Книга двенадцатая

Известия автора о Ливии; поправки автора к известиям Тимея о Ливии, Кирне; стада свиней на этом острове (1—4). Придирчивость Тимея к Феопомпу, Эфору, Аристотелю, Феофрасту и его собственные слабости и ошибки (4а—6). Пристрастие Тимея; злословие его против Аристотеля; изобличение несправедливости Тимея в суждении об Аристотеле по поводу локров (7—11). Непременный долг историка — говорить правду (12). Вероломство локров относительно лакедемонян (12а). Несправедливость Тимея по отношению к Каллисфену, Демохару (12b—14). Несправедливые выражения Тимея об Агафокле (15). Законы Залевка у локров (16). Неверности в известиях Каллисфена о походе Александра Македонского на Дария и другие погрешности Тимея (17—22). Защита писателей от придирчивых суждений Тимея (23). Характеристика Тимея как писателя лживого, сварливого, несведущего (24—25). Речи у Тимея выдуманы и неправдоподобны; правила составления речей для истории (25a—25b). Ложная ученость Тимея, незаслуженная слава его (25b—25d). Обязанность историка самому участвовать в государственном управлении, иметь опыт в военном деле и в других предметах, о которых историк пишет; Тимей владел только книжною мудростью (25e—26h). Тимей весьма неискусен в составлении приводимых им речей, образчики чего речи Гермократа, Тимолеонта (25i—26f). Страсть к пустословию у Тимея (26b—26d). Обилие ошибок у Тимея происходит от недостатка личного опыта в том, о чем он пишет (27a—27). Обязательные для историка качества; отличие истории от панегирика; недостаток подготовки у Тимея (28a—28).

1. Замечания о Ливии....Полибий в двенадцатой книге утверждает, что область Бизакида¹ находится подле Сиртизов, имеет в объеме две тысячи стадий и по виду кругообразна (Стеф. Визант.).

...Гиппон, город Ливии (там же).

... Синга, город Ливии (там же).

...Табрака, город Ливии (там же).

...Халкии, город Ливии: так говорит Полигистор² в третьей книге своего сочинения о Ливии, как и Демосфен. Возражая этому последнему, Полибий в двенадцатой книге пишет: «Он сильно заблуждается и в известии о Халкиях; это не город, а медный рудник» (там же).

2....Мегалополец Полибий как свидетель-очевидец сообщает согласно с Геродотом * следующие сведения о растении, именуемом в Ливии лотосом³, в двенадцатой книге своей истории: лотос — небольшое деревцо, шероховатое и иглистое, с зелеными листьями, похожими на листья терновника, только немного длиннее и шире. Что касается плода, то вначале по цвету и величине он походит на созревшие белые ягоды мирта; потом, по мере роста приобретает ярко-красный цвет, по величине напоминая круглые оливки с очень маленькой косточкой в середине. Когда лотос созреет, его собирают; тот, что назначается в пищу рабам, толкут вместе с косточками и набивают в бочонки; лотос, назначаемый для свободных, очищается от косточек и заготовляется таким же образом для употребления в пищу. Вкусом он напоминает фиги или финики, но приятнее их по запаху. Из лотоса, смоченного и размягченного в воде, приготовляют также вино, сладкое и приятное на вкус, похожее на хороший мед; пьют его без воды. Вино не может сохраняться долее десяти дней, почему его готовят по мере надобности небольшими количествами. Из вина делают уксус (Афиней).

3. Ошибки Тимея в известиях о Ливии....Плодородие этой страны может почитаться поразительным; посему всякий вправе сказать, что Тимей не только ничего не знает о Ливии, но что он детски наивен, совершенно несообразителен и покорно принимает старые басни, когда говорит, что вся Ливия песчана, суха и бесплодна. То же самое и относительно животных. В Ливии в таком изобилии водятся лошади, быки, овцы, такое множество коз, в каком животных этих едва ли можно найти где-либо в другой стране, ибо многие ливийские народы не знают плодов обработанной земли⁴, но питаются от стад своих и живут при стадах. Потом, кто не знает, какое множество здесь мощных слонов, львов и барсов, а также красивых антилоп и огромных страусов? Ливия полна этими животными, а в Европе нет их совсем. Обо всем этом умалчивая, Тимей как бы нарочито сообщает сведения, противоположные действительности.

Ошибочные известия Тимея о Кирне. С таким же легкомыслием, как о Ливии, говорит Тимей об острове, именуемом Кирном⁵. Так, упоминая о Кирне во второй книге, он утверждает, будто на нем во множестве водятся дикие козы, овцы, дикие быки, а также лани, зайцы и некоторые другие животные, будто население острова непрестанно занято охотою на этих животных и будто вся жизнь их проходит только в охоте. Между тем на упомянутом выше острове не только нет ни одной дикой козы, ни быка, нет там ни зайца, ни волка, ни лани, ни каких бы то ни было животных вообще, за исключением лисиц, кроликов и диких овец. Правда, кролик издали похож на небольшого зайца, но как только возьмешь его в руки, сразу замечаешь, насколько он разнится от зайца и по наружному виду, и на вкус. Живет он большею частью под землею. А вот почему сложилось мнение, будто все животные на этом острове дикие. Пастухи на пастбищах не могут уследить за своими стадами, потому что остров покрыт лесами, скалист и каменист. Когда нужно собрать стадо, пастухи становятся на высоком месте и скликают животных звуками трубы; все стада безошибочно сбегаются к своим пастухам на зов. Поэтому, когда кто-либо подойдет к острову и при виде покинутых на произвол коз и быков пожелает завладеть ими, животные не подпускают к себе незнакомца и убегают. Напротив, если пастух завидит, что кто-нибудь пристает к берегу, и заиграет в трубу, то животные бросаются стремглав в его сторону и сбегаются на звуки его трубы. Вот что делает этих животных дикими на вид, а Тимей, будучи осведомлен недостаточно и поверхностно, рассказывает басни. Что животные слушаются трубы, в этом нет ничего странного, и свинопасы в Италии поступают на пастбищах точно так же, ибо тамошние свинопасы не следуют за стадами по пятам, как у эллинов, но идут впереди, от времени до времени наигрывают на рожках, а стада следуют сзади и сбегаются на звуки рожков, и животные до того привыкают к своему рожку, что люди, слушая впервые рассказы об этом, дивятся и недоумевают. Благодаря плодородию земли⁶ и изобилию продовольствия вообще, в Италии, преимущественно на тирренском и галатском побережье, существуют большие стада свиней, причем одна свинья-самка способна выкормить тысячное, иногда и более многочисленное потомство. Поэтому выгоняют свиней из ночных закут по полам и возрастам. Но как скоро согнано на одно пастбище несколько стад, пастухи не в силах соблюдать деления свиней по полам, и они смешиваются между собою при выходе из закут, на пастбищах или при возвращении в закуты. Поэтому-то свинопасы и придумали легкое и простое средство разделять смешавшихся животных с помощью звуков рожка. Так, когда один пастух зовет их рожком в одну сторону, другой — в другую, стада разделяются сами собою, и каждое из них идет на свой рожок так охотно, что нет возможности удержать на месте силою или как-нибудь замедлить бег свиней. Напротив, у эллинов, когда смешаются стада в дубовых рощах в поисках за желудями⁷, хозяин, который посильнее и похитрее⁸, захватывает свиней соседа между своих и уводит. Иногда вор подстережет и угонит свинью, а пастух и не догадывается даже, как случилась потеря, потому что свиньи удаляются на большое расстояние от пастухов в жадных поисках за пищей, когда желуди начинают падать с деревьев. Но довольно об этом (Сокращение).

