, Мария сделалась средоточием заговоров и несчастий.

Католический мятеж на севере стал следующим из них, и усмирили его ценой многих жизней, пролив большую кровь. Далее последовал заговор папы и нескольких европейских правителей-католиков, задумавших низложить Елизавету, посадить Марию на трон и возродить нереформированную веру. В голове не укладывается, что все это творилось без ведома и одобрения Марии, тем более сам папа до того воодушевился, что издал буллу, назвал Елизавету «королевой-самозванкой» и отлучил от церкви ее и всех, кто продолжал считать себя ее подданными. Копия этого никчемного документа проникла в Лондон и однажды утром появилась на воротах епископа Лондонского, вывешенная для всеобщего обозрения. Поднялся немыслимый переполох, и тут в комнате одного студента из Линкольнз-инна нашлась вторая копия, полученная им, как он признался на дыбе, от некого Джона Фелтона, богатого господина, жившего на другом берегу Темзы, возле Саутуорка. Этот Джон Фелтон в свою очередь признался на дыбе, что именно он-то и прикрепил бумагу к воротам епископа. За этот проступок его через четыре дня повесили и четвертовали во дворе собора Святого Павла. Что же до папской буллы, то, как вы можете догадаться, народу, который, приняв Реформацию, отступился от папы, было наплевать, что папа отступился от него. Этот грязный клочок бумаги был куда менее интересен, чем любая уличная баллада.

В тот самый день, когда Фелтона привели на допрос, несчастного герцога Норфолка освободили. Лучше бы ему было держаться впредь подальше от Тауэра и от хитросплетенных планов, что завели его туда. Но и в мрачной темнице он не терял связи с Марией, а не успев выйти на волю, затеял заговор. Норфолк попался на переписке с папой, выдававшей его намерение поднять в Англии мятеж, добиться с его помощью от Елизаветы согласия на брак с Марией и отмены законов против католиков. Его снова бросили в Тауэр и предали суду. Лорды, единодушно признав герцога виновным, отправили его на плаху.

Дело было так давно, что трудно теперь разобраться, была ли Елизавета и в самом деле такой гуманной, какой хотела казаться, или она опасалась проливать кровь известных всей стране людей, тем более, мнения на сей счет расходятся. Дважды она назначала и дважды отменяла казнь герцога, и казнен он был лишь спустя пять месяцев после суда. Эшафот выстроили на Тауэр-Хилле, и там Норфолк достойно закончил свою жизнь. Он не пожелал умереть с завязанными глазами, сказав, что ничугь не боится смерти, признал справедливость приговора, и народ очень жалел о нем.

Мария дрогнула в самую ответственную минуту, не сумев оправдаться, и всегда ужасно боялась чем-нибудь выдать себя. Все предложения Елизаветы освободить ее неминуемо потребовали бы от нее признания, и потому она от них отказывалась. Сказать по правде, женщины эти друг друга стоили: обе они были хитры, вероломны и недоверчивы и едва ли смогли бы договориться. Между тем, парламент, возмущенный поведением папы, принял новые и более строгие законы против распространения католичества в Англии и постановил считать изменником любого, кто посмеет заикнуться о том, что королева и ее преемники — незаконные властители Англии. Парламент пошел бы еще дальше, если бы Елизавета его не угомонила.

Со времен Реформации верующие англичане — или те, кто себя таковыми числили, — разделились на три большие группы: одни принадлежали к реформированной церкви, другие — к нереформированной, а третьих называли пуританами, потому что им хотелось, чтобы в церковной службе все было очень ясно и понятно. Эти последние в большинстве своем были народом неуживчивым, гордились своей безобразной одеждой, держались особняком и терпеть не могли даже самые безобидные развлечения. Но пуритане были влиятельны, на редкость честны и все, как один, относили себя к врагам шотландской королевы. Сочувствие к протестантам в Англии усилилось из-за тех ужасных гонений, которым их подвергли во Франции и в Нидерландах. В этих странах десятки тысяч из них были убиты с жестокостью, которая с трудом поддается описанию, и в конце концов осенью 1572 года в Парижа совершилось одно из величайших в мире злодеяний.

