Родовое и индивидуальное

С точки зрения нравственно-эстетического идеала есть принципиальное отличие между «интеллигентской» «новомировской» литературой и «деревенской прозой. Эти различия двух типов идеала, как мы говорили в предыдущих лекциях, определились уже в 50-х годах: с одной стороны, в «Русском лесе» Леонова, в «Судьбе человека» Шолохова, в прозе «овечкинского направления», а с другой – в «Докторе Живаго» Пастернака, в прозе «критического» течения. «Новомировская» линия ориентирована на «самоценную» личность, на личную свободу, на абсолютную индивидуальность, «самость» человека как на идеальные свойства. Она космополитична, особенно если для писателя этого «клана» главным является «право на эмиграцию». «Деревенская» проза ориентирована на понимание человека не как индивидуума, а как родового существа: как члена семьи, рода, как частицу своей деревни, своей округи, наконец, – своей Родины. Это очень важное различие, оно многое определяет и в идеологии, и в этике, и в эстетике двух крупнейших литературных потоков второй половины ХХ века. Здесь опять уместно вспомнить «отцов-начинателей» этих двух разновидностей нравственно-эстетического идеала: Леонова и Шолохова, с одной стороны, Пастернака – с другой)

Можно предпочитать то или другое. Это дело вкуса и собственного понимания жизни. Но тут нет смысла ставить вопрос: что лучше? Так ставила и ставит вопрос идеологическая критика – и прежняя, официозно-советская, и нынешняя, официозно-либеральная, неизменно подвергая остракизму «деревенскую прозу» и клеймя ее за «воспевание патриархальщины» и растворение личного в общем.

Это разные ценностные ориентации, у каждой есть свои плюсы и свои минусы, и для объективной оценки и анализа нужно просто видеть и понимать эту разницу, ее учитывать и из нее исходить как из данности. И отдавать себе отчет в том, что это еще большой вопрос: в какой системе координат личность в большей степени реализует себя, свои лучшие потенции.

А оценка и предпочтение той или другой, еще раз повторю, – это область субъективных вкусов и таких же критериев. Они годятся для критики, но не годятся для науки.

В эстетике «деревенской прозы» есть свои центры ориентировки, связанные с архетипом Деревни и его элементами.

6.3.2. Главные элементы («мифологемы») идеала

«деревенской прозы

1). ДОМ. «Дом» – центральное понятие в эстетике «деревенской прозы». Вспомните «Привычное дело» В.Белова: мир ценностей Ивана Африкановича и его жены Катерины. Все в их жизни сконцентрировано вокруг дома, а это понятие включает и собственно дом, избу, и семью, и корову Рогулю, и коня Пармена. Рушится дом – рушится все. Вспомните горе Ивана Африкановича после смерти Катерины. Такого пронзительного художественного изображения горя не было в нашей литературе после шолоховской сцены смерти и похорон Аксиньи в «Тихом Доне». Так же как и трагедии разрушения «дома», вспомните: «все отняла, все порушила безжалостная смерть». Но там была война – жестокая, гражданская; здесь – это результат действий разрушительной антикрестьянской власти.

Либеральная «новомировская» критика в качестве главного обвинения «деревенской» прозе предъявляла претензии в том смысле, что в этой прозе сознание героя не личностное, а как бы доличностное, родовое. Но это, как я уже сказал, не просчет, не ошибка, а принципиальная позиция «деревенщиков»: они были убеждены, что живут люди не массой, не толпами (и в этом противостояли тогда официальной идеологии), но и не сами по себе – волками или небожителями (а в этом существенно противостояли «либеральным» ориентирам, которые стали сегодняшним официозом),– люди живут ДОМОМ.

С этим понятием связана в «деревенской прозе» очень отчетливо выраженная архетипическая символика художественного пространства:

символика пространства своего и чужого,

символика «иномирия»,

символика «границы»;

символика «центра».

Это можно было бы легко и наглядно показать, проанализировав с точки зрения «мифопоэтики» и с использованием ее исследовательского инструментария, например, такие повести, как «Привычное дело» В.Белова или «Прощание с Матерой» В.Распутина (да и любое другое значительное произведение «деревенской» прозы).

