Глава XLVII. В следующем году Роден был удостоен почетного звания докторе Оксфордского

В следующем году Роден был удостоен почетного звания докторе Оксфордского университета. Он сидел рядом с Марком Твеном, Камилом Сен-Сансом и генералом Бутом[133]из Армии Спасения и удивлялся. Вспомнил, как плохо учился в школе – до сих пор не усвоил правил арифметики и правописания. Он так и не попал в Школу изящных искусств, а Папа и Мама были и вовсе неграмотны. И вот теперь его нарядили в великолепную мантию из красного шелка и черную четырехугольную шляпу, награждают званием доктора «honoris causa», пишут как о скульпторе-ученом.

Через час после приезда в Париж он зашел в мастерскую на Университетской улице посмотреть, как литейщики сделали отливку памятника Гюго. Ему вручили письмо от Рильке. Огюст поправил ошибки, допущенные литейщиками, и принялся за письмо. Читал медленно, недоверчиво, ожидая просьб, но письмо оказалось дружеским: поэт поздравлял Родена по случаю Оксфордской церемонии и писал: «Вы более, чем кто-либо другой, заслуживаете этого почетного звания». Если ему вновь представится возможность увидеться с мэтром, писал Рильке, он сочтет это за счастье.

Огюст ответил Рильке, что охотно повидается с ним в ближайшие дни.

Через неделю они встретились в Люксембургском саду, где аллеи были усыпаны спелыми каштанами. Это был один из любимых парков Огюста, и здесь стояли некоторые его статуи. Мэтр был в хорошем настроении. День был ясный, осенний, они гуляли по дорожкам; густая зеленая листва кое-где уже начала желтеть, кругом – обилие цветов всех оттенков и каких-то новых, невиданных прежде сортов.

Роден знал, что Рильке немного зарабатывает стихами и гостит у богатых покровителей, главным образом у пожилых женщин. Но он не касался этой темы, они условились не говорить о прошлом, а только о настоящем.

Рильке – все такой же темноволосый, стройный, с живым взглядом голубых глаз и тонкими усиками – был по-прежнему экспансивен; он восхвалял Майоля, работы которого только что видел.

– Его торсы очень хороши, – согласился Огюст. – Будь я помоложе, мне бы следовало у него поучиться.

– Но вы ведь были его учителем, мэтр.

– Скорее, советчиком. У таких людей, как Майоль, и своего таланта хватит. Обо мне говорили, будто я окружил себя покорными учениками, такими, как Майоль, Дюбуа, Камилла, Клодель, Бурдель, а по всей Франции не сыскать более самобытных и непохожих людей, чем они. У них только и было общего, что все они пришли ко мне учиться самостоятельности, независимости.

– Вам нравится Мане? О нем сейчас много говорят.

– Да, он мне всегда нравился. Я рад, что его работы теперь в Лувре.

– А Ван-Гог? Сезанн?

– У меня есть несколько картин Ван-Гога. Я встречал его несколько раз, случайно. Это был очень тихий человек, вечно погруженный в себя, в этом он немного схож с Сезанном.

– Вы были хорошо знакомы с Сезанном? – После смерти Сезанн стал для Рильке открытием, поэт питал к нему страсть.

– Не очень. Думаю, никто не знал его по-настоящему.

Огюст погрустнел, вспомнив о Моне, который уже давно утратил былую красоту, молодость и энергичность, и скорбел о том, что успех пришел к нему слишком поздно; он подумал о Дега – какие тот метал когда-то громы, устрашавшие великих мира сего. Теперь Дега бессильный старец, измученный годами и болезнями, бесцельно скитающийся по Парижу, полуослепший, неспособный больше писать; а Ренуар, хотя и стал знаменитостью, работает только сидя в коляске. Безжалостное время не пощадило его друзей-современников, мрачная осень пришла к ним.