4a. Недостатки Тимея в критике предшественников и его собственные слабости....Да разве можно прощать столь грубые погрешности, наипаче Тимею, когда он сам неотступно цепляется⁹ за подобные мелочи у других? Так, Феопомпа он укоряет за то, что Дионисий¹⁰ у него переплывает из Сицилии в Коринф на торговом судне¹¹, когда на самом деле он прибыл туда на военном корабле. Эфора он несправедливо уличает в противоречии себе, утверждая, будто, по его словам, Дионисий Старший¹² получил власть на двадцать третьем году от роду, царствовал сорок два года и умер на шестьдесят втором году. Никто не вправе приписывать эту ошибку историку, ибо она происходит от переписчика. Иначе Эфора нужно бы считать глупее Коройба¹³ или Маргита¹⁴, если бы он не сумел вычислить, что сорок два и двадцать три составляют шестьдесят пять. Если никаким образом нельзя приписать такую глупость Эфору, то ясно, что это — ошибка переписчика, и Тимей со своею страстью к хуле и порицанию никого не убедит в противном (Сокращение ватиканское).

4b. Потом, в истории Пирра¹⁵ он утверждает, будто римляне и теперь еще в память падения Трои закалывают в определенный день боевую лошадь перед городом, на так называемом Марсовом поле¹⁶, потому будто бы, что Троя пала по вине пресловутого деревянного коня, — наивнее этого уверения ничего быть не может. Или же нужно было бы всех варваров считать потомками троянцев, так как чуть не все варварские народы, во всяком случае большинство их, убивают и приносят в жертву лошадь или в самом начале войны, или же перед решительной битвой, чтобы в падении животного открыть знамение о ближайшем будущем. 4c. Что касается Тимея, то своим нелепым объяснением он обличает не одно невежество, но и крайнюю тупость понимания, когда из того, что римляне приносят в жертву лошадь, спешит заключить, что они поступают так в том убеждении, что Троя была взята благодаря коню.

Отсюда очевидна ошибочность сведений Тимея о Ливии, Сардинии, больше всего об Италии, и вообще его крайняя небрежность в изыскании¹⁷, которое, однако, составляет настоятельнейшую часть истории. Так как события совершаются единовременно во многих местах, а одному лицу невозможно присутствовать разом в нескольких пунктах, далее, так как одному человеку не по силам изучить путем собственных наблюдений все страны мира и особенности каждой из них, то остается собирать сведения у возможно большего числа лиц, давать веру надежным свидетелям и умело оценивать случайно притекающие известия.

4d. Ошибки Тимея в известиях о Сицилии, локрах. Насколько¹⁸ в этом отношении велики притязания Тимея, настолько, мне кажется, мало удовлетворяет он правильному пониманию истории. Он не только не умеет точно установить истину при помощи посредствующих свидетелей, но дает нам неверные известия о том даже, что наблюдал сам, о тех местностях, которые лично посетил. Это станет ясно, когда мы изобличим его невежество в известиях о Сицилии. Действительно, едва ли еще потребуются пространные доказательства лживости Тимея, когда мы обнаружим его невежество и неправду в известиях о местах его родины и воспитания, к тому же прекрасно известных другим. Так, например, он уверяет, что источник Арефуса¹⁹ в Сиракузах получает свои воды из пелопоннесской реки Алфея, протекающей через Аркадию и Олимпию. По его словам, Алфей скрывается под землею, течет под Сицилийским морем на протяжении четырех тысяч стадий и снова выступает на поверхность земли в Сиракузах. Узнали это будто бы так: когда раз во время олимпийского празднества пошел проливной дождь и вода залила священный участок земли, Арефуса выбросила множество кала от закланных на празднестве быков и золотую чашу; эту последнюю подобрали и признали в ней одну из принадлежностей праздника (Сокращение ватиканское).

5. Разноречивые показания Аристотеля и Тимея о локрах эпизефиских....Мне часто случается заходить в город локров²⁰ и даже оказывать им важные услуги. Так, благодаря мне они освобождены были от посылки войска в Иберию и к далматам²¹, каковое они по договору обязались отправлять в помощь римлянам. Будучи этим самым избавлены от лишений, опасностей и немалых расходов, они вознаградили меня всеми знаками почета и дружбы. Поэтому-то я скорее должен бы хвалить локров, а не осуждать. Тем не менее не колеблясь утверждаю и пишу, что сообщение Аристотеля²² об этой колонии ближе к истине, чем Тимеево. Ибо от самих локров я знаю убеждение их в том, что завещанный им от предков рассказ о колонии есть тот самый, какой имеется у Аристотеля, а не у Тимея. Вот и доводы их: во-первых, всю наследственную знать свою они производят от женщин, а не от мужчин, ибо благородными у них почитаются граждане, происходящие от так называемых ста семейств. Эти же «сто семейств» были почетными у локров ранее выселения колонии; из них локры по повелению оракула должны были выбирать по жребию тех девушек²³, которых отсылали в Илион. Некоторые из этих женщин приняли участие в основании колонии, и потомки их и теперь еще почитаются благородными и именуются сынами ста семейств. Потом, у них рассказывается следующая история о девушке, именуемой чашеносительницею: в то время, как локры изгоняли сикулов, владевших раньше этою областью Италии, — а у сикулов жертвенное шествие открывал мальчик знатнейших и благороднейших родителей, — локры за недостатком отеческих позаимствовали многие обычаи от сицилийских народов, в том числе и упомянутый выше, изменив его в том только, что поставили из своей среды не чашеносителя, а чашеносительницу, так как у них благородство идет от женщин²⁴.

6. Никогда не было у италийских локров договора с локрами Эллады²⁵, нет у них и известий о существовании когда-либо такого; зато, согласно общепринятому преданию, у них был договор с сикулами. Предание гласит так: во время первого появления в Италии локры нашли страну, которую теперь занимают, в обладании сикулов, которые испугались пришельцев и из страха приняли их к себе. Тогда локры заключили с сикулами такой уговор²⁶: жить в дружбе с ними и сообща владеть страною до тех пор, пока они, локры, будут ходить по этой земле и носить головы на плечах. Говорят, что, давая такую клятву, локры насыпали земли на подошвы своих башмаков, а на плечи положили незаметно для других головки лука, и в таком виде давали клятву, потом выбросили землю из башмаков, скинули головки лука и вскоре при первом удобном случае выгнали сикулов из этой страны. Вот какой рассказ существует у локров (Сокращение).

...Помпей тавроменец по своей забывчивости, за что осуждает его Полибий в двенадцатой книге, утверждал, что у эллинов не было обычая покупать себе рабов (Афиней).

