Глава XLII

Огюст был взволнован, услышав, что Париж собирается отпраздновать наступление двадцатого столетия открытием грандиозной выставки – Всемирной выставки 1900 года. Ему сказали, что выставка привлечет в Париж весь цивилизованный мир. Он решил бросить противникам вызов, выставив для всеобщего обозрения лучшие свои произведения. Такая смелость удивила его самого. Но организаторы выставки отказались предоставить ему место под предлогом, что его работы не отвечают теме выставки – теме прогресса. А затем и парижский муниципалитет не разрешил постройку павильона для его скульптур на собственный счет, заявив, что он не привлечет зрителей.

Но наконец, после долгих переговоров, с помощью влиятельных друзей и ссуд банкиров, благодаря которым он купил Медон, Огюсту удалось получить от городских властей разрешение на постройку павильона. Однако павильон должен находиться за территорией выставки. В качестве уступки ему позволили воздвигнуть павильон на площади Альма.

Огюст был доволен расположением павильона. Рядом с Сеной, в самом центре Парижа, поблизости от площади Звезды и площади Согласия, и недалеко от выставки. Он построил простое белое здание со строгими греческими колоннами и разместил в нем свои лучшие произведения – сто семьдесят одну скульптуру.

Накануне открытия выставки Огюст стоял перед павильоном, раздумывая, придет ли кто-нибудь смотреть на скульптуры. Его Храм скульптуры – Общество литераторов окрестило его Забытым храмом – имел скромный вид и представлял разительный контраст с роскошными павильонами Науки и Промышленности. Огюст смотрел на расположенный рядом Дворец электричества, сказочное сооружение, сиявшее ослепительными огнями, которое возвещало наступление века прогресса, и невольно сомневался в целесообразности своего поступка.

Где ему тягаться с этой башней света. Но отступать было поздно. На строительство павильона ушло восемьдесят тысяч, шестьдесят тысяч он занял у банкиров. Он был связан по рукам. Его будущее зависело теперь от числа посетителей по франку за билет. Плата небольшая, но сомнения его продолжали расти. Павильон стоял отдельно от павильонов Всемирной выставки, и он страшился, что сюда никто не придет; враждебное отношение к нему Школы изящных искусств, Института, Академии – одна из причин нетерпимости, проявленной к нему обществом, – одержит верх. Боль от разлуки с Камиллой еще не утихла, хотя миновало уже два года. Внезапная кончина Малларме и Шаванна, двух лучших и самых преданных друзей, еще более омрачили его. Сегодня, с грустью думая о них и о Камилле, Огюст остро ощущал эти утраты и свое одиночество.

Почти никто не заходил в павильон скульптуры Родена, пока министр просвещения не нанес официального визита по поводу его открытия и не выразил своего одобрения, заявив, что произведения мосье Родена, в особенности «Врата ада», – это произведения француза-патриота. Величайшая похвала, на какую был только способен министр.

Патриотизм был снова в моде. Национальную разобщенность сменило всеобщее примирение.

Благодаря выступлениям Золя Дрейфуса привезли обратно во Францию, и, хотя при новом судебном разбирательстве его вновь признали виновным, он был помилован – в связи со «смягчающими обстоятельствами», как заявил суд.

Для Франции это считалось идеальным решением: с одной стороны, подразумевалось, что Дрейфус невиновен, с другой – честь армии тоже не пострадала. Обвинения против Золя потеряли силу, и сам Золя вернулся на родину героем. После тяжелых лет распрей дело Дрейфуса понемногу затихло. И хотя страсти еще не улеглись, пресса больше не уделяла внимания делу. Теперь родилась потребность не поносить, а восхвалять.

Постепенно павильон Родена привлек внимание, словно скульптор, тоже подвергавшийся преследованиям, заслуживал теперь всяческого одобрения[119].

В течение нескольких месяцев тысячи зрителей осмотрели незаконченные «Врата ада», чтобы самим решить, действительно ли они вызывают такой ужас, как о них говорят. Пресловутая известность «Бальзака» также привлекала множество зрителей. Но самый большой интерес вызывали любовные пары, в особенности «Поцелуй». «Поцелуй» возбуждал скандальное внимание, Огюста это возмущало.

Публика проявляла большой интерес и к портретам Камиллы, Гюго, Бодлера, Фальгиера и Далу. Всем, видимо, было известно, что Огюст и Далу, некогда близкие друзья, стали злейшими врагами, и все любопытствовали, каким Огюст изобразил своего скульптора-соперника. Но, пожалуй, еще большим успехом пользовался бюст Фальгиера, ибо Фальгиеру – хорошему другу Огюста – Общество литераторов заказало памятник Бальзаку.