Они подошли к отелю Бирон. Рильке жил в мастерской жены, которой в это время не было в Париже. С женой он виделся весьма редко. Печальное настроение Огюста развеялось. Он с первого взгляда влюбился в этот дворец восемнадцатого века, превращенный в девятнадцатом в квартиры. Отель Бирон стоял очень удачно, на тихой улице Варенн, как раз там, где она выходила на широкий бульвар Инвалидов, рядом с Домом инвалидов и могилой Наполеона[134]. Огюсту понравилась обширная территория, которую занимал дворец и прекрасный сад. Какой чудесный уголок, Медон в самом центре Парижа! А когда Рильке показал ему комнаты, Огюст понял, что именно здесь ему следует разместить свою мастерскую.

Комнаты были просторные, с высокими потолками и красивыми большими окнами во двор, расположенный перед дворцом, а с противоположной стороны окна выходили в сад. Огюст был пленен. Повсюду изящество линий и гармония.

– Это загородный дворец в самом сердце Парижа, – сказал он Рильке.

– Мэтр, в свое время его называли самым великолепным зданием Парижа. Кто только не жил здесь: Пейранк, парикмахер-авантюрист, Бомарше, герцог Бирон, знаменитый вельможа, папский нунций, посол русского императора. И, наконец, в течение многих лет монахини Ордена святого сердца.

– А кто живет теперь?

– Айседора Дункан, де Макс, Матисс. У них тут мастерские. И моя жена.

Огюсту нравилась Айседора. Она сильно изменилась после их первой встречи, стала женственней и безрассудней. Ходили слухи, что у нее столько же любовников, как у него любовниц. Огюст чувствовал, что она все еще мечтает о нем, и не только из-за его славы, и сожалеет о первой неудачной встрече. Но теперь он слишком стар. После Камиллы у него больше не было молодых любовниц.

Рильке сказал:

– Нижний этаж сдается, но за дорогую цену. – Я сниму. Узнайте, когда я могу переехать. Рильке это немного обидело, хотелось возразить:

«Я вам больше не секретарь, не слуга», но у мэтра был такой властный вид, что поэт сказал:

– Будет чудесно, если вы поселитесь здесь, неподалеку от могилы Наполеона. Наполеон и Роден, – добавил Рильке, раздумывая над этим сравнением. – Наполеон пытался разрушить мир и переделать его своими сильными руками, а вы из мягкой глины создали целую вселенную, населенную реальными людьми. И для меня, мэтр, ваши руки обладают большей силой.

– Спасибо, Райнер, вы очень любезны, но имя Наполеона будет жить в веках.

– Сомневаюсь. Мы уже никогда не почувствуем силу его рук, а плодами ваших рук люди будут наслаждаться всегда.

Огюст скептически улыбнулся.

– Сейчас мне хочется только одного, – сказал он, – поселиться в отеле Бирон и снова приняться за работу.

Однако переселиться в отель Бирон удалось только в 1908 году. И хотя он надеялся прожить тут до конца жизни, его друг и соседка Айседора Дункан не разделяла этих надежд. Они стояли в ротонде, выходящей окнами в сад, на первом этаже, который Огюст снял за пять тысяч девятьсот франков в год. Отсюда открывался красивый вид. Огюст спросил о причине ее сомнений.

Айседора ответила:

– С тех пор как республика отобрала дворец у Ордена святого сердца, многие требуют, чтобы он был продан. Я слышу об этом все время, когда у меня собираются гости. Говорят, будто на моих вечерах совершаются кощунства.

– Я хочу работать. Я слишком стар, чтобы принимать гостей.

Айседора действительно устраивала оргии, подчас слишком шумные и буйные.

– Конечно, Огюст, мы не будем вам мешать. Пожалуй, подумал он. Айседора была вечно в разъездах: Германия, Греция, Россия, Америка, Англия, – одному богу известно, куда отправится в следующий раз!

Огюст начал работать и скоро обжился в отеле. Айседора и де Макс заглядывали к нему время от времени, но не мешали, когда он работал, а Матисс держался обособленно – он организовал в отеле Бирон Академию Матисса. Огюст развесил в своей новой мастерской картины любимых художников: Каррьера, Ван-Гога, Моне и Ренуара. Он перевез сюда торс, подаренный ему греческим королем, и много своих мраморов; отель Бирон стал его главным местожительством в Париже.