6a....На этом основании скорее следовало бы согласиться с Аристотелем, чем с Тимеем. Точно так же нелепо и дальнейшее его рассуждение. В самом деле, наивно находить невероятным, как делает это Тимей, чтобы рабы локров, находившихся в союзе с лакедемонянами²⁷, перенесли благорасположение своих господ на друзей их. На самом деле бывшие рабы, как только им по прошествии некоторого времени улыбнется необыкновенное счастье, стараются приобрести или возобновить не только расположение своих господ, но и их дружеские и родственные отношения и об этих последних заботятся больше, чем о собственных родственных узах. Поступают бывшие рабы так для того, чтобы изгладить из памяти людей свое прежнее зависимое и унизительное положение, чтобы другие видели в них не вольноотпущенников, а скорее потомков господ. 6b. То же самое, весьма вероятно, было и у локров. Будучи отделены большим расстоянием от свидетелей прежнего положения, а также значительным промежутком времени, локры не были настолько несообразительны, чтобы своим поведением оживлять, а не изглаживать память о прежнем своем низком положении. Поэтому-то они город свой весьма основательно назвали по имени тех женщин, усвоили себе их родственные отношения, наконец, возобновили дружественные и союзнические связи, восходящие к предкам женщин. То обстоятельство, что афиняне разоряли страну локров²⁸, вовсе не доказывает ошибочности Аристотеля. После вышесказанного понятно, что, раз люди вышли из Локриды и переселились в Италию, они должны были искать дружбы с лакедемонянами, хотя бы десять раз были их рабами, понятна и вражда афинян к локрам, ибо афинянам нужно было не происхождение их, а их настроение. Допустим это, скажет читатель. «Но, могут спросить меня, почему же лакедемоняне, отпуская своих граждан, пришедших в возраст, домой ради произведения потомства, не дозволяли того же локрам?²⁹ На самом деле, положение тех и других, как можно бы и догадаться³⁰, было далеко не одинаково. С одной стороны, лакедемоняне не могли удерживать локров от того, что сами делали: это было бы нелепо; с другой стороны, если бы лакедемоняне вздумали даже принуждать локров, то и тогда эти последние ни за что не сделали бы того, что делали лакедемоняне. У лакедемонян³¹ был искони весьма распространенный обычай, в силу которого трое-четверо мужчин, а то и больше, если они братья, имели одну жену, и дети их были общие; потом, делом похвальным у них и обычным почиталось и то, если какой-либо гражданин, произведши с женой достаточное количество детей, предоставлял ее кому-либо из друзей. Итак, локры, не будучи связаны проклятиями и клятвами, какие дали лакедемоняне, вернуться на родину не раньше, как по завоевании Мессены, имели основание не участвовать в общей отправке юношества домой, они посещали родину в одиночку и изредка, чем давали женам своим заводить любовные связи с рабами вместо законных мужей, и еще больше девушкам. Это-то и было причиною изгнания женщин (Сокращение ватиканское).

7. Пристрастие Тимея, невоздержанность его в суждениях о других, особенно об Аристотеле. Много ошибочного сообщает Тимей и не потому, что бы он был совсем несведущ в этих предметах, но потому, что его ослепляет пристрастие. Задавшись целью похулить кого-нибудь или, напротив, превознести, он забывает все и далеко выходит за пределы должного. У нас достаточно сказано, почему и на основании каких свидетельств Аристотель так рассказывает о локрах. Что же касается того, как следует смотреть на Тимея и на все его сочинение, в чем состоит долг историка вообще, это мы постараемся выяснить в дальнейшем изложении. Из вышесказанного всякий, я полагаю, видит, что оба писателя основываются в своих сообщениях на договорах и что догадки Аристотеля более правдоподобны; утверждать что-либо с полною достоверностью в таких изысканиях невозможно. Однако допустим, что сообщение Тимея более правдоподобно. Следует ли отсюда, что другой писатель, менее заслуживающий веры своим рассказом, должен подвергнуться всевозможным оскорблениям и хулам, чуть не смертной казни? Конечно нет. Мы уже сказали, что ошибки по неведению нужно исправлять благосклонно и снисходительно, и только преднамеренную ложь необходимо изобличать без пощады.

8. Поэтому необходимо было бы доказать, что Аристотель в только что переданном рассказе о локрах руководствовался или желанием польстить, или корыстью, или враждою. Раз ничего подобного утверждать нельзя, следует согласиться, что злобные, ожесточенные нападки, каковы нападки Тимея на Аристотеля, бессмысленны и несправедливы. Аристотеля Тимей называет наглецом, легкомысленным и бестолковым человеком, уверяет, что он клевещет на город локров, когда называет их поселением беглых, рабов, прелюбодеев и бессовестных воров³². И это, по словам Тимея, «Аристотель утверждает с такою важностью, как если бы он был одним из военачальников, только что собственным искусством одолевшим персов в решительной битве у Киликийских ворот³³, а на самом деле он — запоздалый³⁴, презренный софист, только что закрывший пресловутую торговлю аптекарскими товарами, втиравшийся во все дворы и военачальнические палатки, лакомка, чревоугодник, везде и всегда только и думавший, что о своем чреве». На наш взгляд, подобные речи едва ли можно было бы терпеть от какого-нибудь бродяги и оборвыша на суде, писатель же серьезный, излагающий государственные события, и истинный представитель истории не должен не то что писать, — в мысли свои допускать что-либо подобное.

9. Проверка суждений Тимея об Аристотеле. Однако познакомимся ближе с образом мыслей самого Тимея, сопоставим суждения обоих писателей между собою об одной и той же колонии и решим, который из них заслуживает такой хулы. Итак, в той же книге³⁵ истории Тимей уверяет, что в доказательствах своих не желал довольствоваться догадками, сам побывал у локров в Элладе и добыл точные сведения об их колонии. Там будто бы ему прежде всего показали писанный договор, заключенный с выходцами и уцелевший до нашего времени, коему предпосланы³⁶ такие слова: «Как у родителей к детям»³⁷. Потом, существуют будто бы народные постановления, согласно коим остающиеся дома и выходцы пользуются правом гражданства друг у друга. Наконец, будто бы локры при чтении рассказа Аристотеля о колонии дивились наглости писателя. Оттуда, продолжает Тимей, он возвратился к италийским локрам и нашел у них законы и обычаи, приличествующие не сброду распутных рабов, но колонии свободных людей. Так, у локров определены даже наказания для воров, прелюбодеев, беглых, чего не было бы вовсе, если бы они производили себя от таких негодных людей.

10. Прежде всего можно спросить, к каким из локров ходил Тимей и о каких из них собирал он сведения. Дело в том, что, если бы у локров в Элладе было только одно государство, как у локров италийских, тогда, разумеется, все было бы ясно и не о чем было бы спрашивать. Между тем есть два народа локров³⁸, и Тимей не дает никаких пояснений относительно того, к какому из двух народов он приходил, города какого из них посетил, у каких локров он открыл текст договора³⁹. Впрочем, всем нам, я думаю, хорошо известно, что составляет отличительную черту Тимея, в чем он старается превзойти прочих историков и, говоря вообще, благодаря чему он пользуется доверием: я разумею похвальбу его точностью и старательностью изысканий в летосчислении и государственных документах⁴⁰. Поэтому-то нельзя не удивляться, зачем он не называет нам ни города, в котором был найден этот документ, ни места, на котором начертанный договор находится, не называет и тех должностных лиц, которые показывали ему документ и беседовали с ним; при наличности этих показаний все было бы ясно, и в случае сомнения всякий мог бы удостовериться на месте, раз известны местонахождение документа и город. Умолчание обо всем этом ясно изобличает сознательную и намеренную лживость Тимея. В самом деле, если бы он напал на свидетельства такого рода, он бы не стал замалчивать их, напротив, ухватился бы за них, как говорится, обеими руками. Явствует это из нижеследующего: по поводу италийских локров он подкрепляет себя поименного ссылкою на Эхекрата, с которым будто бы беседовал об этих локрах и от которого добыл относящиеся к ним сведения, а чтобы не показаться человеком, дающим веру первому встречному, он присовокупляет, что отец этого Эхекрата раньше удостоен был от Дионисия звания посла. И неужели такой человек стал бы замалчивать государственный документ или древнюю надпись⁴¹, если бы только нашел их?