В истории его принято называть резней Святого Варфоломея, потому что дело происходило в ночь накануне дня Святого Варфоломея. День этот приходится на двадцать третье августа. Всех важных протестантов (а их там называли гугенотами) собрали вместе, как им было сказано, чтобы отметить торжественное событие: женитьбу их главы, молодого короля Наварры, на сестре Карла Девятого, несчастного молодого короля, сидевшего тогда на французском троне. Мать этого жалкого создания вместе с другими ярыми католиками из его окружения сумела внушить ему, что гугеноты задумали лишить его жизни, и он, поверив, отдал секретный приказ солдатам напасть на них по сигналу большого колокола и перерезать всех до единого. Назначенный час близился, и мать вывела жалкого дрожащего недоумка на балкон полюбоваться злодейством. Колокол ударил, и убийцы взялись за дело. Всю ночь и еще два дня они вламывались в дома протестантов, поджигали их, стреляли в мужчин, женщин и детей, резали им глотки и выбрасывали тела на улицу. Убивали их и на улицах, и кровь стекала по сточным канавам. Более десяти тысяч протестантов полегло в одном Париже, а по всей Франции — в четыре или пять раз больше. Дабы возблагодарить Всевышнего за эти дьявольские убийства, папа со своей свитой устроили шествие в Риме, но этого сраму им показалось мало, и они отчеканили в честь события медаль. Но если лицам высокого духовного звания эта массовая резня послужила большим утешением, то на марионетку-короля она воздействовала менее благотворно. Я рад заметить, что с тех пор он не знал ни минуты покоя: то и дело кричал, что видит, как окровавленные израненные гугеноты падают перед ним замертво, а покидая этот мир через год, так вопил, стонал и бредил, что все папы, какие были в истории, объединив усилия, не облегчили бы душу Его Грешного Величества.

Страшная весть о резне долетела до Англии, и народ испытал поистине глубокое потрясение. Если как раз в ту пору англичане и взъярились чересчур на католиков, то все же они заслуживают снисхождения, — ведь подтолкнула их к этому ужасная причина, а времена Марии Кровавой только-только миновали. Двор был менее прямодушен, чем народ, впрочем, такое порой случается. При дворе приняли французского посла и прибывших вместе с ним дам и господ: с головы до ног в трауре и молчаливых, точно на похоронах. Однако предложение герцога Алансонского, семнадцатилетнего брата французского короля, сделанное Елизавете за два дня до Варфоломеевской ночи устами этого же посла, оставалось в силе, а тем временем королева с присущей ей ловкостью тайно снабжала гугенотов деньгами и оружием.

Должен сказать, Елизавета, обожавшая произносить все эти свои красивые и, о чем я уже говорил, лично у меня навязшие на зубах слова про то, как она проживет и умрет девственницей, частенько «собиралась» замуж. Всегда имея возле себя нескольких английских фаворитов, которых она то завлекала, то осыпала проклятьями и тумаками — а королева-девственница не стеснялась пускать в ход кулаки, — Елизавета на протяжении долгих лет морочила голову еще и этому французскому герцогу. Но в конце концов тот прибыл в Англию, брачный договор составили, и свадьбу наметили через полтора месяца. Намерения у королевы были такие твердые, что она наказала пуританина по имени Стабс и бедного книгопродавца по имени Пейдж за сочиненный и напечатанный теми памфлет, порицавший событие. Обоим за провинность отсекли правые руки, причем бедняга Стабс, проявив верноподданические чувства, на которые я в его положении едва ли был бы способен, тут же сдернул с головы левой рукой и крикнул: «Боже, храни королеву!» Со Стабсом поступили несправедливо, — ведь свадьбу так и не сыграли, хотя королева подарила герцогу в знак верности кольцо со своего пальчика. Почти десять лет длилось ухаживание, а уехал он не солоно хлебавши и года через два умер. Елизавета, похоже, питала к нему сердечную привязанность, и искренне горевала. Особой чести это ей не делает: герцог происходил из скверной семьи и был вполне достойным ее членом.

Вернемся теперь к католикам. В Англии появились священники, принадлежавшие к двум орденам, те и другие вовсю здесь расхозяйничались и нагнали на людей страху. Это были это иезуиты (скрывавшиеся повсюду под самыми разными личинами) и семинарские священники. Иезуитов люди очень боялись: было известно, что они считают законными убийства, если находят их цель оправданной, а семинаристов тоже боялись, потому что они приехали обучить народ старой религии и заменить «духовников королевы Марии», — так называли католических священников, которые еще изредка встречались в Англии, — когда они перемрут все до одного. К священникам применяли жесточайшие законы и казнили их безжалостно. Тех, кто прятал их у себя дома, часто ожидала жестокая расплата за милосердие, а дыба — зверское орудие пыток, помогавшее отрывать людям руки и ноги, — работала без остановки. Признания, сделанные несчастными людьми в таких мучениях, не заслуживают большого доверия: ведь очевидно, что часто они готовы были взвалить на себя вину за совершенно неправдоподобные и нелепые преступления, только чтобы не терпеть непереносимых мук. Но я не могу не верить документам, подтверждающим, что иезуиты, надеясь посадить на трон Марию Шотландскую и вернуть старую религию, приложили руку не к одному готовившемуся во Франции, в Шотландии и в Испании заговору против королевы Елизаветы.