Розу огорчил этот переезд. Огюст с гордостью водил ее по отелю Бирон, а она думала, что он возвращается к прошлому. Кто его новая любовь? Ничто здесь не говорило о присутствии женщины. Вопрос этот так волновал Розу, что она вдруг спросила:

– Ты собираешься здесь только работать, Огюст? Он нахмурился. Пора бы ей отучиться задавать вопросы, на которые не будет ответа.

– Меня беспокоит маленький Огюст. Он стал настоящим бродягой, старьевщиком, – сказала Роза.

– Это его дело.

– Если ты попросишь его жить с нами в Медоне, он еще может стать человеком.

– Он никогда не станет человеком.

Огюст оставил ее просьбу без внимания, но отвез Розу в Медон в кабриолете. Это было дорогим удовольствием, и Роза ужаснулась, когда услышала цену.

Президент Фальер[135]принял Родена в Елисейском дворце. В приглашении говорилось: «…чтобы выразить уважение мосье Родену за его вклад в искусство Франции». Президент республики рассказывал ему о письмах, адресованных просто: «Огюсту Родену, Франция», когда женщина средних лет настойчиво попросила познакомить ее со скульптором. Она представилась Огюсту как герцогиня де Шуазель. Герцогиня была американкой, замужем за французом, из старинной знатной семьи. Огюст стоял посреди роскошного ярко освещенного зала. Герцогиня оживленно болтала о его «выдающихся произведениях», а он думал, что этот светский салон мало отличается от тех, которые существовали при старом режиме. Тут было столько грудей, украшенных орденами, столько увешанных драгоценностями женщин, столько титулованной знати – куда больше, чем республиканцев, – и так много условностей и помпы, что даже неглупые люди в этой обстановке казались напыщенными и пустыми. Но Огюст не мог уйти. Герцогиня одолевала его вниманием. Видимо, ей искренне нравились его скульптуры.

– Мэтр, это счастливейший день в моей жизни! – воскликнула она. – Я так давно мечтала познакомиться с вами, поэтому и пришла на прием.

Вначале он был недоверчив, но она все твердила, что Огюст Роден – единственная причина, заставившая ее прийти сюда, и он почти поверил. Ему нравился такой интерес к его особе. Герцогиня де Шуазель проникновенно говорила о его скульптурах, казалось, она наизусть знает их перечень. Он стал внимательно присматриваться к ней. Это была довольно стройная женщина средних лет с острыми чертами лица, тонким, несколько вздернутым носом, крашеными волосами, нарумяненная и напудренная. Герцогиня ничем не отличалась от других знатных особ, которые дарили его своим вниманием в последние годы.

Ее интерес к нему был неисчерпаем. Герцогиня, не умолкая, говорила о его работе. Она не отходила от него весь вечер и вела себя так, словно это место принадлежало ей по праву.

Когда подошло время разъезда гостей, герцогиня предложила подвезти Огюста до отеля Бирон в своем автомобиле.

– Мэтр, – сказала она, – в такой поздний час вы, конечно, не поедете в Медон, ведь уже за полночь. – У него кружилась голова от бурно проведенного вечера, от разговоров, которые вела главным образом герцогиня, и, не успев опомниться, он принял ее приглашение.

Несмотря на поздний час, герцогиня не сочла неудобным зайти в отель.

Он, собственно, и не приглашал ее, да и она не настаивала на приглашении, все это выглядело естественным и само собой разумеющимся.

С кокетливым видом герцогиня удобно устроилась в его любимом кресле. Сердце ее бешено билось, и она думала, не слишком ли опрометчиво поступает. Увидев скульптурные любовные пары, она загорелась желанием стать его «величайшей страстью». Подобная связь могла прославить ее. К тому же Роден, должно быть, настоящий мужчина. Да и мужа ее эта интрижка только развлечет.