11. Тот самый человек, который составил восходящие в глубокую древность сравнительные списки эфоров и царей Лакедемона, который сопоставляет имена афинских архонтов и аргивских жриц с именами олимпийских победителей и изобличает погрешности городов в государственных документах, хотя бы речь шла всего о трех месяцах разницы⁴², — тот же Тимей открыл плиты в задних притворах храмов⁴³ и постановления о государственном гостеприимстве на дверных косяках в храмах. Невероятно, чтобы такой человек не знал о существовании подобного документа, раз он существовал действительно, или чтобы он умолчал о подобном документе, если бы нашел его; не подобает и снисходить к подобному человеку, если он говорит неправду. Злобный и беспощадный хулитель по отношению к другим, он по всей справедливости и сам заслуживает со стороны других беспощадного осуждения. Сказав здесь явную неправду, он переходит затем к италийским локрам и утверждает, во-первых⁴⁴, что государственное устройство и все правила общежития одинаковы у обоих локрских народов и что Аристотель и Феофраст взвели на город напраслину. Я понимаю, что в этой части истории вынужден буду уклониться в сторону с целью дать определенное и достоверное понятие о предмете; но я перенес в одно место все замечания мои о Тимее, дабы не прерывать повествования многократными отступлениями от своей задачи (О добродетелях и пороках, Сокращение, Сокращение ватиканское, Свида).

Правдивость обязательна для историка....По словам Тимея, нет в истории большего недостатка, как лживость. Поэтому он предлагает тем историкам, коих изобличает в лживости, приискать для своих книг какое бы то ни было другое название, только бы не называть их историей (Сокращение ватиканское).

12....Раз линейка обладает свойствами линейки, будь она и короче, чем следует, и уже, она должна именоваться линейкой; если же, напротив, линейка не прямолинейна и не имеет свойств ее, такую меру можно назвать как угодно, только не линейкою. Так точно и в исторических сочинениях: как бы ни погрешало сочинение против языка, расположения частей и вообще в каком бы то ни было существенном отношении⁴⁵, но если при этом оно правдиво, то такие книги заслуживают наименования истории, говорит Тимей. Напротив, сочинение не должно именоваться историей, если только в нем нарушены требования правды. Я согласен, что в историческом сочинении правда должна господствовать надо всем, и сам где-то в другом месте своего сочинения употребляю такое выражение: как живое существо становится с потерею зрения ни на что не годным, так от истории остаются пустые побасенки, если правда будет изъята из нее⁴⁶. Но мы сказали также, что неправда бывает двоякая: по неведению или преднамеренная. К писателям, заблуждающимся по неведению, надлежит относиться снисходительно, а неправду умышленную изобличать беспощадно (Сокращение и Сокращение ватиканское).

...Если мнение наше верно, то, я полагаю, есть большая разница между неправдою по неведению и преднамеренною; первая заслуживает снисхождения и благосклонной поправки, вторая по всей справедливости беспощадного изобличения. Всякому видно, что Тимей весьма часто впадает в ошибки этого последнего рода, в чем можно сейчас же убедиться (Сокращение ватиканское).

12a. Вероломство локров....Если кто не соблюдает уговора, мы применяем к нему поговорку: «Локры с договором»⁴⁷. Кто разыскал это?..⁴⁸ Историкам и всем прочим людям известно, что во время вторжения Гераклидов локры заключили уговор с пелопоннесцами, согласно коему обязаны были поднять вражеские факелы на тот случай, если бы Гераклиды совершали переправу в Пелопоннес не через Истм, но у Рия; тогда пелопоннесцы, заранее уведомленные, могли бы принять меры против вторжения Гераклидов. Однако локры не исполнили уговора и поступили совершенно наперекор ему: при появлении Гераклидов они подняли дружеские факелы, и потому Гераклиды переправились беспрепятственно, и пелопоннесцы, не приняв никаких мер, пропустили врага в свою землю (Сокращение ватиканское).

12b ⁴⁹. Несправедливое отношение Тимея к Каллисфену....Необходимо изобличать и осмеивать⁵⁰ привнесение в историю сновидений и чудес. Всякий, кто сам позволяет себе во множестве подобные побасенки, должен быть рад, если не подвергается упрекам, и не подобает ему нападать на других, как поступает Тимей. Каллисфена⁵¹ за то, что тот пишет о подобных предметах, Тимей называет льстецом⁵², человеком, чуждым всякой философии, так как он внимал воронам и исступленным женщинам⁵³, что кару от Александра он заслужил, ибо развратил душу Александра, насколько мог. Тот же Тимей превозносит похвалами Демосфена и прочих ораторов того времени, называя их достойными сынами Эллады за то, что они восставали против божеского чествования Александра. Этот же философ, продолжает Тимей, наделивший смертное существо эгидою и перунами, получил заслуженную мзду от божества (Сокращение ватиканское).

13. Ложные суждения Тимея о Демохаре. По уверению Тимея, Демохар⁵⁴ чинил блуд верхними частями тела, не достоин был возжигать священный огонь⁵⁵, своим поведением превзошел описания Ботриса⁵⁶, Филениды и прочих непристойных писателей. Таких ругательных выражений не должен бы позволять себе не то что человек просвещенный, но даже тот, что в непотребном доме торгует собственным телом. Тимей же, дабы придать больше веры своему срамословию и бесстыдным измышлениям, взводит на человека новую клевету, привлекая в свидетели какого-то безвестного комика *. На чем основываются мои возражения? На том прежде всего, что Демохар, племянник Демосфена, был человек благородного происхождения и хорошего воспитания; во-вторых, на том, что афиняне почтили его избранием в военачальники и на другие должности; все это было бы невозможно, если бы Демохар одержим был такими пороками. Поэтому, мне кажется, Тимей нападает не столько на Демохара, сколько на афинян, которые отличали этого человека, вверяли ему судьбу родного города и собственное достояние. Однако в словах Тимея нет ни слова правды. В противном случае не один комик Архедик говорил бы о Демохаре то, что передает Тимей, но многие друзья Антипатра, так как Демохар открыто высказывал немало оскорбительного не только о самом Антипатре, но и о его преемниках и друзьях; повторяли бы то же и многие противники Демохара, к числу коих принадлежал и Деметрий Фалерский. В своей истории Демохар жестоко нападает на Деметрия за то, что тот кичится такими действиями во время управления государством⁵⁷, какими прилично было бы хвалиться разве лихоимцу или ремесленнику. Так, по словам Демохара, Деметрий превозносил себя за то, что многие предметы потребления дешево продавались в городе и все жизненные припасы имелись в изобилии. Не стыдился он и того, продолжает Демохар, что впереди устраиваемой им процессии двигалась самопроизвольно улитка, выплевывающая слюну, а в то же время через театр прогоняли ослов⁵⁸, ибо родной город уступил⁵⁹ другим все то, что составляет красу Эллады, а сам покорно исполнял веления Кассандра. 14. Однако ни Деметрий, ни кто другой не говорят ничего подобного о Демохаре. Вследствие этого, полагаясь больше на свидетельство родного города, нежели на уверение язвительного Тимея, я смело заявляю, что жизнь Демохара свободна была от всех приписываемых ему недостатков. Однако если бы и в самом деле подобный порок был присущ Демохару, какой повод или какое событие вынудили Тимея вносить эти подробности в свою историю? Если человек рассудительный, решившись отомстить врагу, руководствуется соображением не столько о том, чего заслуживает противник, сколько о том, какого рода действия согласуются с его собственным достоинством, то тем паче обязательно, когда произносишь хулу на другого, сообразоваться не столько с тем, какой хулы заслуживает противник, сколько с тем, какую хулу можно произнести без ущерба для собственного достоинства. Что касается людей, которые во всем руководствуются внушениями страсти или вражды, то необходимо с осторожностью относиться ко всяким их суждениям и вовсе не доверять их неумеренным речам. Вот почему и мы теперь с полным правом можем отвергнуть суждения Тимея о Демохаре. Напротив, Тимей не вправе рассчитывать на чье-либо снисхождение или доверие, ибо он по врожденной язвительности явно переступает меру справедливости в своих нападках. 15. Неправда Тимея об Агафокле. Не одобряю я также и брани Тимея против Агафокла⁶⁰, хотя бы он и был подлейший из людей. Я разумею то место в самом конце истории, где Тимей утверждает, что Агафокл в ранней юности был общедоступным любодеем, готовым к услугам гнуснейших развратников, галкой, зимолетом⁶¹, предоставлявшим себя во всех видах любому негодяю. К этому Тимей прибавляет, что, когда Агафокл умер, жена его в жалобных причитаниях говорила: «Чего только я не делала с тобою? Чего ты не делал со мною?» Здесь приходится не только повторять сказанное по поводу Демохара, но и дивиться непомерному ожесточению Тимея. Дело в том, что Агафокл наделен был от природы выдающимися достоинствами, как можно легко видеть из слов самого Тимея. Так, покинув на родине кружало, дым и глину⁶², он восемнадцати лет от роду прибыл в Сиракузы и в короткое время с ничтожнейшими вначале средствами достиг обладания всей Сицилией, дал грозные битвы карфагенянам, сохранил за собою власть до старости и под конец жизни провозглашен был царем. Не следует ли из этого со всею очевидностью, что Агафокл был человек замечательный, редкий, одаренный сильною волею и большим умом, потребными для государственной деятельности? Итак, на обязанности историка лежит поведать потомству не только то, что служит к опорочению и осуждению человека, но и то также, что достойно похвалы; в этом и состоит настоящая задача истории. Между тем Тимей, отуманенный личной злобой, говорит нам о слабостях Агафокла с раздражением, преувеличивая их, а все его достоинства обходит молчанием. Он и не понимает того, что в истории одинаково почитается ложью как измышление небылицы, так и намеренное утаивание существующего⁶³. Впрочем, из жалости к Тимею мы опускаем примеры его чрезмерной злости и ограничиваемся тем, что прямо входит в нашу задачу (О добродетелях и пороках, Сокращение, Свида).