Англичане охотно верили в заговоры, но я уже говорил, что у них были для этого серьезные основания. Память о резне в ночь Святого Варфоломея была еще совсем свежей, и тут великого. протестантского героя, голландского принца Оранского, застрелил негодяй, сознавшийся, что он прошел этого особую подготовку. Голландцы от растерянности и отчаяния пригласили Елизавету стать их правительницей, но она отказалась от этой чести, зато послала к ним небольшую армию под началом графа Лестера, главного дворцового фаворита, показавшего себя неважным полководцем. Успехи его в Голландии были столь ничтожны, что кампания эта скорей всего была бы забыта, если бы не повлекла за собой смерть одного из величайших писателей, доблестнейших рыцарей и истинных джентльменов всех времен. И был сэр Филип Сидни, — мушкетный снаряд задел его бедро, пока он пересаживался с убитой под ним лошади на другую. Раненому сэру Филипу пришлось долго скакать верхом, он ослабел от усталости и потери крови и изнемог от жажды, прежде чем ему дали напиться. Но доброта и милосердие не покинули его и тут, и, заметив, с какой жадностью глядит на воду лежащий на земле несчастный тяжело раненный солдат, он сказал: «Тебе нужнее», и протянул ему напиться. Трогательный этот порыв благородного сердца вошел в историю, как и многие другие эпизоды, и знаменит везде и всюду, как и кровавый лондонский Тауэр с его топором, плахой и убийствами, которым потерян счет. Но проявление истинной гуманности достойно всяческого восхищения, и человечество охотно вспоминает о нем.

Заговоры в Англии становились искуснее с каждым днем. Мне кажется, народ никогда еще не жил в таком постоянном страхе: боялись католичества восстаний, костров, отравлений и бог знает чего еще. Но мы не должны забывать, что ужасные дела творились у людей на глазах, а когда на такое насмотришься, поверишь любой небылице. Правительство тоже боялось и пускалось во все тяжкие, чтобы выведать правду: пытало подозреваемых и нанимало шпионов, готовых ради своей выгоды наврать с три короба. Несколько мнимых заговоров разоблачили, разослав сперва недовольным подложные письма с приглашением в них поучаствовать, на что те охотно клюнули.

Но в конце концов был раскрыт один настоящий крупный заговор, и жизнь Марии Шотландской оборвалась. Священник-семинарист по имени Боллард и испанский солдат по имени Савага, подстрекаемые некими французскими священниками, разработали план убийства Елизаветы совместно с Энтони Бабингтоном, состоятельным джентльменом из Дербишира, подвизавшимся некоторое время в шпионах у Марии. Затем Бабингтон поделился секретом еще с несколькими своими друзьями-католиками, и те всей душой его поддержали. Все они были честолюбивые и пустоголовые молодые люди, по-глупому самонадеянные и кичившиеся своим планом: недаром же они заказали помпезный групповой портрет шестерых сплотившихся вокруг Бабингтона героев, намеренных убить королеву. Однако двое участников, один из которых был священником, с самого начала держали в курсе дела мудрейшего министра Елизаветы сэра Фрэнсиса Уолсингема. Заговорщиков накрыли, после того как Бабингтон подарил пообносившемуся Саваге кольцо со своего пальца и дал ему денег, чтобы тот оделся поприличнее, когда пойдет убивать королеву. Уолсингем, имея улики против всей шайки и, кроме того, два письма Марии, решил покончить с заговорщиками. Те, заподозрив неладное, один за другим ускользнули из города и спрятались в Сент-Джонском лесу и других местах, где тогда еще можно было укрыться, но всех их нашли и казнили. Обнаружив беглецов, сразу же отправили одного придворного к Марии, сообщить ей, что стало известно и о заговоре, и о ее участии. Друзья шотландской королевы сетовали на то, что ее содержали в тяжелых и суровых условиях. Не похоже, поскольку в то утро Мария собралась на охоту.