Огюст в растерянности застыл посреди комнаты, и герцогиня поняла, что она должна взять инициативу в свои руки. Она жеманно проговорила:

– Огюст, мы должны быть честными. Я никогда еще не встречала человека, чей талант меня бы так трогал. В вас огромная жизненная сила. – Она обвила его тонкими руками и прижалась к нему.

Не успел он опомниться, как они стали любовниками. Его поразила ее дикая, трепетная сила. Он не ожидал, что в этом хрупком теле таится столько страсти. Герцогиня была столь опытна в любви, что заставила его забыть обо всем на свете. Он чувствовал себя совсем молодым и простил ей все.

В Огюсте боролись два начала. Бывали моменты, когда ему претила явная лесть герцогини, ее чрезмерно накрашенное лицо, безграничная экспансивность, но он привязался к ней как к женщине, словно это могло отсрочить наступление старости. Когда друзья вслух удивлялись его связи, Огюст лишь пожимал плечами. Он не мог признаться, что ему нужны эти встречи.

Рильке намекнул, что герцогиня просто искательница приключений, но Огюста это рассердило, и он несколько дней не разговаривал с поэтом. Затем пригласил Рильке в мастерскую и потребовал объяснения.

Рильке ответил своим мягким голосом:

– Мэтр, она так напориста.

– А разве вы сами не уступаете вот таким напористым особам?

Это правда, подумал Рильке, но мэтр – другое дело. Он нуждается в таких женщинах, а Роден нет. Мэтр ни от кого не зависит. Огюст напомнил:

– У вас очень близкие отношения с принцессой Марией Гогенлоэ, а она лет на двадцать старше.

– Это другое дело, – печально сказал Рильке. Мэтр был несправедлив к нему.

Огюст, чувствуя, что положение Рильке гораздо более щекотливо, чем его, – принцесса была старше герцогини, – сразу повеселел и забыл об обиде.

Огюст пропускал мимо ушей, когда литейщики, работающие в мастерских, смеялись над герцогиней и в шутку называли ее «музой». Но он пришел в ярость, услыхав, как Бурдель назвал ее «герцогиней инфлюэнцей». Это уже предательство. И приказал Бурделю убираться. «Навсегда!» – кричал Огюст, чтобы показать, насколько зол, хотя в душе надеялся, что у Бурделя хватит ума не принимать его слова всерьез. Чтобы подавить угрызения совести, он уверял себя, что герцогиня помогает в его светских обязанностях, отлично заботится о всех делах, разбирается в скульптуре, да к тому же их интимные отношения разумны – никакой романтической чепухи, присущей молодости.

Герцогиня уговорила Огюста дать согласие установить памятник Виктору Гюго в просторном саду Пале-Рояль, хотя он по-прежнему был недоволен статуей и отведенным ей местом. Фигура поэта во весь рост, в полном одеянии – не тот Гюго, каким он его себе мыслил. Он пошел на компромисс, и ему казалось, что место, выбранное для памятника, слишком парадно. Но возможно, герцогиня права – иначе статуя так и погибнет в мастерской.

На открытии памятника Огюст стоял в окружении важных городских и правительственных чинов. Все восхищались упорством Родена, тем, что он не прекращал работы над памятником.

Герцогиня воскликнула:

– Сколько в нем вдохновения! Его можно сравнить лишь с бетховенской симфонией!

Какие глупости, подумал Огюст, это не лучшая его работа. Он чувствовал себя неловко в своей одежде– герцогиня настояла на шелковом цилиндре и сюртуке. Вырядился, словно Гюго, подумал он.

Герцогиня все еще спорила, доказывая, что была права, и это его священный долг перед Францией – установить памятник Гюго в Пале-Рояль, когда Огюст вдруг решил сделать ее бюст. Сначала это было отговоркой, чтобы не появляться с ней на скачках в Лонгшан, не сопровождать на бесконечные светские обеды, но, по мере того как черты ее лица рождались под его руками, все остальное перестало существовать. Ему казалось, что он победил все свои недуги, дурное настроение, усталость. Он снова лепил, и это обновляло, ничто не способно было оторвать его от работы. Герцогиня уставала позировать, и он резко одергивал ее. Она жаловалась, что он слишком заострил черты ее лица, а он отвечал:

– Такие они и есть.