16. Законы Залевка у локров....Двое юношей завели тяжбу между собою из-за раба. Дело было так: один владел рабом уже довольно давно, а другой за два дня до происшествия вышел в поле и в отсутствие господина силою увел раба к себе. Узнав об этом, первый господин явился в дом похитителя, взял своего раба, пошел с ним к начальству⁶⁴ и, заявив, что раб останется у него, обещал поставить поручителей. Ибо, говорил он, по закону Залевка⁶⁵ спорная вещь до решения суда должна находиться во власти того, у кого она отнята⁶⁶. Противник, опираясь на тот же закон, стал уверять, что вещь отнята у него, ибо раб перед приводом его к начальству исторгнут из его дома. Представители суда были в недоумении и, призвав космополида⁶⁷, предоставили ему решить дело. Космополид истолковал закон так, что «увод» всегда бывает от того лица, у коего спорная вещь находилась последнее время в непререкаемом владении. Если же кто отнимет силою вещь у другого и «уведет» ее к себе, затем прежний владелец совершит «увод» от похитителя, то это не есть «увод», понимаемый законом. Юноша вознегодовал на это толкование и отрицал, чтобы такова была мысль законодателя. Тогда космополид, как говорят, предложил юноше, не желает ли он вести с ним спор о намерении законодателя⁶⁸ по закону Залевка, а закон Залевка гласит следующее: говорить о намерении законодателя в заседании Тысячи с петлями на шее, и кто из спорящих окажется ложным истолкователем закона, тот обязан на глазах Тысячи лишить себя жизни чрез удушение. На это предложение космополида юноша, говорят, отвечал, что положение спорящих не равное: тогда как противнику остается жить всего два-три года, — космополиду было немного меньше девяноста лет, — перед ним еще, по всей вероятности, большая часть жизни. Этим остроумным замечанием юноша обратил серьезное дело в шутку, а все-таки власти истолковали «увод» согласно мнению космополида (Сокращение).

17. Несообразности в показаниях Каллисфена о войне Александра с Дарием....Дабы читателю не показалось, что мы без всякого основания подрываем доверие к столь известным писателям, приведем на память одну только важную битву: она и самая знаменитая, и не далека от нас по времени, к тому же Каллисфен был очевидцем ее. Я разумею битву в Киликии между Александром и Дарием. По словам Каллисфена, Александром были уже пройдены теснины и так называемые Киликийские ворота, а Дарий прошел через ворота, именуемые Аманидскими⁶⁹, и спустился в Киликию. Услыхав от туземцев, что Александр направляется в Сирию, Дарий, продолжает Каллисфен, последовал за ним и, подойдя к теснинам, расположился лагерем по реке Пинар⁷⁰. В этом месте расстояние между морем и предгорьем он определяет стадий в четырнадцать *. Упомянутая выше река пересекает эту полосу земли поперек; начиная от самых гор она имеет глубокое русло и потом течет по равнине до впадения в море между отвесными, труднодоступными берегами. Дав это описание, Каллисфен прибавляет: Александр внезапно повернул назад и двинулся на врага, а с его приближением Дарий и военачальники его решили построить всю фалангу на той же самой стоянке, какую она занимала вначале, и воспользоваться для прикрытия фаланги рекою, которая протекала вблизи стоянки. Вслед за сим, говорит Каллисфен, Александр поставил конницу на морском побережье, наемников поместил за конницей вдоль реки, а пелтастов у самой подошвы гор.

18. Трудно понять, каким образом Дарий мог поставить свои войска, к тому же столь многочисленные, перед фалангою, когда река омывала стоянку. Как утверждает сам Каллисфен, у Дария было тридцать тысяч конницы и столько же наемников; легко определить, как велико должно быть пространство для такого войска. Так, наичаще конница выстраивается на случай действительного сражения по восьми человек в глубину; между эскадронами необходимо оставлять свободное пространство, равное лицевой стороне отряда, которое дало бы возможность эскадрону легко оборачиваться вправо или влево и назад. Таким образом, на одной стадии ** помещается восемьсот воинов, на десяти — восемь тысяч, на четырех— три тысячи двести, так что четырнадцать стадий вмещают на себе одиннадцать тысяч двести воинов. Если же Дарий выстроил к бою все свои тридцать тысяч, то он едва мог бы образовать из конницы только три отряда, стоящие один за другим. А где же тогда место для наемного войска? В тылу конницы, не иначе. Но это-то и отрицает Каллисфен, замечая, что именно наемники сшиблись с македонянами в происшедшей схватке. Отсюда неизбежно следует заключение, что половина пространства, та, что у моря, занята была конницей, а другая половина, со стороны гор, — наемниками. При этом легко представить себе, какова была глубина построения конницы и в каком расстоянии от стоянки протекала река. С приближением неприятеля, рассказывает дальше Каллисфен, Дарий, находившийся в центре боевой линии, подозвал к себе наемников с фланга. Сомнительно, чтобы так происходило дело; ибо, если в середине помянутого пространства должны были соприкасаться между собою наемники и конница и если Дарий находился при наемниках, то куда, для чего и каким образом Дарий мог звать к себе наемников? В заключение Каллисфен утверждает, что находившаяся на правом крыле конница при наступлении на врага ударила на конницу Александра, что эта последняя мужественно встретила нападающих и дала им жестокий отпор. Но Калллисфен забыл уже, как он только что говорил, что противники разделены были рекою.