Несмотря на это, Роден и Фальгиер оставались друзьями. И Огюст в знак дружбы сделал портрет Фальгиера, как раз когда тот заканчивал своего «Бальзака»[120].

«Бальзак» Фальгиера, огромный тучный мужчина, сидящий на скамье в парке, закутанный в доминиканскую рясу, выглядел процветающим, заурядным буржуа и не вызывал интереса. Все стремились посмотреть живой, наделенный силой скульптурный портрет Фальгиера, выполненный Роденом, в нем Фальгиер предстал таким, каким был, – упрямым бычком.

Бюст Бодлера поразил зрителей выражением глубокой тоски, словно поэт предвидел свою близкую смерть. Бюсты Гюго вызвали восхищение. Но особое внимание привлекла голова Камиллы. Слух об их связи облетел весь Париж, падкий до подобных историй.

И хотя находились еще люди, во всеуслышание заявлявшие, что произведения Родена позорят Францию, за пределами Франции имя Родена стало одним из прославленных имен Третьей республики. Русский царь Николай II, приехавший в Париж на открытие моста Александра III, названного в честь его отца, посетил павильон Родена. Принц Уэльский, все еще не потерявший интереса к «Вратам ада», провел в павильоне полдня. И, наконец, Лубе[121]*568, новый президент республики, не желая, чтобы его перещеголяли иностранные гости, посетил выставку Родена, выразив тем самым одобрение французского правительства.

Фор, его предшественник на посту президента, скончался неожиданно – ходили слухи, что он был невоздержан в любви, но Лубе не был лицемером. Президенту понравились роденовские любовные пары, он смотрел на них снисходительно и доброжелательно.

Поистине Париж изменчив, думал Огюст. То, что он бичует в этом году, в следующем возносит до небес. По Парижу шли разговоры: «Работы Родена – вот что надо смотреть. Роден – наш новый Гюго». Огюста немало коробило от этого. Ему нравились похвалы, он чувствовал, что заслужил их, что они даже несколько запоздали, и все же сомневался, достоин ли он подобного поклонения. Да и какое у него сходство с Гюго? Теперь даже буржуа восхваляли его обнаженные фигуры. А когда музеи всех стран, кроме Франции, начали соперничать, стремясь приобрести работы Родена, он стал предметом национальной гордости.

Копенгаген купил его скульптуры на сумму в восемьдесят тысяч франков и отвел ему целый зал в своем музее, назвав его «Залом Родена». Музей в Филадельфии приобрел «Мысль», для которой позировала Камилла; чикагский музей купил «Поцелуй», а затем, чтобы утихомирить шокированную публику, задрапировал группу. Многие работы приобрели музеи в Будапеште, Дрездене, Праге и Лондоне.

Число частных коллекционеров, стремящихся приобрести его произведения, росло не по дням, а по часам. Огюсту предлагали больше заказов, чем он способен был выполнить. Огюст терялся, какие назначать цены, боялся, что, повысив цену, потеряет многие заказы, но, как только он их повысил, чтобы отпугнуть некоторых нежелательных заказчиков, посыпались заказы от богатых людей. Они готовы были платить любые деньги, боролись за это право. Чем больше он запрашивал, тем большим уважением проникались к нему коллекционеры. Иметь скульптуру Родена считалось модным.

К тому времени, как выставка закрылась и Огюст перевез оставшиеся работы с площади Альма в Медон, он продал скульптур на сумму более двухсот тысяч франков. После расплаты с долгами осталось шестьдесят тысяч. О деньгах можно было больше не беспокоиться. Теперь он мог продать любое свое произведение и работать, ни от кого не завися. Но он никого не посвящал в свое материальное положение. Когда лучший друг Каррьер спросил, имела ли выставка успех и окупились ли расходы, Огюст ответил: «Более или менее, дорогой друг». Он знал, что из всех людей Каррьеру можно доверять, но следовало быть осторожным.

– Тебе нужна помощь, Эжен? – Художник до сих пор не мог вырваться из тисков бедности.

– Нет-нет! – воскликнул Каррьер и, видя, что Огюст чувствует себя неловко, обнял его и добавил:

– Я просто надеялся, что успех поможет тебе обрести наконец душевный покой.

Но Огюст мечтал не о покое. Больше всего он нуждался во времени и силах, чтобы взяться за то, к чему у него лежала душа. Ему только что исполнилось шестьдесят, и это напомнило, что старость не за горами, что время и силы надо беречь. Но, узнав, что Камилла живет в Париже, он попросил Каррьера навестить ее в надежде на примирение. Художник был деликатнейшим человеком и подходил для такой роли, как никто.