– Но в жизни я лучше.

Он придал ее лицу грубую угловатость и не тратил времени на споры с ней, работая молча.

– Огюст, ты не слушаешь меня. Ты сделал меня старой каргой.

Он заставил ее лечь на пол; зажав голову между колен, ощупывал лицо и тут же лепил. Результат удовлетворил его. Она расстроилась, Огюст даже не спросил, нравится ли ей бюст. Он позвал Бурделя посмотреть работу.

Бурдель знал, что не должен потворствовать мэтру – мэтр ни словом не обмолвился о ссоре; но молодой скульптор никогда не мог отказать своему учителю.

– Я рад, что вы не дали ей ввести себя в заблуждение, – сказал Бурдель.

– Неужели вы думаете, что я могу льстить в работе! – возмутился Огюст.

Роден снова вернулся к той жизни, которую предпочитала герцогиня де Шуазель. В Медоне Роза еще острее ощущала свое одиночество. Огюст отсутствовал по неделям. Она узнала о герцогине, но понимала, что бессильна. Она жаловалась ему так часто, что это стало для него пустым звуком. В последний раз, когда Роза умоляла его остаться в Медоне, он счел это вмешательством в свои дела и сказал:

– Из Медона тебе виден Париж, Сена рядом, и, пожалуйста, не пытайся исправлять мой характер, – и вернулся в Париж, даже не переночевав.

Роза была уверена, что скоро потеряет его навсегда. Покинутая, несчастная, бродила она по дому и саду и экономила каждый франк, чувствуя приближение черных дней; она отказывала в деньгах даже сыну.

Но и Огюст тоже был обеспокоен. Он нашел наконец мастерскую, где намеревался прожить до конца своих дней, и вдруг ему сообщили, что он должен уехать. Правительство решило продать отель Бирон. Продажа должна была состояться через несколько недель, после чего всем предложено было выехать из дворца. И это случилось как раз тогда, когда Огюст согласился иллюстрировать новое издание «Цветов зла» Бодлера; одновременно он лепил кисти рук, изыскивая более выразительные формы. Потрясенный неприятной новостью, Роден отправился к Клемансо, который с 1906 года стал премьером, и попросил его предотвратить продажу, заявив:

– Мосье, если это случится, произойдет несчастье.

– Несчастье? Для кого? Из-за чего? – спросил Клемансо в своей быстрой отрывистой манере.

– Мосье, я уже не так молод. Разве не жестоко заставлять меня переезжать? Неужели вы не можете попросить правительство не продавать отель Бирон?

– Дорогой друг, вы наивны. Потребуйте от меня новый памятник Бонапарту – и мне не откажут в средствах, но тут меня просто на смех подымут. Почему вы обратились ко мне?

– Вы всегда поддерживали людей искусства. Вы добились, чтобы «Олимпию» Мане выставили в Лувре. Студенты художественных заведений боготворят вас.

– И будут поддерживать Бриана или Пуанкаре[136]. – Может быть, мне обратиться к ним? Я не выеду из дворца. Вам придется меня выселять силой, – вдруг решительно заявил Огюст. – Это вызовет скандал.

Клемансо чуть не расхохотался, но Роден выглядел непреклонным, и трудно было сказать, чем все это кончится. Граждане – элемент ненадежный – могли стать на сторону Родена. Клемансо пообещал сделать все от него зависящее, но не был уверен, удастся ли ему помочь да и вообще стоит ли браться.

Но когда Моне, близкий друг Клемансо, замолвил слово за Огюста, когда влиятельные люди отправились к Бриану, который готовился стать преемником Клемансо на посту премьера, а затем постарались убедить и Пуанкаре, лидера третьей влиятельной политической партии и возможного претендента на пост премьера, то вопрос о сохранении дворца Бирона стал вопросом сохранения чести Франции, вопросом о том, какая из трех партий лучше всего проявит свой патриотизм. За четыре дня до продажи дворца Сенат проголосовал за то, чтобы отложить сделку, и предложил правительству подумать, не приобрести ли эту собственность навечно.