19. Таковы же известия Каллисфена и об Александре. Так, по его словам выходит, что Александр совершил переход в Азию с сорока тысячами пехоты и с четырьмя тысячами пятьюстами конницы, а в то время, когда он собирался вторгнуться в Киликию, к нему прибыло из Македонии подкрепление в пять тысяч пехоты и восемьсот конницы. Если от этого числа отнять три тысячи пехоты и триста конницы, — скорее слишком большая цифра для отсутствующих по разным делам воинов, — то и тогда останется еще сорок две тысячи пехоты и пять тысяч конницы. После этих предварительных замечаний Каллисфен рассказывает, что Александр узнал о прибытии Дария в Киликию уже в то время, когда находился от него на расстоянии ста стадий *** и когда теснина была уже пройдена. Поэтому Александр повернул назад и снова пошел через теснину, впереди поставил фалангу, за нею конницу и позади всего вьючных животных. Лишь только войска вышли на открытую равнину, Александр будто бы отдал всем приказ строиться в фалангу, причем в самом начале она имела глубину в тридцать два человека, потом в шестнадцать, и наконец, вблизи неприятеля в восемь. Это известие еще более несообразно, чем предыдущее. Если стадия при обычных в походе промежутках между воинами в шесть футов вмещает на себе тысячу шестьсот воинов, построенных по шестнадцати человек в глубину, то, очевидно, десять стадий могут вместить шестнадцать тысяч воинов, а двадцать стадий — вдвое большее число. Потому легко понять, что Александру в то время, когда войско его строилось по шестнадцати человек в глубину, нужна была площадь в двадцать стадий, следовательно, для всей конницы и для десяти тысяч пехоты не оставалось бы места вовсе.

20. Далее Каллисфен говорит, что Александр на расстоянии стадий сорока * от неприятеля вел свое войско фронтом. Бóльшую нелепость трудно и придумать. Где найти, особенно в Киликии, такую местность, чтобы по ней могла фронтом двигаться фаланга, вооруженная сарисами, простирающаяся на двадцать стадий в ширину и на сорок стадий в глубину? Едва ли можно исчислить все препятствия, какие должны встретиться подобному расположению и движению войска. Достаточно одной подробности из рассказа самого Каллисфена, чтобы убедиться в справедливости наших слов. Так, он говорит, что несущиеся с гор потоки делают такие промоины на равнине, что сложился даже рассказ, будто большинство персов, убегая от неприятеля, погибло в таких рытвинах. Все это правда, скажут мне; но Александр желал встретить врага во всеоружии. Однако что может быть менее готово к бою, как не фаланга с разорванным и расстроенным фронтом? Гораздо легче заменить правильный походный порядок боевым строем, нежели в местности лесистой, изрытой ямами, выстроить в одну линию войско, разорванное с фронта и разбитое на части. Вот почему было гораздо предпочтительнее вести войско правильной двойной или четверной фалангой; тогда можно было найти и удобную для похода местность, легко и быстро привести войско в боевой порядок, тем более что через передовых разведчиков Александр мог заранее узнавать о степени близости неприятеля. Наконец, по изображению Каллисфена Александр, когда вел свое войско фронтом, на местах ровных поставил конницу не впереди пехоты, а в одну линию с нею. О прочих ошибках мы уже не говорим. Но вот что важнее всего. 21. По рассказу Каллисфена выходит, будто Александр, когда неприятель был уже близок, дал своей фаланге глубину в восемь человек. Отсюда неизбежно следует, что фаланга вытянулась в длину на сорок стадий. Если бы даже, говоря словами поэта ** «воины смыкались между собою, стиснув дрот возле дрота и щит у щита непрерывно; щит со щитом, шишак с шишаком, человек с человеком», — то и тогда потребовалось бы для фаланги двадцать стадий пространства. Между тем Каллисфен сам говорит, что не было полных четырнадцати стадий. <...> Часть этого пространства⁷¹ у моря занимала конница, что была на правом крыле; к тому же все войско поместилось настолько далеко от гор, что занимавший предгорье неприятель не мог вредить ему. Действительно, мы знаем, что Александр расположил часть войска в виде крюка⁷² по отношению к только что упомянутым войскам. И теперь мы не считаем еще десяти тысяч пехоты⁷³, которые при исчислении Каллисфена получаются в остатке. Таким образом, по исчислению самого историка, на длину фаланги остается по меньшей мере одиннадцать стадий, и на этом пространстве должно было вмещаться тесно сплоченных тридцать две тысячи человек по тридцати человек в глубину. Между тем Каллисфен утверждает, что во время битвы воины выстроены были по восьми человек в глубину. Подобные ошибки непростительны, ибо самая невозможность исполнения изобличает неправильность расчетов⁷⁴. Поэтому ошибка становится непростительной с того времени, как только Каллисфен дает нам меру расстояния между отдельными воинами, общую величину местности, а также число воинов. 22. Так как было бы слишком длинно перечислять все подобные погрешности Каллисфена, то мы отметим лишь весьма немногие. Он уверяет, что Александр так, а не иначе строил свое войско ради того, чтобы сразиться с самим Дарием, что и Дарий равным образом первоначально сам жаждал встретиться с Александром, но потом будто переменил свое намерение. Однако каким же образом один из противников мог знать, при какой части своего войска находится другой противник или куда перешел потом Дарий? В ответ на это у Каллисфена нет ни слова⁷⁵. Далее, как могли выстроенные в боевой порядок фалангиты выбраться на крутой, поросший кустарником берег реки? Это тоже непонятно. Нельзя же подобную несообразительность взвалить на Александра, когда всем известно его знание военного дела и то, что он обращался с этим делом с юности; скорее повинен в недомыслии историк, по невежеству не умеющий различать в подобных предметах возможное от невозможного. Вот что мы желали сказать об Эфоре и Каллисфене⁷⁶ (Сокращение).

23. Несправедливые нападки Тимея на Эфора и Каллисфена....С наибольшим ожесточением Тимей нападает на Эфора, хотя ему самому присущи два недостатка: во-первых, он раздражается на других за то, в чем повинен сам; во-вторых, он вообще не в здравом рассудке, — столь странны суждения, высказываемые им в своих сочинениях, и мнения, навязываемые читателям. Так, если согласиться⁷⁷, что смерть была заслуженной карой для Каллисфена, то какому же наказанию должен подвергнуться Тимей? С большим правом божество могло бы обратить гнев свой на Тимея, чем на Каллисфена. В самом деле, Каллисфен отказался признать Александра божеством, а Тимей превозносит Тимолеонта⁷⁸ выше главнейших божеств. Каллисфен отказывал в этой чести человеку, который по общему признанию наделен был от природы сверхчеловеческими дарованиями, а превозносимый Тимеем Тимолеонт, как известно, не только не выполнил, но даже не задумал ничего великого и за всю жизнь совершил один только переход, и то весьма незначительный по сравнению с обширным миром, — я разумею путь из родного города в Сиракузы. Однако Тимей, как мне кажется, был убежден в том, что, если Тимолеонт, стяжавший себе некоторую славу в одной Сицилии, как бы в стакане⁷⁹, заслужил сопоставление со знаменитейшими героями, то и сам он, хотя писал только об Италии и Сицилии, по всей вероятности, удостоится сопоставления с писателями, которые полагали себе задачей повествование о всей земле и о событиях всего мира.

Итак, что касается Аристотеля, Феофраста, Каллисфена, а равно Эфора и Демохара, то сказанного достаточно для защиты их от нападок Тимея, а также для вразумления читателя, который простосердечно⁸⁰ верил бы в правдивость этого историка (О добродетелях и пороках).