Один сведущий в разных секретах француз давным-давно предупреждал королеву Елизавету, что, оставляя Марию в живых, она держит подле себя «голодную волчицу». А позже епископ Лондонский посоветовал в письме любимому Елизаветиному министру: «тотчас отрубить голову шотландской королеве». И вот пришло время решать, как с ней быть. Герцог Лестер прислал домой из Голландии небольшую записочку, намекнув, что ее надо бы потихоньку отравить. Видимо, для этого знатного фаворита такие способы были привычны. Но его недостойному совету не вняли, и Марию отвезли в замок Фосеринг в Нортгемптоншире, где она должна была предстать перед сорока судьями обоих вероисповеданий. Здесь, а также в Звездной палате Вестминстера суд продолжался две недели. Защищалась Мария с большим упорством, но она была вынуждена опровергать признания Бабингтона и его сообщников, называть подделкой свои собственные письма, представленные в суд ее же секретарями, короче говоря, отрицать все подряд. Ее признали виновной и вынесли ей смертный приговор. Парламент собрался, одобрил приговор и попросил королеву привести его в исполнение. В ответ королева попросила подумать, нельзя ли найти какой-нибудь способ сохранить жизнь Марии, не подвергая в то же время угрозе ее собственное существование. Парламент в один голос сказал «нет», а горожане на радостях украсили свои дома и разожгли костры, надеясь, что казнь королевы Шотландии положит конец всем заговорам и несчастьям.

А королева Шотландии, чувствуя, что смертный час ее близок, написала письмо королеве Англии, высказав в нем три желания: во-первых, похоронить ее во Франции, во-вторых, казнить не тайно, а в присутствии слуг и еще нескольких людей, и в-третьих, не преследовать ее приближенных, когда она умрет, а отпустить их домой с тем наследством, что она им оставит. Письмо было трогательным, и Елизавета над ним прослезилась, но не ответила. Затем из Франции прибыл посол, а за ним другой, из Шотландии, и оба они ходатайствовали о сохранении Марии жизни, однако народ все настойчивей и настойчивей требовал ее смерти.

Каковы были истинные чувства и намерения Елизаветы, нам теперь уже никогда не узнать, но у меня есть большое подозрение, что она предпочла бы оставить Марию в живых и не брать на себя ответственности за ее смерть. Первого февраля 1587 года лорд Барли подписал приказ о приведении наказания в исполнение, королева отправила к нему за приказом своего секретаря Дэвисона и тоже поставила под ним свою подпись. Однако назавтра Дэвисон сообщил ей, что бумага скреплена печатью, и она рассерженно спросила у него, к чему такая поспешность. Послезавтра она пошучивала на сей счет и ворчала. Еще через день она будто бы бранила кого-то, правда не из числа своих приближенных, за то, что дело до сих пор не сделано. Поэтому седьмого графы Кент и Шрусбери вместе с шерифом Нортгемптоншира доставили приговор в Фосеринг и сообщили шотландской королеве, что ей пора готовиться к смерти.

Проводив посланцев, принесших дурную весть, Мария скромно поужинала, выпила за здоровье своих слуг, перечитала завещание, улеглась в постель, проспала несколько часов, а затем поднялась и остаток ночи провела в молитвах. Утром она надела лучшее свое платье и в восемь, когда шериф пришел за ней в часовню, попрощалась с близкими, собравшимися на молитву вместе с ней, и спустилась вниз по лестнице с Библией в одной руке и с распятием в другой. Двум женщинам и четверым мужчинам из окружения королевы позволили остаться в зале, где выстроили небольшой, всего два фута высотой эшафот, выкрашенный в черный цвет, возле которого стояли палач из Тауэра и его помощник, оба в одежде из черного бархата. Много народу набилось в зал. Мария, сидя в кресле, выслушала приговор до конца и опять не признала своей вины. Граф Кентский и декан из Питерборо, преисполненные протестантского рвения, обратились к Марии с весьма неуместными в данном случае речами, но она посоветовала им не тратить попусту красноречия, ибо она умрет католичкой. Палачи обнажили королеве голову и шею, и она сказала, что не привыкла, чтобы ее раздевали такие руки, да к тому же в людном месте. Наконец одна из служанок Марии прикрыла ей лицо куском материи, и та, положив голову на плаху, повторила несколько раз на латыни «В Твою руку предаю дух мой!». Кто говорит, королеву Марию обезглавили двумя ударами топора, кто — тремя. Но, как бы там ни было, когда ее окровавленную голову подняли, все увидели, что под накладными волосами, которые она давно носила, Мария совсем седая, словно семидесятилетняя старуха, хотя шел ей тогда всего лишь сорок шестой год. И от красоты ее не осталось и следа.

И только королевской собачонки Мария навсегда осталась красавицей, — забившись от испуга к хозяйке под юбку, когда она поднималась на эшафот, бедняжка стерегла обезглавленное тело, после того как все земные печали остались у той позади.

Дата добавления: 2015-09-03