Камилла холодно встретила Каррьера. Ее возмущало, что художник был дрейфусаром, хотя дело Дрейфуса давно потеряло остроту. Да и как художник он ей не нравился; она считала его картины маловыразительными, туманными. Она не могла захлопнуть перед ним дверь, но и не предложила войти.

Каррьер стоял в дверях мастерской, служившей ей одновременно и спальней, стараясь скрыть свое смущение. Он заметил, что Камилла живет одна. Увидел фигуры из глины, гипсовые слепки, несколько бронз; единственную мебель в комнате составляли кровать и стул, словно этим она хотела подчеркнуть, что живет отшельницей и преданна работе не меньше Огю-ста. Лицо ее было бледным, худым, аскетическим. «Постарела», – печально подумал Каррьер. В волосах седина, черты лица заострились – от прежней красоты почти не осталось следа.

Камилла оставила без внимания протянутую руку Каррьера и сказала усталым, раздраженным голосом:

– Итак, мосье, вы разыскали меня. – Он хотел было заговорить, но она прервала: – Я не нуждаюсь в помощи, мосье. Я вовсе не желала причинить кому-то зло, а действовала в соответствии со своими принципами. – Она отказалась говорить об Огюсте.

Каррьер очутился за дверью; он так и не вошел в комнату. На прощание Камилла пробормотала:

– Бурделю отдано предпочтение, вечно этот Бурдель. Его акварели замечательны, ну а что до скульптуры, моя гораздо реалистичней.

Но Огюст, узнав, что ей живется трудно, что ее работы, о которых он всегда был высокого мнения, плохо покупаются, добился через министра изящных искусств, чтобы у нее купили некоторые вещи для провинциальных музеев, – министр отказался приобрести их для Лувра или для музея Люксембургского дворца, хотя Огюст настаивал. И на выставке своих работ в Брюсселе и Праге он поместил на почетном месте свой бюст, выполненный Камиллой, но она не оценила этой чести, заявив: «Это всего-навсего студенческая работа. Он мог бы добиться, чтобы мои работы были в Люксембургском музее»;

Не оставляя надежды, Огюст снова послал к ней Каррьера с предложением помощи, но Камилла сердито отвергла ее. Она сказала, что это навязчивое стремление помочь свидетельствует не о заботе, а скорее о недобром к ней отношении. У нее сделалась истерика, и она держала себя с такой враждебностью, что Каррьер испугался, в здравом ли она уме. Камилла то всхлипывала, то смеялась.

– Это убийство, моя карьера загублена, я должна вырваться из-под его власти, стать самостоятельной. И я добьюсь своего, как бы меня ни преследовали. Мосье, ведь я еще на многое способна, я гораздо лучше Бурделя, а эти выставки меня замучили.

Огюст очень опечалился, узнав об этой сцене. Он был совсем убит горем, когда через месяц ему сообщили, что у Камиллы нервное расстройство и ее забрали в приют для умалишенных. При мысли, что она в сумасшедшем доме, пусть даже его и называют приютом, у него кровь стыла в жилах. Но он твердил себе, что не виноват, она всегда была неуравновешенной. Бедная Камилла!

Огюст навестил ее, но она смотрела на него, как на чужого, словно впервые видела этого бородатого, усталого мужчину. Камилла была вся в черном и такая худая, что он ужаснулся. От красивой девушки, в которую он когда-то влюбился, остался только мелодичный голос; не обращаясь ни к кому в отдельности – ей просто надо было, высказаться, – она вдруг разразилась тирадой:

– Дрейфусары, грязные животные, это они посадили меня сюда. Моя работа «Бабушка» получила третью премию, это они лишили меня первой, а теперь хотят упрятать в тюрьму Сен-Лазар, куда сажают больных проституток.

Лицо Огюста стало серым. Он пытался объяснить:

– Дорогая, брак – это ужасное, длительное испытание, мы бы возненавидели друг друга. Я знаю, как женщина, ты стремишься к замужеству, но это неблагоразумно. Мы бы никогда не простили друг друга. Поверь, может, я говорю резко, но это правда.

Она посмотрела на него, как на сумасшедшего, и поманила санитара. Кто этот мужчина? Почему он здесь? Ей надо работать.

Только известность Огюста помогла ему проникнуть в приют. Во время его визита Камилле стало хуже, позвали доктора, и он посоветовал Огюсту никогда больше не навещать больную.