Решение вопроса затянулось на два года, и, когда наконец правительство купило отель Бирон за шесть миллионов франков, Огюст был уверен, что выиграл битву. За это время он закончил иллюстрации к «Цветам зла», сделал множество отдельных кистей и несколько бюстов. Герцогиня, казалось, стала постоянной спутницей его жизни, и он редко появлялся в Медоне – стоило увидеть Розу, как начинались слезы и обвинения.

Через три месяца после того, как правительство купило дворец, Огюсту неожиданно предложили выехать. Для него это было ударом. Страшно обеспокоенный, он снова посетил Клемансо.

Клемансо сказал:

– Я ничем не могу помочь. Я больше не премьер.

– Но в чем причина?

– Буржуа кричат, что всех нужно выселить из дворца, там якобы происходят дикие оргии. Это кощунство, заявляют они, что подобное происходит в отеле Бирон, который в свое время был монастырской школой.

– Чепуха! – не выдержал Огюст. – Я не устраиваю никаких оргий!

– Их устраивают де Макс с Айседорой Дункан. Но правительство отнеслось к вам с уважением. Вам дают три месяца, а им предложено оставить дворец немедленно[137].

Заметив насмешливую улыбку на лице Клемансо, Огюст понял, что все уговоры бесполезны, нужно искать иной выход. Но мысль о том, что придется затевать борьбу заново, заставила его призадуматься. Через месяц ему стукнет семьдесят один. У него едва хватает сил на работу, даже герцогиня утомляет его. А эта тяжба еще на несколько лет. Его уже не будет в живых, когда она разрешится. Но тяготы переезда не для него. Надо добиться поддержки правительства. И тут ему пришел на ум план – столь простой и легкий, что сначала он не поверил в его успех. Однако выхода не было, и Огюст предложил:

– Мосье Клемансо, а что если я завещаю все свои произведения Франции? Как вы думаете, позволят мне взамен дожить во дворце до конца жизни?

– Чтобы затем открыть в нем музей? – Клемансо задумался. Предложение не лишено смысла. – Нет, это слишком сложно.

– Музей Родена, если это звучит не очень тщеславно.

– За шесть миллионов франков? Довольно высокая цена за искусство.

– Я завещаю все, что сделал, государству. Мои произведения не останутся без покупателей, так что вы на этом ничего не потеряете[138].

– И взамен вы просите только разрешить вам жить там? – Клемансо был удивлен таким великодушием.

– Да. С тем чтобы после моей смерти дворец стал Музеем Родена.

– Неужели для вас так важно остаться в этом дворце, дорогой друг? – спросил Клемансо уже более доброжелательно.

– Мне хочется собрать свои работы в одном месте, насколько это возможно.

– Идея неплохая.

– Вы думаете, ее поддержат?

– Не знаю. – Однако Клемансо готов был действовать. – Но попытаться стоит, мэтр. Нужно подготовить петицию на тех условиях, что мы сейчас с вами обсудили; нет-нет, вы должны держаться в стороне, этим пусть займутся ваши влиятельные друзья. А затем обратитесь ко мне, Бриану и Пуанкаре. К тому времени один из нас станет премьером, и можно будет что-то предпринять.

Огюст последовал совету Клемансо, и снова имя его появилось на первых страницах французских газет. Его предложение стало предметом всеобщего обсуждения. Сторонники его доказывали, что через несколько лет произведения Родена будут стоить куда больше шести миллионов – цена на них все время растет – и что это для государства большая выгода[139].

Правительство начало с Огюстом переговоры о возможных условиях соглашения, но решение затянулось. Прошло три месяца, а Огюст и не собирался выезжать, хотя оставался теперь единственным обитателем отеля; правительство дало ему отсрочку еще на полтора года и намекнуло, что не исключены и последующие отсрочки.