24. Характеристика Тимея....Трудно определить характер Тимея. Он уверяет, что поэты и прозаики проявляют свои наклонности слишком частым возвращением в своих сочинениях к одним и тем же предметам. Так, говорит Тимей, Гомер⁸¹ во многих местах своих поэм упоминает о пиршествах и этим выдает свое обжорство; Аристотель часто в своих сочинениях говорит об изготовлении лакомств, откуда следует, что он был лакомка и лизун. Тем же точно способом Тимей оценивает тирана Дионисия⁸², который в своих сочинениях постоянно занят убранством лож и причудливыми яркими тканями. Если это правило применить к самому Тимею, то получится непривлекательный характер писателя. Так, в порицании другого он проявляет большую ловкость и смелость, а его собственное изложение преисполнено сновидений, чудес, неправдоподобных басен, вообще грубого суеверия и бабьей страсти к чудесному. Однако только что сказанное по поводу ошибок Тимея убеждает нас, что многие люди по своему невежеству и превратности суждения, присутствуя где-либо, как бы отсутствуют и глядя не видят (О добродетелях и пороках).

25. Бык Фаларида....По поводу сооружения медного быка Фаларидом в Акраганте; в него тиран кидал людей, потом велел разложить под ним огонь и обрекал подданных своих на казнь, состоявшую в том, что в раскаленной меди человек поджаривался со всех сторон и, кругом обгорев, умирал; если от нестерпимой боли несчастный кричал, то из меди исходили звуки, напоминающие мычание быка. В пору господства карфагенян бык этот перенесен был из Акраганта в Карфаген, и до наших дней уцелела дверь, помещавшаяся между лопатками быка, через которую кидали обреченных на казнь людей. Хотя и придумать нельзя было какого-либо основания для сооружения этого быка в Карфагене, Тимей все же старался поколебать общепринятое предание, изобличить лживость показаний поэтов и историков, причем уверяет, что карфагенский бык не из Акраганта и что в Акраганте ничего подобного не было. На доказательство этого потрачено много слов... Какое же слово и какое выражение должно употребить против Тимея? По-моему, он заслуживает наиболее бранных из тех выражений, какие употребляет сам против других. Что он сварлив, лжив и дерзок, это достаточно доказано предшествующим изложением, а что он писатель нелюбознательный и вообще непросвещенный, это будет ясно из нижеследующего. Так, в двадцать первой книге своего сочинения, именно в конце ее, в речи Тимолеонта он говорит так⁸³: «Лежащая под небесным сводом земля делится на три части⁸⁴, из коих одна именуется Азией, другая Ливией, третья Европой». Подобное суждение было бы невероятно в устах не то что Тимея, но даже пресловутого Маргита. И в самом деле, кто из людей, не говорю уже из писателей, настолько несведущ... (О добродетелях и пороках).

25a. Осуждение речей Тимея....Как гласит поговорка, по одной капле можно узнать все содержимое огромнейшей бочки. Точно так же должно поступать и в настоящем случае, именно: если только в сочинении обнаружена одна-другая неправда, притом неправда, допущенная намеренно, очевидно, нельзя уже полагаться ни на одно слово такого писателя. Дабы убедить в том же и почитателей Тимея, нам достаточно будет сказать о его приемах в составлении речей⁸⁵, произносимых перед народом или войском, по отношению к речам послов и вообще ко всему, что составляет, так сказать, душу событий и существо всей истории. Кто же из читателей не видит, что Тимей наперекор действительности внес эти речи в свое сочинение, и притом намеренно? Ибо он сообщает не то, что было сказано, или не так, как говорилось на самом деле; вместо этого он предварительно решает, что должно быть сказано, и затем все произнесенные речи и соображения о событиях дает в таком виде, как будто сочинили их в школе в ответ на заданные вопросы, с целью показать свое умение, а не изложить то, что действительно было сказано (Сокращение ватиканское).

25b. Долг историка по отношению к речам описываемых деятелей....Подлинная задача истории состоит, во-первых, в том, чтобы узнать речи, произнесенные в действительности, каковы бы они ни были, потом доискаться причины, по которой предприятие или речь разрешились неудачей или успехом. Голый рассказ о случившемся забавляет читателя, но пользы не приносит ему вовсе; чтение истории становится полезным, если в рассказе выяснены и причины событий. Сближая положения, сходные с теми, какие мы сами переживаем, мы получаем опору для предвосхищения и предвидения будущего и можем или воздержаться от известных деяний из осторожности, или, напротив, по стопам предшественников смелее встретить опасность⁸⁶. Кто замалчивает произнесенные речи и причины событий, а вместо того дает вымышленные школьные упражнения и длинные разглагольствования, тот упраздняет самое существо истории. В этом-то сильно повинен Тимей, и его книги, как всем нам известно, полны такого рода недостатков.

25с. Незаслуженная слава Тимея. Быть может, нас спросят, почему такой писатель, каким мы изобразили Тимея, пользуется у некоторых большим сочувствием и доверием. Причина этого — обилие нападок и хулы в его сочинении на всех других писателей, так что о Тимее судят не по его сочинению и не по его собственным суждениям, но по нападкам на других, а в этом он, как мне кажется, проявляет большую сноровку и выдающуюся способность. Нечто подобное повторилось со Стратоном⁸⁷ естествоиспытателем. И этот последний приводит читателя в восторг всякий раз, когда разбирает чужие мнения и изобличает ошибочность их; напротив, как только высказывает что-либо от себя и излагает собственные соображения, оказывается, по мнению людей сведущих, и поразительно невежественным, и ограниченным. По-моему, с писателями бывает совершенно то же, что наблюдается в жизни каждого из нас: порицать другого за образ жизни легко, но трудно самому остаться безупречным, и можно сказать чуть не наверное, что люди, наиболее склонные к осуждению ближнего, наименее безупречны в собственной жизни.

25d. Ложная ученость Тимея. Впрочем, помимо сказанного выше Тимею свойственно и нечто другое. Прожил он в Афинах лет пять — десять, перечитал предшествующих историков и потому вообразил себе, что сам располагает всеми средствами для составления истории, — но, как я думаю, ошибся. Между писанием истории и врачеванием есть сходство, состоящее в том, что и история, и врачевание делятся на три вида с совершенно особыми признаками каждый; соответственно тому различаются и люди, посвящающие себя занятиям историей и врачеванию. Так, врачевание распадается на книжное, диетологическое и третье, хирургическое и фармацевтическое. <...> Книжное врачевание, ведущее начало главным образом из Александрии от врачей, именуемых там герофилистами⁸⁸ и каллимахистами, представляет собою только одну сторону врачевания, но оно облекается в столь хвастливую внешность, так много обещает, что можно подумать, будто кроме этих нет вовсе умелых врачей. Если кого-либо из этих книжников позвать к действительному больному, он окажется столь же неискусным, как и человек, не читавший ни единого медицинского сочинения, и часто случалось, что больные, поддаваясь краснобайству таких врачей и доверяясь им, заболевали опасно, хотя до того только недомогали. На деле врачи эти походят на кормчих, управляющих судном по книге. Горделиво странствуя от города к городу, они краснобайством⁸⁹ собирают около себя толпы слушателей, ставят в весьма трудное и обидное положение людей, на опыте доказавших свои познания: часто обаяние слова действует больше, нежели испытанное на деле знание. Что касается третьего направления, того, которое только и сообщает подлинную пригодность всякому занятию, то оно даже в тех редких случаях, когда встречается, большею частью уступает место вследствие тупости толпы дерзкому краснобайству.