Она бормотала: – Дрейфусары, скульпторы, – и закричала ему вслед: – Я их ненавижу… ненавижу… ненавижу!

Огюст был безутешен. Он потерял сон. Но месяц спустя, когда до него дошли слухи, что Камиллу выпустили из приюта и она вернулась в свою комнату-мастерскую и работает с диким ожесточением, словно стремясь воплотить в глине, гипсе и мраморе свои отчаянные, навязчивые идеи, он подумал, что она воспользовалась болезнью, чтобы досадить ему. Потом до него дошли слухи, что Камилла твердит всем, будто он ее преследует и хочет запереть в Сен-Лазар – из-за этого ей приходится держать свою дверь постоянно на запоре, и уверенность его поколебалась.

Роза думала, что после разрыва с Камиллой Огюст будет принадлежать ей безраздельно, и была так рада, когда он устроил в Медоне мастерскую. Множество людей навещали Огюста, и почти каждую ночь он ночевал дома. Но ей по-прежнему почти не уделял внимания. Погруженный в глубокую задумчивость, либо всецело в работу, он вовсе не замечал ее; она бранила его, а он смотрел печальным взором Иова. Она обижалась, что Огюст, как и прежде, проводит много времени в своих парижских мастерских.

Он отказался обсуждать с ней поведение сына, который жил на ее подачки. После исчезновения маленького Огюста в самый разгар «дела Бальзака» отец изгнал его из своих мыслей.

Огюст обращал внимание на других женщин, что огорчало Розу больше всего. Она узнавала об этом от его помощников в мастерских. Не раз Роза решала устроить ему сцену, но мысль, что он все равно вернется к ней-он ведь всегда возвращался, – в последний момент удерживала ее.

Для Огюста каждая новая связь была попыткой забыть Камиллу. Но время шло, и хотя рана, причиненная разрывом, не заживала, связи со многими жадно преследовавшими его женщинами заглушали боль одиночества и позволяли на время забыть о приближении старости. Он был теперь всемирно известным, и знакомства с ним искали люди знаменитые, люди полузнаменитые и те, кто мечтал к ним приблизиться.

Любая женщина с готовностью соглашалась служить ему натурщицей, стоило только пожелать: молодые женщины, красивые женщины, женщины из общества. Изображение плоти – страсть Родена, это знали все, и многие женщины искали его внимания. Теперь, когда с помощью своего таланта мэтр Роден доказал, что для художника женское тело неотразимо, каждая считала, что перед ней он не сможет устоять.

Огюст поддавался соблазну, если любовная связь не задевала его серьезно. Но ни одна из этих женщин не захватывала его целиком. Ходили слухи о том, что он сексуальный маньяк, развратник и превратил свои мастерские в гаремы, но он не обращал внимания. Он считал любовь хитрой ловушкой; ни один любовник никогда не бывает счастлив до конца…

Достаточно того, говорил он себе, что эти любовные приключения доставляют ему удовольствие, рассеивают одиночество и подчас даже тешат иллюзией, будто он еще не так стар.

Тем не менее Огюст пришел в ярость, случайно обнаружив, что Бурдель лепит фигуру Пана, внешне похожего на него. Смущенный Бурдель стал извиняться, а Огюст раскричался, что это несправедливо, неверно[122], обвинил Бурделя в неблагодарности, назвал его каменотесом и в гневе приказал убираться из мастерской. Потом он пожалел о своей несдержанности. Большая голова, сделанная Бурделем, была непропорционально велика по сравнению с телом сатира, рога слишком длинны, но лицо удивительно походило на лицо Огюста, хотя и напоминало старого козла. Огюст не мог сдержать улыбки. Через несколько дней он попросил Бурделя вернуться столь же горячо, как выгонял.

Бурдель согласился два дня в неделю преподавать в Роденовской академии, которую открывал мэтр, но отказался работать в мастерских и играть роль бессловесного подмастерья. Ученик не собирался соперничать с учителем, но Бурдель очень увлекся работой над бюстами Бетховена и хотел целиком посвятить себя этому делу. Бурдель научился у Родена ценному качеству – умению сосредоточиться на чем-то одном.

Огюсту нечего было возразить, ведь он сам был точно таким. Но ему стало грустно. Бывали моменты, когда он думал, что Бурдель продолжит его дело. Это желание появилось у него с возрастом и в связи с разочарованием в маленьком Огюсте. Но теперь он понимал, что это тщетные надежды. Помимо воли они с Бурделем стали соперниками[123].