«Дом» этот неказист: простая небогатая изба с самоваром, печью, с баней, коровой-кормилицей, и – дальше – с округой, во всем родной и понятной. Обобщенный символический уровень: дом – это родина, Россия.

Критика официальная и либеральная презрительно третировала «деревенскую прозу» за ее «избяной патриотизм». Но, между прочим, этот дом самый прочный. Он самодостаточен. Никакой Чубайс над ним не властен: в нем есть свой «энергетический центр»: печь. Что произойдет с большим городом, если он вдруг, особенно зимой, лишится электроэнергии, а стало быть, тепла, водопровода, канализации, связи и т.д.? Через пару недель – это уже не город, а кладбище, горы трупов. Мужик в случае необходимости выживет в своем доме и без электричества, и без газа. А со своим огородом и коровой – и без пресловутого «рынка».

Но ведь есть свой «дом» как идеальная, прочная и последняя опора и у М.Булгакова – дом с его кремовыми занавесками, с кафельной печью,– дом Турбиных.

Есть свой «дом» как святыня и у бездомного, бесквартирного Мандельштама. Вспомним одно место из его статьи «Гуманизм и современность»: «Как оградить человеческое жилище от грозных потрясений, где застраховать его стены от подземных толчков истории, кто осмелится сказать, что человеческое жилище, свободный дом человека не должен стоять на земле как лучшее его украшение и самое ценное из всего, что у него существует». Можно вспомнить еще его стихотворение «Разговор на кухне».

Есть дом как самое дорогое место на земле, пускай утраченное, у Владимира Набокова. Вспомните его «Другие берега» и проникновенное, пронзительное описание энглизированного дома аристократической великосветской семьи. Вообще образ дома в литературе первой волны эмиграции – один из ключевых, особенно в автобиографических произведениях («Жизнь Арсеньева» И. Бунина, «Лето господне» И.Шмелева, «Путешествие Глеба» Б.Зайцева и др.)

Казалось бы, что общего между этими домами – домом Набокова, домом Мандельштама, домом Булгакова и домом Ивана Африкановича или распутинской старухи из «Прощания с Матерой»?

Их очень много разделяет, но соединяет их гораздо большее, чем то, что разделяет. Это ценность общечеловеческая.

Презрительное третирование деревенского дома – избы, и деревенщиков, которые цепляются за свои убогие избенки, – это ведь в конечном счете отрицание и тех домов – булгаковского, мандельштамовского, набоковского. Это – яд беспочвенности. Это – выражение психологии «граждан мира», обитателей 5-звездочных отелей.

Есть писатели «бездомные» (я имею в виду их творчество, а не реальную биографию). Например, бездомен Горький, он – «проходящий». И не случайна его поразительная, рационально совершенно необъяснимая ненависть к крестьянину, к мужику. Бездомен Бродский. Бездомен Аксенов. Бездомна и бодрая «соцреалистическая» поэзия: «Мой адрес не дом и не улица…»

2). «ЛАД». Это еще одна фундаментальная категория этического и эстетического идеала «деревенской прозы».

«Лад» – значит «гармония»; гармония природно-нравственной, неосознанно-религиозной жизни.

Это очень емкое понятие-образ цельного, гармонического мира («миропорядка», включающее в себя:

§ уклад жизни общественной: в дружбе, соседстве, взаимопомощи;

§ уклад семейной жизни: супружество, любовь; отношения между родными людьми;

§ уклад трудовой жизни: «ладить» – значит, «делать хорошо».

Самый общий смысл «лада» – согласие, гармония. Это вам не прежний «демократический централизм» и не нынешний «консенсус», это нечто гораздо более привлекательное и прочное.

Когда вышла книга В.Белова «Лад» – книга-реквием, роман-исследо-вание, энциклопедия жизни крестьянина, хотя внешне – просто этнографические очерки, критика – официозная и либеральная – приняла ее весьма холодно: «миф», «реакционное предание» и т. п. ярлыки посыпались со всех сторон. Но «миф» – не синоним неправды, это кристаллизованный идеал, представление о сущностных силах жизни.

Очень важный элемент и «дома», и «лада» – труд. Поэтому эстетику «деревенской прозы» нельзя представить вне эстетики труда.