25e. Различные способы приготовления себя к написанию истории. Точно так же есть три способа заниматься политической историей: один состоит в старательном ознакомлении с историческими сочинениями и в накоплении извлекаемого из них содержания; другой — в обозрении городов, стран, рек, гаваней, вообще достопримечательностей и расстояний на суше и на море; третий — в изучении государственных событий. Историей, как и врачеванием⁹⁰, занимаются охотно многие, потому что их соблазняет слава прежних историков; но большинство пишущих не руководствуется в своих начинаниях какими-либо честными побуждениями, внося в них только легкомыслие, наглость и бессовестность. Подобно шарлатанам⁹¹, они гонятся только за внешним успехом, падки до милостей и выгод, лишь бы добыть себе средства к жизни; однако долго распространяться о них не стоит. Иные приступают к занятию историей, по-видимому, серьезно, но ведут себя как врачи-книжники: долго поработав в книгохранилищах и вообще извлекши из книг множество сведений, они и сами стараются уверить себя, что вполне подготовлены к делу, и другие считают их располагающими для этого всем необходимым⁹². <...> Правда, весьма полезно вникать в предшествующие исторические сочинения, чтобы познакомиться с понятиями древних и представлениями их о некоторых странах, народах, государствах и мероприятиях, чтобы понять также превратности судьбы, раньше испытанные тем или другим государством. Изучение минувших событий во всех подробностях и в их истинном значении может дать руководящие указания относительно будущего. Однако было бы большою наивностью воображать, как Тимей например, будто этого одного знания достаточно для того, чтобы прекрасно описывать и последующие события: это походило бы на то, как если бы кто-либо, осмотрев картины старых живописцев, вообразил и себя самого искусным живописцем и знатоком дела.

25f. Проверка замечаний об истории на примерах. Сказанное теперь будет гораздо яснее из нижеследующего, из того, например, что встречается у Эфора в нескольких местах его истории. Так, в военном деле он, как мне кажется, имеет некоторое понятие о морских сражениях и совершенно несведущ в сражениях сухопутных. Поэтому если внимательно прочитать его описание морских сражений подле Кипра и Книда, данных полководцами персидского царя саламинцу Эвагоре⁹³, а также лакедемонянам, то придешь в изумление от дарования и опытности писателя и вынесешь много полезных сведений о подобных предметах. Наоборот, когда Эфор повествует о битвах фиванцев и лакедемонян при Левктрах или о битве тех же противников при Мантинее, в которой кончил жизнь и Эпаминонд, когда при этом читатель остановится со вниманием на подробностях описания, на расположении войск и переменах в построении их во время самих сражений, то Эфор предстанет перед ним совершенно несведущим человеком до смешного и незнакомым с ходом таких сражений. Правда, битва при Левктрах, как простая и требующая от полководца напряжения способностей в одном только направлении, не изобличает невежества историка со всею очевидностью. Мантинейское сражение, напротив, было сложно и запутанно, и потому оказалось выше разумения нашего историка и осталось для него совершенно непонятным. Всякий может убедиться в том, если точно представляя себе тамошнюю местность, измерит описываемые Эфором движения войск. Те же ошибки встречаются у Феопомпа и особенно часты у Тимея, о котором теперь и идет речь. Пока они говорят о подобных предметах в общих выражениях, неведение их незаметно; но лишь только они вздумают излагать и доказывать что-либо со всею обстоятельностью, как тотчас проявляют совершенно те же слабости, что и Эфор (Сокращение ватиканское).

25g. Необходимость опытного знания для писателя....Невозможно описать правильно военные события, если не имеешь никакого понятия о военном деле, равно как не может писать о государственном устройстве человек, сам не участвовавший в государственной жизни и в государственных отношениях. Так как буквоеды⁹⁴ не могут ни о чем писать умело и живо, то сочинения их бесполезны для читателей. Действительно, если изъять из истории то, что может научить нас, то от нее останется ничего не стоящее и совсем бесполезное. Непременно получится то же самое, если кто-нибудь, не имея нужных для того сведений, вздумает подробно описывать города и страны; многое достойное, упоминания будет обойдено молчанием, и наоборот, многие неважные предметы будут описаны широковещательно. Тимею недостает собственных наблюдений, и потому он особенно часто впадает в такого рода ошибки (Сокращение ватиканское).

25h. Отсутствие этих знаний у Тимея....В тридцать четвертой книге Тимей говорит, что он прожил в Афинах непрерывно пятьдесят лет чужестранцем, потому-то и остался, как всем известно, несведущим в военном деле и не осматривал самолично никаких местностей. Поэтому, если Тимей в своей истории касается военного дела или описывает местности, то неоднократно обнаруживает незнание и делает множество ошибок; а в тех случаях, когда приближается к истине, он напоминает живописцев, пишущих свои картины с набитых чучел⁹⁵. Живость рассказа должна отличать историческое сочинение. И у них иной раз верно передаются внешние очертания, но изображениям недостает жизненности, они не производят впечатления действительных животных, что в живописи главное. То же самое наблюдается на Тимее и вообще на писателях, владеющих только книжною мудростью. Им недостает наглядности изложения, которая приобретается только собственным опытом писателя. Вот почему не могут вызвать в читателях настоящего воодушевления те историки, которые сами не воспринимали событий в действии. И предшественники наши точно так же требовали от исторических сочинений такой живости изображения, чтобы читатель, когда, например, речь идет о государственных делах, мог невольно воскликнуть, что пишущий посвящен был в государственные дела и был испытан в этой области; когда рассказывается о военных действиях, читателю должно представляться, что пишущий участвовал в походах и сражениях; когда речь идет о частных отношениях, должно испытывать такое чувство, будто пишущий воспитывал детей и жил с женщиной. То же применимо ко всякому разряду предметов. Такое достоинство изложения, наверное, можно встретить у тех только писателей, которые познали жизнь собственным опытом и которые избрали предметом повествования пережитое ими самими. Конечно, трудно принимать личное деятельное участие во всем, но необходимо собственным опытом познакомиться по крайней мере с важнейшими и обыденнейшими областями жизни.

25i. О речах в историческом сочинении. Что требование наше не есть что-либо невозможное, достаточное подтверждение тому дает Гомер, у которого всякий найдет много примеров требуемой нами живости рассказа. После этого всякий, я полагаю, согласится с тем, что усердные занятия историческими сочинениями составляют только третью часть задачи историка и занимают третьестепенное место. Верность нашего мнения яснее всего доказывается особенностями речей у Тимея, произносимых в народных собраниях, на поле брани и посольствами. В редких только случаях допускается произнести все речи, требуемые обстоятельствами⁹⁶ дела; обыкновенно же краткие речи касаются лишь отдельных обстоятельств события; потом, наше время требует одних речей, прошлое требовало других; одни речи приличествуют этолянам, другие пелопоннесцам, третьи афинянам. Но без всякого повода уклоняться в сторону и нагромождать в речах все, что только можно сказать о данном предмете, как поступает Тимей, изобретатель речей всевозможного содержания, — это противно истине, ребячески глупо и прилично разве школьнику. За это самое свойство и не любят, и не уважают многих писателей. Необходимо, напротив, чтобы каждая речь согласовалась с характером говорящего и с обстоятельствами. Но так как трудно определить⁹⁷, что и как следует сказать из всего того, что можно бы сказать о предмете, то необходимо долго упражняться и изучить правила составления речей, если мы хотим не отягощать читателя, а быть ему полезным. Хотя и нелегко дать правила для каждого отдельного случая, однако путем опыта и изучения возможно приобрести понятие об этом. Настоящая мысль наша может быть пояснена нижеследующим: если бы историки по рассмотрении обстоятельств дела, побуждений и настроения ораторов, затем по изложении произнесенных в действительности речей пожелали объяснить нам еще и причины успеха или неудачи ораторов, то мы получили бы верное представление о деле и всегда верно оценивали бы каждое положение по его ли собственным признакам или по сходству с прежними. Однако, надо полагать, доискиваться причины гораздо труднее, чем сочинять речи по книжкам. Кроме того, немногим дано говорить кратко, благовременно и находить правила такого рода красноречия; напротив, произносить пространные, бесцельные речи сумеет всякий и каждый.

Дата добавления: 2015-08-13