Вскоре у Огюста произошла неожиданная встреча, напомнившая о том, как стремительно приближается старость. Он вернулся к работе над памятником Гюго, надеясь отыскать новое, лучшее решение, и приказал всем покинуть мастерскую, чтобы работать в полном уединении. Неожиданно к нему пришла молодая, очень привлекательная девушка. Ничего удивительного в этом не было. В мастерскую приходили много красивых девушек, но ее манера держаться поразила Огюста. Она объявила:

– Я Айседора Дункан, танцовщица.

Огюст не мог ничего понять. Что за танцовщица? Он никогда не слыхал такого имени. Но девушка была необычайно хорошенькой и совсем юной, просто девочкой, видимо, не старше двадцати лет: свежий цвет лица, прекрасная кожа. Айседора стала говорить, что ей страшно нравятся скульптуры мэтра, которые она видела на площади Альма; движения ее были полны изящества. Огюст тут же принялся делать с нее наброски.

– Я сама придумываю свои танцы, – говорила она. – Сама себе балетмейстер. Я американка, но предпочитаю греческие танцы. – Она сбросила с себя платье.

Ее балетная туника несколько смутила Огюста. Но понравилось, что она не носит этот панцирь добродетели – корсет. Девушка, видимо, считает, что он будет очарован ее танцами. Может, бродячая танцовщица?

Недоверчивая улыбка Родена рассердила Айседору, страх и колебания исчезли, и она танцевала в чувственном экстазе. Она еще не оправилась от волнения, но в движениях было своеобразие совершенно неповторимое, завораживающее его. Кончив танец, Айседора сказала:

– В своем искусстве я также следую природе. Огюст приблизился к ней, глаза его сияли.

Он потерял голову, подумала девушка. Она была благодарна Каррьеру, с которым недавно познакомилась за то, что тот дал ей адрес великого скульптора, но страх парализовал Айседору, как только она поняла, что мэтр хочет снять с нее тунику, – он был гораздо старше, чем она ожидала. Его скульптуры такие живые, прекрасные, а сам скульптор оказался сердитым стариком с густой длинной седеющей бородой, невысокий, приземистый, с лицом патриарха. И хотя Айседора уверяла себя, что он гений – а она благоговела перед гениальными людьми, гениям нужно прощать все, – трудно было подавить страх. Она прошептала:

– Прошу вас, я девственница. – Лишь бы это не произошло слишком быстро. Разве он не слышал, что она сказала? Смилуйся надо мной, молила она в душе.

Это его забавляло – и без слов ясно! – но он продолжал хранить бесстрастный вид. К его услугам были все профессиональные натурщицы, лучшие во Франции, но, глядя на эту девушку, он думал: ну и груди – округлые и такие крепкие, что не вздрагивают даже при танце. А тело столь же восхитительно, как и движения, – создано для мрамора. Он подошел к ней вплотную, чтобы ощупать ее тело, прикоснуться пальцами и воссоздать в глине. Но когда он стал гладить ее руки, плечи и груди, она схватила его руку и прижала к своей щеке. Он будет лепить потом, решил Огюст и обнял девушку, но она вырвалась.

Он не стал настаивать. Расставшись с Камиллой, он утратил былую настойчивость.

Айседора глубоко вздохнула; в любви нужно самоотречение, думала она, он должен принять ее любовь как драгоценный дар, иначе она себе и не мыслила. Но мэтр снова занялся лепкой, и ей стало неловко и обидно. Она чувствовала обаяние его мужской силы, но совсем не ожидала, что он окажется так стар.

– Мне так жаль, – пробормотала она. Глаза ее были полны слез.

– Не жалейте ни о чем. Вы молоды и красивы, чего не скажешь про меня. Я давно разучился ухаживать за женщинами.

– Мне жаль себя, а не вас.

– Вы еще встретите мужчину по себе, моя красавица.

С минуту она смотрела на него, а потом поспешно стала одеваться.

– Как, вы сказали, ваше имя? – спросил Огюст.

– Айседора Дункан. – Она готова была возненавидеть его за то, что он не запомнил ее имя, но не могла: одержимость Родена покоряла.

– Мне нравится, как вы танцуете, Надеюсь, вы когда-нибудь будете мне позировать. – Огюст вздохнул и вернулся к работе, показывая, что разговор окончен.

Когда Айседора ушла, Огюст почувствовал себя очень старым. Он годился ей в отцы. Но его скульптуры вызвали у нее искренний восторг. Эта мысль утешала. Он начал по памяти рисовать Айседору в танце; получится несколько прекрасных набросков, решил он.

Дата добавления: 2015-08-18