3). ТРУД. Здесь нам придется оглянуться на русскую литературу Х1Х века. Концепция труда складывалась в ней под воздействием двух основных факторов: а) нравственного потенциала православия, с одной стороны, а с другой – б) материалистических установок разночинно-демократической идеологии.

В демократической литературе (Решетников, Помяловский, Успенский, Некрасов) истинный труд, в котором человек может себя реализовать как личность, противопоставлен подневольному крепостному труду – как труд свободный, на себя, когда крестьянин – хозяин своего труда. Причем не обязательно частный труд. Этот идеал включает в себя и идею крестьянской общины, мечту о свободном коллективном труде. (Вспомните сцену из «Анны Карениной»: крестьяне и Левин на покосе, или сцену покоса в 1-й кн. «Тихого Дона») Свободный труд – это достаток, и счастье, и свобода. Отсюда и острота социальной проблематики этой линии литературы: нищета, бедность – следствие рабского труда; освобождение без земли – несвобода, но, с другой стороны, и власть только земли – только собственности – это «власть тьмы», уродующая душу, психологию крестьянина (чеховские «Мужики», «В овраге» – последняя повесть замечательно тонко проанализирована была с этой точки зрения Д.Н.Овсянико-Куликовским в книге О Чехове).

Другая (религиозно-православная) линия русской литературы (Достоевский, Толстой, Лесков) не считала материальный труд главным смыслом человеческой жизни, в системе духовных ценностей ему в отличие от труда души, терпения, страдания отводится явно подчиненное место.

В советский период, особенно в 30-е годы, складывалась (первоначально – стихийно) новая эстетика труда, которая вскоре формализовалась, стала официальной и уже навязывалась литературе сверху как догма. Ее элементы:

Ø труд обязательно коллективный;

Ø по преимуществу промышленный, а не крестьянский;

Ø труд напряженный и жертвенный, что оправдывалось идеей построения нового общества;

Ø труд, связанный с формированием, рождением нового человека.

Короче, это соцреалистическая эстетическая концепция труда[13]. В нем был элемент «принудиловки», особенно в деревне – в колхозе, совхозе. И не только: ведь в советские годы за «тунеядство» (т.е. за уклонение от труда) судили.

В литературе 60-х годов эта эстетика вызывала уже яростное отторжение, доходящее до отказа от любой формы труда. Здесь чрезвычайно показательна «поэзия пьянства» писателей-шестидесятников из «андерграунда». Достаточно вспомнить поэму Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки» (особенно «рабочий график» в ней) или «Зону» и «Компромисс» С.Довла­това. «Андеграунд» предпочитал «тунеядство», а поскольку оно наказывалось законодательно, то он маскировался якобы трудом в кочегарках и дворницких, выдавая это за «преследования» со стороны власти.

С другой стороны, воспеванию энтузиазма производственного труда в 60-е г. противостоит и литература «деревенщиков», которая отвергает всякую «принудиловку» и признает только поэзию свободного крестьянского труда, индивидуального или коллективного (вспомним, например, «Оду русскому огороду» В.Астафьева или сцены так называемой «помочи» – общего, коллективного строительства мельницы в «Канунах» В.Белова).

В «деревенской прозе» происходит явное возвращение к традициям литературы Х1Х в., причем к обеим ее линиям: демократической (некрасовской) и православно-духовной (Достоевского, Толстого, Лескова).

А общие очертания этического и эстетического идеала «деревенской прозы 60-80-х гг. можно было бы передать словами поэта «серебряного века» Михаила Кузмина: «Твердая вера, неизменный обряд, стройность быта и посреди этого живое земное дело – вот осязаемый идеал жизни и счастья». Все эти элементы крестьянской жизни, традиционно укорененных ее устоев, описаны в книге В.Белова «Лад»

Повторю еще раз: идеал «деревенской прозы» 60-80 гг. – это развитие и воплощение того типа идеала, который в 50-х гг. нашел выражение в «Русском лесе» Леонова и «Судьбе человека» Шолохова.

7. Социально-историческая проблематика «деревенской прозы»

Дата добавления: 2015-08-18