Огюст в благодарность сделал бюст Клемансо, который, видимо, навсегда отошел от власти, хотя еще пользовался авторитетом во Франции.

Огюст считал бюст своей лучшей работой; ему удалось передать энергичность и решительность, присущие этому человеку, с оттенком цинизма. Но Клемансо отказался принять бюст, заявив:

– Вы меня сделали коварным восточным властелином.

– Вы ведь наполовину Тамерлан, наполовину Чингисхан, не правда ли? – спросил Огюст.

Клемансо все-таки отказался от бюста, а когда Огюст спросил, принято ли какое-нибудь решение в связи с его предложением, Клемансо холодно заметил:

– Ваши друзья ведут себя так воинственно, будто у правительства нет иных забот. На днях я говорил с Пуанкаре, и премьер сказал: «Знаете, Клемансо, что волнует нас сейчас больше всего? Не отношения с Германией, Россией и Турцией или наше участие в Антанте, а мосье Роден».

– Значит, мои условия могут быть приняты?

– Это значит, что Пуанкаре раздражен. Я сомневаюсь, чтобы вам продлили срок аренды. Когда он истекает, Роден?

– Кажется, в начале 1913 года. Неужели столько препятствий?

– Тут действует оппозиция. Существует много вопросов, по которым Пуанкаре, Бриан и я не согласны, но в одном мы сходимся – отель Бирон всем страшно надоел.

– Вы все против меня.

– Мэтр, вы ничего не понимаете. Франция разделена в этом вопросе. – Клемансо вздохнул. – Если мы примем ваши условия, половина Франции воспримет это как обиду. Если мы не примем, другая половина сочтет оскорблением. И Пуанкаре и мне приходится действовать осторожно.

Огюст понял. В политике самым ценным было мнение избирателей.

Герцогиня ожидала результатов встречи с Клемансо, и, когда Огюст коротко сказал:

– Кажется, мы можем надеяться, – и не добавил больше ничего, она огорчилась – если предложение Огюста будет принято, все ее планы рухнут. Рильке застал герцогиню перед полупустым графином.

– Он что, женат на этой женщине, на Розе? Чем-нибудь ей обязан? – спросила она.

С тех пор как начался роман с герцогиней, мэтр редко видел Розу, но Рильке не мог себе представить, чтобы Роден совсем оставил ее. Герцогиня продолжала:

– Как вы думаете, могут деньги старика достаться его сыну? – И, заметив удивление на лице поэта, взяла себя в руки и пояснила: – Мне это нужно знать в интересах мэтра, чтобы не было никаких затруднений с созданием музея. Я не хочу новых препятствий.

Она вышла в сад, и Рильке, выбрав удобный момент, попытался предупредить мэтра о намерениях герцогини, но Огюст не стал слушать. Он твердил одно:

– Рильке, мы должны добиться своего. – Он все больше увлекался идеей создания Музея Родена.

Герцогиня вошла в мастерскую, лицо ее было возбужденным, но она уже отрезвела и, когда Рильке удалился, спросила:

– Теперь ты счастлив, Огюст? Правда?

Он коротко ответил:

– Насколько может быть счастлив мыслящий человек. – Внезапно он переменил тему разговора и попросил ее позаботиться о билетах на русский балет, который вновь приезжал в Париж на гастроли. – Я хочу ложу поближе к сцене.

Огюсту позировали Айседора Дункан и Павлова, Лои Фуллер и Ханако, а теперь он хотел как можно лучше рассмотреть Нижинского[140].

– Ты собираешься лепить Нижинского?

– Меня еще не просили. Закажи билеты, самые лучшие.

Ее возмутил его повелительный тон, и она начала было возражать, но он оборвал ее. Рассерженная герцогиня заявила, что ходят слухи, будто русский балет привез новый спектакль – «Послеполуденный отдых фавна», непристойный и возмутительный. Огюст смерил ее строгим взглядом и сказал:

– Я уверен, что это лживые слухи. Нижинский – выдающийся танцовщик.

Дата добавления: 2015-08-18